Недавно из печати вышел сборник работ Б. Г. Юдина «Человек. Выход за пределы», содержащий три десятка текстов, опубликованных в последние 15 лет жизни ученого [9]. Статьи сгруппированы в несколько разделов: «Этика и методология науки», «Философия технонауки», «Гуманитарная экспертиза», «Биоэтика как практический философский проект», «Проблемы улучшения человека» — направления, больше всего интересовавшие ученого в последние десятилетия, развитию которых он посвятил немало усилий — и не только исследовательских, но и научно-организационных. Некоторые из них — такие, как биоэтика, изучение человеческого потенциала, гуманитарная экспертиза, фактически, смогли и оформиться в самостоятельные направления и институциализироваться во много именно благодаря его усилиям.

Но в журнале уже много и подробно говорилось и о вкладе Бориса Григорьевича (далее — Б.Г.: он сам в статье, к которой мы еще будем обращаться, называл Г.П. Щедровицкого одними инициалами, последуем и мы его примеру) в развитие каждой из перечисленных выше областей [1, 8] и в «собирание» науки о человеке [7], и о месте его взглядов и подходов в научной и философской традиции [4]. И останавливаться на каждом из них в рамках одной статьи вряд ли имеет смысл. Однако книга наводит на размышления и как самостоятельный текст в его целостности. Именно этот ее аспект, а не множество конкретных соображений, высказывавшихся в той или иной статье или интервью, и будут основным предметом нашего разговора. Это прежде всего изменения в системе человеческого познания вообще и науки гуманитарного познания в особенности и, особенно, изменение во взглядах на познание самих ученых и мыслителей как они отразились в восприятии человека очень чуткого, постоянно готового претворять свои размышления в практическую деятельность, но и постоянно рефлектирующего над этой своей деятельностью.

В зрелые годы своего творчества Б.Г. избегал обращаться к универсальным и вечным для философии проблемам и не любил высказываться на этот счет. Как отметил И.Т. Касавин в выступлении на семинаре памяти Б.Г., «… в конце 80-х годов… [он] понял, что … противопоставление методологического и социологического подходов неразрешимо… И выбрал путь практического участия в разработке практических же методов взаимодействия, которые можно предложить ученым…» [8, № 1. С. 86]. И действительно, главным философским вопросом для Б.Г. был вопрос «Что делать?». По его глубокому убеждению, ситуация срочно требовала отвечать именно на него и времени подводить под ответы онтологический или эпистемологический фундамент уже не осталось: близящаяся антропологическая катастрофа, о которой еще полвека назад предупреждал М.К. Мамардашвили, превращает философию в прикладную дисциплину особой важности. Но и оставаться в стороне от фундаментальных вопросов философ не может уже потому, что, чем бы он ни занимался, он не может не рефлектировать над своей деятельностью. И эти его рефлексии не только интересны сами по себе, но и очень показательны.

Размышления провоцирует уже членение сборника по разделам. Они различаются весьма условно — скорее, по преобладающим в статьях мотивам. Это и понятно: разграничить философские проблемы технонауки, проблемы этики и методологии науки (которые и сами еще лет 35– 40 назад могли серьезно рассматриваться только «строго по отдельности», а сегодня уже с трудом воспринимаются в изоляции друг от друга), гуманитарной экспертизы и трансгуманизма можно лишь в абстракции. Сам Б. Г. не слишком усердствовал в такого рода разграничениях, но хорошо понимал их необходимость: без них нельзя соблюсти дисциплинарную строгость и «вписаться» в «нормальную науку». А вписываться было необходимо не только из чисто «внутринаучных» познавательных мотивов. Ведь исследователь науки — это не только субъект, объективно изучающий внешний по отношению к нему феномен. Он еще и составной элемент изучаемого феномена, осознающий себя в качестве такового и вынужденный считаться с мнением коллег-«объектов»; и сознательный или бессознательный представитель «технонауки», для которой исследование объекта неотделимо от манипулирования с ним; а еще активист, обращающийся к целевой группе — научному сообществу, стремясь повлиять на ее нормативно-ценностные ориентации и через них на сознание и поведение. Для такого исследователя более или менее строгое соблюдение дисциплинарных стандартов, — это и суровая внешняя необходимость, и внутренний императив, даже если сами стандарты или не вполне сформировались, или серьезно модифицируются на наших глазах, а важнейшим предметом исследования явно или неявно выступает как раз размывание той картины науки, что лежит в основе существующих стандартов.

