<em><strong>Ю.В. Синеокая</strong></em><em><strong>.</strong></em><em><strong> </strong></em>Дорогие друзья и коллеги, я рада приветствовать вас на очередной встрече из цикла «Реплики» совместного проекта Института философии РАН и московской городской библиотеки им. Ф.М. Достоевского «Анатомия философии: как работает текст». Сегодняшняя беседа посвящена осмыслению ряда событий и проблем, обусловленных французской революцией. Наши гости обсудят эти темы, анализируя их восприятие молодым поколением будущих выдающихся немецких философов. Речь пойдет об особенностях переживания и восприятия французской революции в Тюбингенском штифте. Будут рассмотрены следующие тематические блоки: 1) специфика социально-исторической ситуации в Германии как объективно-историческая проблема и как важнейший фактор восприятия и оценки революции во Франции; «Политический клуб» и участие в нем Шеллинга и Гегеля. Будут обсуждены следующие вопросы: как события Французской революции воспринимались и переживались за стенами штифта? Сажали ли Шеллинг и Гегель дерево свободы? Был ли Шеллинг переводчиком «Марсельезы»? Почему Гегель всю жизнь праздновал день взятия Бастилии, приглашая к себе студентов? 2) Переосмысление Шеллингом и Гегелем событий Французской революции после ее завершения. Бернский период творчества Гегеля, революция в переписке Гегеля и Шеллинга. Критика государства в «Первой программе системы немецкого идеализма». Тема революции и террора в более поздней философии. Начало осмысления революции как противоречивое переплетение вызовов истории и ее провалов. 3) Последующее осмысление Гегелем революционного террора («Феноменология духа», «Лекции по философии истории»). Революционная травма истории. Молодой Шеллинг о естественном праве. Революция в шеллинговском творчестве 1800-х гг. Наши гости сегодня – ведущие специалисты мирового класса по немецкой классической философии - профессор, доктор философских наук Нелли Васильевна Мотрошилова,  главный научный сотрудник сектора истории западной философии Института философии РАН и доцент, кандидат философских наук Петр Владиславович Резвых, ведущий научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева (ИГИТИ) НИУ ВШЭ.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Здравствуйте, дорогие слушатели. Я очень рада, что мы сегодня выступаем вместе с Петром Владиславовичем: я чту в нем очень глубокого современного шеллинговеда с международным признанием. Упомяну, что Петр Владиславович был приглашен в Германию в группу экспертов, которые должны были разбираться во вновь найденных рукописях Шеллинга. Это как раз и был знак высокого международного признания.

Трудность сегодня в том, что материал перед нами очень большой: и тот, что относится к жизнедеятельности трех наших героев в революционное время, и тот, который касается их будущего. Так что не судите нас строго, если мы о чём-то не успеем рассказать. Мне хотелось бы ещё, предваряя нашу беседу, упомянуть: мы с Петром Владиславовичем обговаривали стратегию того, что мы сегодня вам расскажем. И решили выбрать особый стиль нашей беседы. Мы коснемся самой жизни, переживаний наших героев именно в связи с Французской революцией. В самом начале их пути они — студенты. Поэтому мы решили рассказать об этом в аудитории, где большинство составляют студенты, так, как это было, полагаем, на самом деле.

Речь пойдет, в основном, о студентах теологического учебного заведения, за которым закрепилось название «Tübingener Stift» — это было церковное, а именно евангелическое, высшее учебное заведение в городе Тюбингене.