Выдающийся историк науки Б.Г. Кузнецов когда-то в разговоре с пишущим эти строки сетовал, что коллеги часто не понимают: история науки — это трагедия. Не эйнштейнова «драма идей», а именно трагедия — трагедия неустранимых противоречий и их осознания. Искания Б.Г. последних двух десятилетий могут служить подтверждением данной мысли, пусть и в самой мягкой ее версии — хотя сам он, наверное, такой интерпретацией был бы весьма удивлен. Речь идет прежде всего о противоречии двух принципиально несовместимых друг с другом представлений о том, что такое наука: тех, что формировались в рамках или под влиянием науки привычной — «натуралистической», «объективной», ориентированной на поиск истины, и тех, что складываются под влиянием «технонауки», ориентированной уже не на познание и объяснение <em>объекта</em>, а на оптимизацию деятельности <em>субъекта</em> и объявляющей псевдовопросом сам вопрос об истинности знаний.

Б.Г. близки оба этих подхода. Сам характер решаемых им задач заставляет его работать в рамках второго, и не случайно почти в каждой из статей многократно говорится о «производстве» знаний и ни разу – об их «получении» или «поиске». Но и традиционная наука, особенно гуманитарная, остается непреходящей ценностью. А в рамках развиваемых им подходов ценности – это еще и важнейший компонент познания, и не только регулятивный, но и содержательный. И всю книгу пронизывает глубинное понимание неразрешимой конфликтности этих подходов при необходимости как-то сочетать их в решении глобальных гуманитарных задач. Не задач гуманитарного знания, хотя и их тоже, а задач сохранения человека — как бы ни трактовать «человека» и «сохранение» (эти два слова здесь взяты в кавычки, потому что именно споры и противоречия в их трактовке составляют, в частности, важный предмет статей Б.Г. по философским проблемам трансгуманизма).

Но вернемся к книге. Первым в ней совершенно справедливо стоит раздел, посвященный этике и методологии науки. Проблемами логики и методологии науки ее автор занимался с конца 60-х годов. В это время туда «мигрировали» многие активные участники «системного движения» и «методологического движения», возглавлявшегося Г.П. Щедровицким (сам-то Щедровицкий к науке относился весьма сдержано, считая ее чем-то архаичным по сравнению с методологией и любил повторять: «Математика, методология и любовь – это не науки»). Через некоторое время он занялся и этикой науки, видя в ней, как и все, кто в то время к ней обращался, регулятор деятельности ученого, побудительный мотивов к творчеству и т.п. — словом, очень важный, но чисто внешний по отношению к содержанию знаний фактор. Однако скоро стало понятно, что отношения между «внутренними» и «внешними» факторами развития науки, более того, между всеми этими факторами и «объективным содержанием» научного знания далеко не так просты. Для Б.Г. и многих других исследователей ключевую роль здесь сыграло знакомство с социологией знания и осознание невозможности непротиворечиво совместить в рамках единой модели методологический и социологический подходы. Об этом, и как раз применительно к Б.Г., говорили на семинаре памяти Б.Г. В.С. Степин и И.Т. Касавин, в том числе и в цитированной выше фразе.

К поиску специфических подходов к интеграции «внешнего» и «внутреннего», «объективно-природного» и субъективного, человеческого аспектов науки ученых тогда подталкивала и объективная эволюция самого научного знания. На протяжении столетий несомненным парадигматическим образцом решения всех естественнонаучных задач была физика (вспомним знаменитое резерфордовское «Все науки делятся на физику и коллекционирование марок»), причем именно ньютонова физика — та, что должна была «бояться метафизики». Но к середине ХХ века из физики в «окружающий научный мир» уже активно проникали другие репрезентаторы: «принцип неопределенности», «роль наблюдателя», «корпускулярно-волновой дуализм», а к 70-м годам на место источника познавательных образцов вообще стала выдвигаться биология, где вопрос ставится уже немного в другой плоскости.