Студентов его тогда называли штифтлерами. Так вот, наши герои приезжают в Штифт. Гегель прибывает туда 27 октября 1788 года, и ему 18 лет. Что касается Шеллинга, о котором будет рассказывать Пётр Владиславович, то он — вообще ребенок по всем понятиям, ему будет 15 лет, когда он приедет. Можно подробнее рассказывать о том, что до этого было в жизни Гегеля, но у нас на это нет времени. Поэтому очень коротко: Гегель оканчивает гимназию в городе Штутгарт; гимназист он, прямо скажем, средний. Потом в его родной гимназии из него сделали настоящего героя, но учился он там именно средне. О семье, из которой он происходил: его отец был чиновником казначейства – и есть любители назвать его чиновником высокого ранга. На самом деле он был и чиновник средний, и, в общем-то, не столь уж умный и заботливый родитель. Во всяком случае, когда Гегель окончит гимназию, то большой гордостью в семье станет уже то, что он становится стипендиатом герцога Карла-Евгения Вюртембергского, который вообще очень пристально наблюдал за своими штифтлерами. Как именно он это делал, еще предстоит разобраться. Так вот, Гегель приезжает в Штифт, и еще два года он там без своих знаменитых друзей. О Штифте написано очень много, и много говорилось очень плохого, особенно о муштре. Собственно, это было церковное учебное заведение, так что муштры всякой, молитв бесконечных там было очень много. И некоторые выпускники потом только на это и обращали внимание. Так что создается очень мрачное впечатление о Штифте и становится непонятно, откуда же появились все мысли и дела, связанные с Французской революцией. Гегель первым окунается в ту атмосферу и в те события, которые происходят, когда начинается Французская революция. В 1788 году он приехал, а через год, как по заказу, – Французская революция. И штифтлеры до 1793 года, то есть несколько весьма примечательных лет, живут в Штифте, работают, учатся. Чего-то ждут, на что-то надеются – и все это, как говорится, под грохот Французской революции. Как все это было в действительности? К этому очень интересно и важно присмотреться внимательнее. Для начала я хотела бы за Штифт замолвить словечко: не так уж там было все страшно. Муштры, в самом деле, было много. Но ведь в первые три года в Штифте изучают, как вы думаете, что? Историю философии! Отмечаем: им преподают большой курс философии. Это одно, а второе: в Штифте — замечательная библиотека, где можно, например, читать все главное, что породила поистине великая французская философия XVIII века. А Маркс правильно сказал, что Французская революция зародилась под черепной крышкой философов. Как раз произведения этих философов спокойно стояли в библиотеке Штифта. Можно было их читать, зачитываться ими. Что касается Гегеля, то у него смолоду было несколько философских героев. Самый главный — тот, чей портрет висел в кабинете Канта. Это — Жан-Жак Руссо. Я еще прочитаю вам несколько страничек из дневника Гегеля, и вы убедитесь, что для него с самого начала жизненного пути главным философским героем был именно Руссо, как был главным, и именно жизненно важным, интерес к философии. Ведь в это время уже вышли из печати кантовские «Критики», и их читали также и штифтлеры. Более того, даже среди косного преподавательского состава (а каким он еще может быть в теологическом учебном заведении?) некоторые преподаватели уже знают Канта и заигрывают с его философией. Я дам сейчас свою общую формулировку; не думаю, чтобы она была опровергаема. В Штифте были относительно благоприятные условия для изучения философии — и Франции, и английской философии, и, конечно, немецкой мысли, причем самой высококлассной. Конечно, потом, и целых два последних года полагалось изучать теологические дисциплины. И все же для таких людей как Гегель, который был более всего предрасположен к тому, чтобы стать философом, открывались перспективы также и философского образования и самообразования, развития философских склонностей, способностей. Это несомненно. Сказать об этом и значит «замолвить словечко» за Штифт.

Но нельзя не сказать и о том, что вызывало наибольшее недовольство штифтлеров. Например, был у Гегеля соученик Райнхардт. Он потом уедет в Париж, будет почетным иностранным участником Французской революции. Он подробно рассказывал о том, как плохо было в Штифте. Есть и другие подобные отзывы – и их нельзя сбрасывать со счетов. Но, пожалуй, объективно главным для наших штифтлеров стало другое.

Что, с моей точки зрения, было главным во время пребывания в Тюбингене для Гегеля?

Через два года после прибытия в Штифт Гегель уже не просто знает Шеллинга и Гёльдерлина — они живут в одном дортуаре. Я, правда, не помню, был ли кроме них троих в комнате еще кто-то. Вы не знаете, Петр Владиславович?