Для Б.Г. было важно, что при исследовании живого ценностная отмеченность объекта выступает уже не только внешним регулятором познания, но и важным признаком для <em>априорного</em> выделения сходств и различий в изучаемом объекте. «Само сознание единства, которое предшествует всякому биологическому исследованию, является важнейшей конститутивной для биологического исследования предпосылкой. Мысля нечто в качестве живого, мы тем самым мыслим это нечто так или иначе выделенным из порядка физико-химических объектов. …» — писал он еще в 1986 году. В статье 2014 года «Научное познание и ценности» он стремится, опираясь на эту мысль, легитимировать и специфическое, основанное на ценностях гуманитарное познание именно как познание <em>научное</em> [9, c. 34–35]. И здесь проблемы методологии гуманитарного познания для него неотделимы от осмысления нового явления, которое он вслед за Г. Башляром и Ж. Отуа называл «технонаукой». Главное ее отличие от «большой науки» Д. Прайса, с которой Б.Г. ее сопоставляет [9, с. 79], в том, что это феномен не только социальный в самом широком смысле слова, но и эпистемологический. И хотя на первом месте в термине стоит «техно-…», наиболее радикально ее приход отразился именно на гуманитарном знании и на самосознании гуманитарных наук, включая и само содержание понятия «гуманитарные знания»: «“Технологическое обслуживание” человека является одновременно и его изучением, его познанием» [9, c. 79].

В нашей философии науки проблематизация традиционных представлений о науке, объективной истине и т.п. стала осознаваться и рефлектироваться в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Во многом этот процесс был связан с жесткой и радикальной критикой науки у Г.П. Щедровицкого, оказавшей немалое влияние и на Б.Г. Во всяком случае, статья, посвященная противопоставлению «искусственного» и «естественного» у Щедровицкого выглядит как центральная в сборнике, и многие другие тексты книги представляются где — скрытым развитием представлений Щедровицкого, где — скрытым возражением им, а где —парадоксально — и тем, и другим одновременно.

Во второй половине 1960-х в научный оборот вошли многие идеи раннего Маркса, ориентировавшие на внимание к активной роли субъекта познания, и стал широко пропагандироваться знаменитый 11-й тезис о Фейербахе К. Маркса, утверждавший, что мир нужно не познавать, а изменять. Позднее Б.Г. будет много размышлять о значении этого тезиса, снова одновременно и соглашаясь, и споря с ним, и тоже в связи с размышлением об идеях Г.П. Щедровицкого в их отношении к концепции «технонауки».

И именно гуманитарное знание, понимающее и осмысляющее «феномен человека», становится то ли первой жертвой, то ли первым бенефициаром нового поворота в науке. Переосмысливаются и методы, и задачи, и структура гуманитарного познания. «Осознание технологических возможностей науки было процессом двусторонним… Любая серьезная проблема… начинает осознаваться и мыслиться как проблема существенно технологическая: сначала она расчленяется по канонам, задаваемым технологией, а затем ищутся и используются технологические возможности ее решения» [9, c. 117]. И говорится это прежде всего применительно к познанию гуманитарному.

Интересно, что в то же самое время, когда Г.П. Щедровицкий разворачивал критику классического научного познания, в самой гуманитарной науке наметилось прямо противоположное этим идеям устремление к «сцентификации». Интересно сравнить с этой точки зрения «новое» структурирование научных задач и процесса их решения, излагаемое в цитированной выше статье Б.Г., с утверждением Ю.М. Лотмана во введении к культовой тогда книге «Анализ поэтического текста». Оно звучит как манифест «гуманитарного сциентизма», и его стоит воспроизвести в авторском варианте, а не в усеченном пересказе.

«… Наука и не представляет собой инструмента для получения ответов, — как только та или иная проблема получает окончательное решение, она выпадает из сферы науки в область постнаучного знания. … задача науки — <em>правильная постановка вопроса</em>. … Следовательно, весь круг методологических вопросов, все, что связано с путем от вопроса к ответу (но не с самим ответом), — принадлежит науке. [Ср. с «математикой, методологией и любовью Г.П. Щедровицкого!] … <em>Осознание наукой своей специфики и отказ ее от претензий на ту деятельность, для осуществления которой у нее нет средств, представляет собой огромный шаг по пути знания</em> [курсив мой — Л.Р.]. … ответы, даваемые наукой, не могут быть отделены от нее самой. Они не абсолютны и утрачивают ценность, когда выдвинувшая их методология сменяется новой. … науке не следует браться за решение ненаучных по своей природе или неправильно поставленных вопросов, <em>а потребителю научных знаний, во избежание разочарования, не следует предъявлять к ней таких требований </em>[курсив мой — Л.Р.] … Например, вопрос: «Почему мне нравится стихотворение Пушкина (Блока или Маяковского)?» — в таком виде не подлежит научному рассмотрению. … Следует предварительно договориться, интересует ли нас этот вопрос в аспекте психологии личности, социальной психологии, истории литературных норм, читательских вкусов, критических оценок и тому подобное. После этого поставленный вопрос придется переформулировать на языке терминов соответствующей науки и решать доступными ей средствами. Конечно, полученные таким образом результаты могут показаться слишком узкими и специальными, но наука не может предложить ничего, кроме <em>научной</em> истины [3]¹.

Заметим, что тот же Г.П. Щедровицкий именно в последнем обстоятельстве как раз и усматривал ущербность традиционной науки: «Традиционные науки не дают знаний, необходимых для … деятельности; объясняется это … аналитическим, или “абстрактным”, характером традиционных научных дисциплин» — писал он примерно тогда же [9, с.151]. И Б.Г. постоянно то ли полемизирует, то ли соглашается с этим отношением.

Для нас здесь интересно, что четко разделить критику такой позиции и ее признание в текстах Б.Г. невозможно. А идти легким путем, принимая какие-то одни элементы и аспекты и отвергая другие, он не желает — ведь в рамках соответствующих моделей они неразделимы. Остается лишь фиксировать противоречия и неявно принимать их как свои собственные. Так, развернуто и детально критикуя знаменитый 11-й тезис Маркса о Фейербахе — тот самый, в соответствии с которым нужно не объяснять мир, а изменять его [9, с. 97–98], он протестует против вытеснения «объяснения» мира его «изменением» как эпистемологического идеала, в других же статьях апеллирует именно к «технонаучному», «изменяющему» характеру и потенциалу гуманитарного знания. Не замечать это противоречие их автор не мог, просто были для него вещи поважнее методологической непорочности…

Исключительно большое внимание Б.Г. постоянно уделяет одной из главных (и, похоже, болезненных для него) эпистемологических характеристик «технонаучного знания» — тому, что понятие истинности здесь если и сохраняется, то в лучшем случае где-то на периферии. На протяжении едва ли не всей книги (и, во всяком случае, разделов, посвященных этике и методологии науки и философии технонауки) он возвращается к противоречию «натуралистического» и «системодеятельностного» подходов, «точки зрения естественного» и точки зрения «искусственного», и, соответственно, стоящих за ними взглядов на природу науки. Применительно к гуманитарным наукам и гуманитарному знанию, обе эти точки зрения, по его мнению, особенно актуальны, а оппозиция их выражена особенно резко. Он как бы пересказывает мысль Г.П. Щедровицкого: «Интерпретации, получившие признание, могут затем становиться основаниями, определяющими человеческие действия … в таком их функционировании уже заложены элементы технологического гуманитарного знания, трактуя его не как знание о тех или иных переживаниях вне нас, а как рецептуру наших действий, направленных на достижение преследуемых нами целей» [9, c. 153]. Б.Г. не солидаризируется с этой мыслью и не критикует ее. Он просто «предъявляет» ее, как манифест технонауки, идущей на смену науке традиционной, оставляя последней, самое большее, место частного случая. Спорить с ее пришествием — все равно, что критиковать изменение наклона земной оси. И нужно не спорить, а искать способы минимизировать разрушительные последствия технонауки и максимально использовать ее возможности для удовлетворения не искусственных сиюминутных потребностей человека, а базовой потребности его сохранения и развития.

Для этого Б.Г. и нужна была деятельность, обоснованию, осмыслению и, по возможности, развитию которой он посвятил в последние годы огромные интеллектуальные и организационные усилия, и которая получила название «гуманитарной экспертизы».

Когда Б.Г. и несколько других авторов впервые заговорили о необходимости налаживания в стране гуманитарной экспертизы, от них потребовалась немалая интеллектуальная смелость. Достаточно вспомнить о состоянии наших общественных наук и их подготовленности даже не к решению такого рода задач, а хотя бы к их осмыслению.