<em><strong>П. В. Резвы</strong></em><em><strong>х.</strong></em> По ряду свидетельств, первоначально с ними жил еще четвертый студент, Карл Брейер, двоюродный брат Шеллинга. Но он довольно быстро от них отселился, и большую часть времени на начальном этапе обучения они жили втроём. При этом Шеллинг с Гёльдерлином были уже знакомы раньше, потому что вместе учились в монастырской школе в Нюртингене.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Гёльдерлин — одногодок Гегеля, родился в 1770 году.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>.</strong></em> Да, он одногодок Гегеля, то есть на пять лет старше, чем Шеллинг. Еще в Нюртингене между Гёльдерлином и Шеллингом сложились дружеские отношения. Гёльдерлин, как старший товарищ, заступался за Шеллинга, когда соученики иногда его поколачивали. Даже на склоне лет, в 1847 году, уже после кончины поэта, Шеллинг в ответном письме Густаву Швабу, приславшего ему издание сочинений поэта, все еще с благодарностью вспоминал: «после моего поступления в Нюртинген Гёльдерлин был мне защитой от старших учеников, столь склонных издеваться над младшими»¹.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>: </strong></em>Один из самых важных фактов: ребята приехали из разных мест; Гегель сам не думал, что у него что-то получится в философии, и вот, пожалуй, самое главное из того, что с ним случилось в Штифте. Какое же это было жизненное везение, а именно: эти три человека, которых история уже пометила как гениев, как выдающихся творцов немецкой и мировой культуры – они несколько лет живут вместе, в одном дортуаре! И оказывают друг на друга очень большое и изначальное для жизни влияние.

Сейчас я вам прочитаю отрывки из дневника Гегеля, и тут многое станет ясным, чем Гегель дышит, что для него важно. И как он неуверен в себе! И он будет неуверен в себе достаточно долго, иногда просто на грани патологии. И как он любит этих двух своих соучеников! Гегель пишет в дневнике 27 июня 1792 года, то есть в ночь накануне дня рождения одного великого человека (28 июня 1712 года родился Жан-Жак Руссо). Вот как Гегель записывает свои впечатления за прошедший день²:

«Поздний вечер, все уже спят. Собственно, сегодня не произошло ничего, что стоило бы записывать. Не считая, может быть, спора с Шеллингом. Но это было уже во второй половине дня. Утром все как обычно — подъем, молитвы из-под палки, еще до того, как кофе согреет тебе сердце и голову. Затем, в комнате, чтение, позднее — повторение, еда и перед всем, и после всего этого — опять молитва… Едва ли хоть одна мысль. Да и лекции Флата для меня всегда пустые». Флат — один из преподавателей Штифта, который гордился тем, что знает работы Канта и рассказывает о них.

«В основе – только его желания спасти свои откровения. Пусть он так много, без умолку, болтает о Канте. Как он сегодня искажал каждое слово „Критики” [имеется в виду „Критика чистого разума” — Н.М.]. Прав Райнхардт [тот соученик Гегеля, который поедет в Париж — Н.М.]. Они настраивают солнце по стенным часам, как будто философия должна заботиться о догмах». А дальше мальчик вот о чем пишет: «Только ли кокетничала сегодня Августа [Гегель ухаживал за дочерью одного профессора — Н.М.]? Ее глаза удивительны. Очевидно, считает она меня неотесанным, неуклюжим. Вот если бы только у меня было хоть немного больше присутствия духа. Я пью и пью, хочу понемногу обрести легкость, а становлюсь еще тяжеловеснее. С другой стороны — Руссо, ведь он тоже не был блестящим в компании.

Руссо! Я должен еще дождаться полуночи, когда наступит день его рождения. Боже мой, а остальные спят, даже Гёльдерлин! Руссо презирал все, — болтовню, тщеславие. Он тоже был неуклюж — и хорошо. Очевидно, я — как он. Но, собственно, я охотно бываю среди людей. Природа, уединенность, тишина, — но ведь я неплохо чувствую себя, когда беседую во время прогулок. Это опять мне напоминает о споре с Шеллингом». Смотрите, какой существенный это был спор!