Как бы ни понимать экспертизу, она всегда анализ альтернатив, будь то альтернативные гипотезы о происшедшем, проекты, сценарии будущего, и сопоставление альтернативных вариантов по каким-то критериям. Основные условия такого анализа и сравнения — осознанность всех исходных допущений и субъективных суждений, четкое понимание того, где у нас субъективные представления, где наши ценности и предпочтения, а где — «медицинские факты»; стремление отдавать ясный отчет в критериях, по которым отбираются переменные, и включить в рассмотрение все существенные переменные; и главное, сценарный подход: последовательная оглядка на неопределенность ситуации, на альтернативность возможных путей развития, стремление выявить и описать петли обратной связи. Но в СССР в том, что касалось формулирования или оценки какой бы то ни было политики, само слово «альтернатива» выглядело почти что посягательством на устои. Все, что оставалось обществоведам на этом поле, — даже не обосновывать, а просто объяснять единственно правильность уже принятых решений. Их научные теории или их отдельные положения могли быть сколь угодно интересными, но к принятию конкретных решений отношения не имели. Не случайно в начале 90-х годов суждения, рекомендации, анализ ведущих экономистов оказывались менее «экспертными» (по сформулированным выше признакам), чем суждения лучших журналистов [2].

Совершенно очевидно, что в таких обстоятельствах, ступая «на зыбкую почву гуманитарной экспертизы … мы оказываемся в ситуации значительной неопределенности» [9, c. 169]. И весь корпус его текстов на данную тему — это своего рода протокол поисков, сомнений, а порой, видимо, и сознательного отказа от рафинированной ясности и завершенности там, где избыточное стремление к ним затрудняет необходимые действия.

Начать с главного вопроса: что же такое гуманитарная экспертиза? Б.Г. видит две возможные трактовки: особый вид деятельности и социальный институт. «Если согласиться с первым, то мы можем трактовать ее как деятельность принципиально незавершенную, как прежде всего форму диалога, взаимодействия, коммуникации. При этом во главу угла ставится не столько конечный результат, сколько процесс, в ходе которого участники приходят к более глубокому пониманию ценностей, мотивов действий и т.п. — и собственных, и своих оппонентов. Во втором случае существенной, напротив, является “конечность” экспертизы, которая должна приводить к принятию решений.» [9, c. 169]. Вторая отмеченная им неопределенность — неясность, кого считать «экспертом»² — специалиста или «человека с улицы» [9, c. 170]. Однозначного ответа в книге нет. Совершенно очевидна необходимость «социального института» — систематизированного, методологически и процедурно регулируемого и, скорее всего, итеративного анализа, который должен проводиться специально отобранными для этого людьми (включая в определенных случаях и «людей с улицы» — представителей сообществ, которые затронут подвергаемые экспертизе проекты, технологии, мероприятия) и заканчивающегося принятием каких-то ясных рекомендаций. Но столь же необходимо и протяженное во времени (а может быть, постоянное) систематизированное и также, видимо, регулируемое определенными методическими и процедурными нормами и модерируемое обсуждение определенного круга проблем (обсуждение, методически и процедурно не регулируемое происходит постоянно и без специальных усилий, и об этом не было бы необходимости говорить особо). Более того, без второго первое, скорее всего, быстро выродится в очередной бюрократический формализм. И Б.Г. обсуждает конкретные проблемы того и другого варианта, не исключая ни один из них. Но ближе ему, очевидно, второй. В нем он видит путь не только к лучшему пониманию проблем и возможных последствий принимаемых решений, но и к согласованию интересов, примирению позиций, разрешению конфликтов. Словом, гуманитарная экспертиза даже в этом последнем смысле – это тоже не нечто единообразно понимаемое. Это и широкое обсуждение, научное и общественное, и разновидность «демократии участия» (об этом он тоже пишет), и своего рода лоббирование, призванное отстоять интересы самых слабых и уязвимых. Рассуждать о том, как все это согласуется друг с другом, еще не время: то, что со временем, при благоприятном развитии событий, нужно будет разделять, разграничивать и согласовывать, сегодня либо находится в зачаточном состоянии, либо вовсе отсутствует не только в реальности, но и в общественном сознании. И пока стоит задача, как гласил заголовок в советской газете, «продвигаться вперед по всем направлениям».