«Думаю, Шеллинг несколько страдает манией величия. Как будто новое может просто взяться из воздуха. Для меня это все слишком спекулятивно. Нужно наблюдать за тем, каковы люди. Если кто-то хочет, чтобы к нему прислушивались, необходимо добраться до их сердец. То, что говорит Шеллинг, фантастически хорошо, но так абстрактно… Кто я? Кто есть я? Руссо более прав – возможно, я несправедлив к Шеллингу – ведь он хочет того же, чего хочу и я – всеединства. Но можно ли это доказать, продемонстрировать? Жизнь – она должна это суметь. А он, Шеллинг, верит: когда он что-то сочиняет о мире, то мир к тому прислушивается. Видимо, я завистлив. Шеллинг блестящ, поэтому так уверен в себе. Пишет же он о Фихте, как о равном! А ведь Шеллинг на пять лет моложе меня… Кто знает, как много пройдет еще времени, пока узнают мое имя. А ведь мне есть что сказать. Но стоит мне начать записывать, всегда выходит что-то другое, менее значительное. Учением о познании можно заниматься тогда, когда нечто уже сделано в мире». Вот видите, это позиция, – и принципиальная.

«Я думаю, — продолжает Гегель, — Гёльдерлн мне все же ближе. Греки! Там у них была свобода, они могли наслаждаться жизнью. А у нас — как все скучно! Бог мой, я мечтаю о Греции, а сижу здесь, в Тюбинген-Штифт — и даже Франция далеко… Но через 14 месяцев [в конце обучения. — Н.М.] мы поднимем в этой комнате бокалы с вином».

Дальше Гегель вспоминает о визите принца Карла-Евгения: «Лихие парни, – запереться в комнате, когда герцог наносит визит. А трубка, которую он им выбросил из окна...». И снова что-то личное: «Гёльдерлин тоже курит слишком много, хотя при этом пью я больше. Курить и пить — вот наша оппозиция, как это ни плачевно». Думаю, какие-то студенты тоже скажут, что это и их оппозиция…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>.</strong></em><em><strong> </strong></em>На самом деле, оппозиция в этом действительно была, потому что, по правилам внутреннего распорядка в Штифте курить, в принципе, было запрещено, и за этим довольно внимательно следили. Поэтому курение как таковое всегда было знаком афронта. А что касается вина, то слабенькое вино штифтлерам давали в трапезной по воскресеньям.

<em><strong>Н.В.Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Плохонькое вино.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>.</strong></em><em><strong> </strong></em>Да, плохонькое. Они все жаловались, что их плохо кормят, что вино дрянное. Посещать городские кафе им тоже запрещалось. Даже кофейню запрещалось посещать, когда они выходили в увольнение за пределы территории Штифта.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Сказанное, Петр Владиславович, происходило в то время, когда им уже разрешали пить вино. А кто не хотел его пить, тому давали Weingeld, то есть винные деньги. Их можно было пропить вечером, когда студенты выходили за пределы Штифта.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилов</strong></em><em><strong>а</strong></em><em><strong>.</strong></em> Продолжаю чтение дневника Гегеля: «Средний я, обыкновенный… Шеллинг все же получил от мира больше. Меня слушают только мои друзья, но, видимо, лишь один раз. Гёльдерлин показывал мне сегодня вечером чудесное стихотворение, которое он написал: „Я страдаю, вечно и вечно так“». Петр Владиславович, вы знаете, какое это стихотворение?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>.</strong></em> Да, это стихотворение написано около 1789 года, Гегель запомнил его первую строчку: «Ich duld es nimmer! ewig und ewig so...» [8, S. 90]. Сам Гёльдерлин не дал ему названия, но издатели снабдили стихотворение заголовком «Гневная тоска» (Zornige Sehnsucht). Его печальное настроение явно очень созвучно тому ощущению неудовлетворенности собой, о котором пишет сам Гегель, потому что Гёльдерлин очень сходным образом описывает в нем своё состояние.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Так значит, это стихотворение в то время написано? Или чуть пораньше?