Однако уже сегодня можно заметить одну чисто философскую, эпистемологическую апорию, которая просматривается при обсуждении проблем гуманитарной экспертизы именно как многостороннего диалога. То, как она выглядит в текстах Б.Г., больше всего напоминает сократовскую майевтику — искусство помощи в рождении истины в ходе диалога. Но возникает один вопрос, тесно связанный с характеризовавшимися выше противоречиями между «наукой» и «технонаукой». Сократ, во всяком случае, платоновский Сократ, в отличие от софистов, не сомневался в существовании истины и в возможности обнаружить ее в ходе диалога. Софисты в такую истину не верили и, соответственно, диалог у них преследовал совсем иные задачи. Противоречие между «наукой» и «технонаукой» в этом смысле примерно напоминает противоречия Сократа и софистов. За каждой из сторон своя правда, и примирить их «по-научному», на уровне теории, вряд ли возможно. А вот примирить «по-постнаучному», отложив теоретические несовместимости и добиваясь того, чтобы разница эпистемологий не парализовывала анализ конкретных проблем и не мешала «гуманитарной эффективности» решений, — видимо, можно, хотя и трудно. Благо, здесь методологические споры можно подменить методическими.

Автору этих строк не раз приходилось беседовать с Б.Г. о проблемах гуманитарной экспертизы. Это дает моральное право привести в рецензии на его книгу несколько соображений о путях если не разрешения, то прояснения некоторых возникающих здесь теоретических и практических противоречий и сложностей.

Во-первых, процедура, во многом аналогичная гуманитарной экспертизе, довольно широко, хотя и локально, была задействована в США 70-е – 80-е годы ХХ столетия под названием «оценка технологии». Б.Г. был даже автором словарной статьи на эту тему в словаре по философии науки [9]. Процедура эта продвигалась больше по политическим мотивам — в то время практические шаги по развитию «демократии участия» были чрезвычайно популярны. Особых успехов на этом поприще, видимо, не добились, во всяком случае, в более позднее время о такого рода мероприятиях сколько-нибудь широко не сообщалось. Но относительно систематичный анализ полученного тогда опыта помог бы загодя выявить и прояснить многие проблемы.

Второе соображение несколько более размытое. В текстах книги, посвященных гуманитарной экспертизе, постоянно присутствует тема ценностей и как важнейшего критерия для оценок, и как основного источника конфликтов, разрешить которые призвана процедура гуманитарной экспертизы. И необходимости их учета в ходе экспертизы/обсуждения. Но ведь в гуманитарном знании сложилась традиция анализа и описания ценностей, в том числе и вполне формализованного, пригодного для включения в процедуры, — от работ О.Г. Дробницкого, едва ли не первым познакомившего «научную общественность» с противоречивой природой ценностей и возникающими вокруг них противоречиями, до текстов А.А. Ивина, разрабатывавшего методы формализованного описания ценностей и их отношений. Нам не известны случаи сколько-нибудь широкого использования всех этих и подобных им наработок для задач гуманитарной экспертизы. А возможности здесь могут открываться достаточно широкие.

Далее, совершенно очевидно, что гуманитарная экспертиза как свободная дискуссия вряд ли сможет завершиться не только четкими «экспертными рекомендациями», но даже просто однозначными, четко формулируемыми выводами. Тем не менее полезность и необходимость такого рода коммуникативной деятельности интуитивно очевидна. Что же можно представить себе в качестве ее результата? На том же интуитивном уровне понятно, что результатом может стать лучшее понимание проблем, точек зрения и всего контекста ситуации. Понимание, которое не формулируется, не выражается словами (иначе это были бы те самые конкретные выводи и рекомендации), но во многом определяет и дальнейшее обсуждение, и принятие решений и просто реагировании на проблемы, меняя их контекст. Но это понятно именно на интуитивном уровне, а такое понимание, как известно, «к делу не пришьешь». Есть, однако, наработки, которые позволяют вынести вопрос о контексте познания на уровень вполне сознательный и даже рефлексивный.