<em><strong>П</strong></em><em><strong>.</strong></em><em><strong> В. Резвых</strong></em><em><strong>.</strong></em> Видимо, Гёльдерлин написал его на год или полтора пораньше (стихотворение датировано лишь приблизительно), а позже показал Гегелю. Есть русский перевод этого стихотворения, сделанный в 1960-е годы Соломоном Аптом. Я не буду читать его целиком (оно довольно большое), но в нем, в частности, есть такие строки:

<p>&laquo;Кто я тебе сегодня, мой край родной? Я лишь младенец хилый, которого В слезах, без веры, без надежды Мать на руках терпеливых носит Меня хмельная чаша не тешит, нет, Мне взгляд не мил лукавой красавицы Ужель удел мой — жить в печали, Вечно казниться тоскою гневной?&raquo; [4, с. 48-49].</p>

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. И вечно, и вечно так?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Замечательно. Мы теперь даже знаем, какое именно стихотворение Гёльдерлин читал Гегелю-студенту! Продолжу чтение дневника. «После обеда, — пишет Гегель, — я буду гулять с Августой. Возможно, выпью вина, расскажу ей о дне рождения Руссо. Будет ли это ей интересно? Гёльдерлин говорит, что женщины сковывают его честолюбие. Но ведь может быть так, что они честолюбие окрыляют. Я хотел бы, чтобы со мной была женщина, которая восхищалась бы мною. Такая женщина, которая не повергала бы меня в постоянную неуверенность, прислушивалась бы ко мне, не отрицала бы во мне высшие порывы. Она должна быть красива, чтобы ее восхищение и меня радовало… Гёльдерлин красив, а я нет. Завтра я буду читать Августе из “Новой Элоизы”, а может, лучше из “Эмиля”? Но какой же здесь ужасный воздух! Я должен вытерпеть еще год, а потом вырвусь в другой мир. Ясно одно – я не стану священником. Возможно, я стану писателем. Быть может, когда-нибудь смогу написать нечто такое, чтобы люди почувствовали, каковы мои устремления и поняли, что должно происходить в мире… 12 часов, Руссо, ты покоишься на своем острове. Знал бы ты, что произошло и что еще произойдет. Даже здесь. Невидимая церковь, я приветствую тебя».

Это, по-моему, очень красноречивые откровения молодого человека. Я думаю, что теперь Вам, Петр Владиславович, надо рассказать о том вундеркинде, который прибыл через два года. Про человека, которого на пять лет старший Гегель обожает, которому завидует, с которым даже не мыслит когда-нибудь сравняться.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, конечно. Я хотел еще вдогонку сказать пару слов о Руссо. Мы видели, как Гегель празднует день его рождения. Примерно в это же время Гёльдерлин тоже очень интенсивно осваивает наследие Руссо. Мы точно знаем, например, что именно в это время, в ноябре 1791 года, он пишет Нойферу, что внимательно читает «Общественный договор» Руссо [8, S. 70–71]. "Юлию, или Новую Элоизу» он около 1792 году цитирует в небольшом прозаическом фрагменте «Каллию» [9, S. 740], а в 1795 году — в письме к своему другу Эбелю [10, S. 178]. В том же письме он цитирует и комментирует «Эмиля» [ibid.]. Интересно, что примерно в это же время Гёльдерлин работает над большим текстом, который называется «Гимн человечеству». В уже упомянутом выше письме к Нойферу, сообщая о своей работе над этим текстом, он говорит: «От великого Жан-Жака я кое-чему научился относительно прав человека» [ibid., s. 70–71], а сам «Гимн человечеству» предваряется эпиграфом из «Общественного договора», который гласит: «Границы возможного в области нравственности не так стеснительны, как мы думаем. Она ограничивает наши слабости, наши пороки, наши предрассудки. Низкие души не верят в великих людей: при звуках слова ‘свобода’ рабы делают насмешливую мину» [8, S. 146]. Так что для Гегеля и Гёльдерлина Руссо — общий предмет почитания и воодушевления. Оба они видят в Руссо, отчасти идентифицируясь с ним, человека, в каком-то смысле опередившего свое время, не признанного и даже гонимого современниками; человека, который открыл новый образ нравственной жизни и которого не принимает толпа.