Очевидно, что и гуманитарная экспертиза, и многие компоненты «технонауки», и ряд других направлений представляют собой даже не междисциплинарные, а полидисциплинарные области — такие, где для интеграции знаний нет ни концептуального аппарата, ни какой-то ясной методологии. Необходимая интеграция происходит на уровне понимающего субъекта, усваивающего эти знания и оперирующего ими. Сегодня существуют попытки теоретически описать такое знание, его носителя и процесс его приобретения. Речь идет о концепте «скрытого», «неявного», «невыраженного» (tacit) знания, сформулированном М. Полани еще в 1958 году в книге «Личностное знание: на пути к посткритической философии». В 1985 году вышел русский перевод книги, правда, сильно сокращенный и с грифом «Для научных библиотек» [4], который после этого еще как минимум дважды переиздавался. У Полани речь идет именно о знании, неотделимом от его носителя и не передаваемом вербально, но задающем контекст для восприятия и формулирования знаний объективированных. Разумеется, Полани не открыл существование подобного знания, но он «уловил» этот феномен в специальном термине и эксплицировал его. А иногда все же полезно узнать, что ты говоришь прозой. Ведь в науке, особенно гуманитарной, удачно найденное и эксплицированное обозначение способно пусть и не решить проблему, но легитимировать в научном сознании какие-то феномены и подходы. В данном случае можно, пожалуй, говорить о своего рода научной легитимации <em>донаучного</em> и <em>ненаучного</em>. Полани с его скрытым знанием не стал властителем дум, как многие другие авторы, писавшие по вопросам теории научного познания. Научная литература не пестрит ссылками на его книгу. Но феномен, который он попытался легитимировать как достойный изучения и осмысления факт научного познания, жил, жив и будет жить.

Представляется, что работы Б.Г., в том числе и помещенные в сборник, как и вся его деятельность по развитию и продвижению биоэтики, гуманитарной экспертизы, анализа человеческого потенциала России, осмысления проблем технонауки — все они направлены не только, а может быть и не столько на развитие каких-то комплексных дисциплин, сколько как раз на на наращивание массива скрытого знания и рефлексию над ним. В этом отношении характерна его политика как главного редактора «Человека», о которой писалось в упоминавшейся работе [5]. С одной стороны, — ясное выделение приоритетов, опорных точек, вокруг которых должна была строиться новая комплексная междисциплинарная (по крайней мере, по замыслу) отрасль знания – наука о человеке. С другой, — поощрение публикации научных работ и просто глубоких размышлений над феноменом человека с самых разных точек зрения, заведомо не вписывавшихся ни в какую парадигму, ни в какую единую конструкцию, способных в своей совокупности принести только один результат — формирование и расширение того самого «скрытого знания».

Здесь перед нами снова противоречие — противоречие формирования уже не новых дисциплин и областей знания, а новых представлений о том, чт<em><strong>о</strong></em> есть легитимное знание. В статье [3], как раз посвященной «вписыванию» подходов Б.Г. в отечественную и мировую научную традицию, на нескольких иллюстрациях продемонстрировано, что в истории познания попытки преодолеть дисциплинарные ограничения объективно оказывались регрессией (трансгрессией?) к самым ранним этапам становления современной науки, а то и вовсе к донаучным формам сознания. Так и тем, кто читал статьи А.А. Пелипенко в нашем журнале и, тем более, его книги, сразу бросится в глаза сходство основных принципов «технонауки» с описанными им феноменами регрессии сознания эпохи постмодерна к «маршрутному» мышлению охотников и собирателей, характерному для долгоцентрического времени. И Б.Г., прошедший прекрасную методологическую школу в 60-е годы и хорошо знавший современную мировую научную литературу, не мог не понимать всего этого, хотя, как мы уже говорили, не любил высказываться на эти темы. И не пугался этого.

М. Полани посвятил концепции неявного знания целую книгу. И это было нужно и важно. Но в обыденном сознании и обыденном языке уже много тысяч лет существует понятие, хотя и в высшей степени размытое, чей объем существенно пересекается с объемом концепта Полани. И соответствующее слово, хотя и в высшей степени многозначное. Это слово «мудрость». Она не то чтобы выше знания явного, в частности, тонкостей дискурса и виртуозного владения аппаратом, но как-то вне их, а иногда и прямо им противопоставляется. И этим словом можно во многом охарактеризовать подход Б.Г. к сложнейшим, не разрешаемым в теории без очевидных противоречий, но практически насущным проблемам. На венке, который возложили студенты из МосГУ, была надпись —«Мудрому учителю». Думается, эта оценка точнее многих, и порадовался бы он ей больше, чем многим другим.

Уже упоминавшаяся статья о Г.П. Щедровицком заканчивается словами: «Сделанное и не сделанное Георгием Петровичем Щедровицким чрезвычайно актуально для понимания нынешней ситуации и продумывания путей в будущее» [9, 110]. То же можно с полным правом сказать и о ее авторе, Борисе Юдине.