Теперь несколько слов о юном Шеллинге. Шеллинг прибывает в Штифт, действительно, гораздо позже, в 1790 году, причем при экстраординарных обстоятельствах: ему дано разрешение, вопреки всем уставным правилам, поступить в университет до достижения необходимого возраста. Шеллингу всего 15 лет, но отец специально подал прошение герцогу, чтобы ему разрешили держать земельный экзамен, потому что к этому времени он не только закончил всю программу гимназии, но освоил уже и значительную часть программы семинарии, куда отец вынужден был поместить его с 13-летнего возраста (в гимназии ему уже нечего было делать) и где он вместе с более взрослыми студентами-семинаристами начал изучать древнееврейский язык и начала библейской критики. Шеллинг действительно очень отличался от Гегеля и по темпераменту, и по природным задаткам.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Прямо скажу, он же был вундеркинд!

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, действительно, стопроцентный вундеркинд. Он очень рано проявил необыкновенные дарования — способности к языкам, удивительную память, незаурядные риторические способности. Надо сказать, что и с социальным окружением Шеллингу больше повезло, чем Гегелю. Отец его был преподавателем семинарии, профессиональным теологом, то есть человеком, в общем, очень образованным. В доме была хорошая библиотека. Но самое важное, конечно, то, что отец и мать постоянно поддерживали его стремительный интеллектуальный рост. Именно поэтому оказалось возможным, чтобы Шеллинг поступил в Тюбингенский штифт так рано. В Штифте он довольно быстро находит для себя круг общения, отвечающий его интересам, прежде всего в лице Гёльдерлина и Гегеля. С Гёльдерлином они были уже знакомы раньше и потому так скоро сблизились, а с Гегелем познакомились, когда оказались поселенными вместе в одной комнате. Очень скоро из этого общения вырастает крепкая дружба. Хотя впоследствии дружба эта была подвергнута очень серьёзным испытаниям, сформировавшаяся тогда духовная связь никогда до конца не была ими изжита. Конечно, Шеллинг приходит в Штифт уже в несколько иной ситуации, чем Гёльдерлин и Гегель, это 1790 –1791 годы. Время сильно изменилось, политическая атмосфера очень напряженная, среди штифтлеров бурлит увлечение новостями из-за французской границы. Здесь, кстати, нужно обратить внимание на то, что новости эти не были сообщениями из какой-то чужой и далёкой страны. Они прямо и непосредственно касались повседневной жизни наших молодых людей.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Штифт и Франция—– «соседи». Жалко, что здесь нет карты и нельзя показать, где расположен Тюбинген: он непосредственно соседствует с Францией. Река Неккар разделяет эти части Германии и Франции. Почему штифтлеры могли читать свежие французские газеты? Да потому, что их перевозили через реку. Поэтому о событиях во Франции штифтлеры просто узнавали от соседей. Еще одна деталь, о которой нужно сказать: дело в том, что в этой области Германии, во-первых, было много французов или полу-французов, а немцы, как правило, знали французский язык. Например, Гегель читал Руссо по-французски; и другие штифтлеры читали все интересное, что можно было прочитать тогда, на французском языке. Правильно, Петр Владиславович?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, совершенно верно. Вблизи Тюбингена расположены территории, которые в результате политических процессов, запущенных французской революцией, стали предметом спора между новоиспечённой французской республикой и королевством Вюртемберг, в котором находились наши герои. В 1793 году — а это ключевой год для шеллинговского развития — целое графство Мёмпельгард (или, на французский манер, Монбельяр), которое с начала 15 века было частью Вюртемберга, просто перешло во владение Французской республики. Понятно, что люди, не принимавшие революционный режим, покидали родные места и нередко бежали в вюртембергские города, принося с собою и собственные впечатления, и слухи. Сравнительно недалеко от Тюбингена и до Страсбурга — эльзасского города, где была сочинена Марсельеза (о ней тоже сегодня пойдет речь).

<em><strong>Н. В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Петр Владиславович, думаю, нам следует обсудить вот какой вопрос. Разразилась Французская революция, наши ребята — все трое — в Штифте. И как ведут себя штифтлеры? Что они делают — именно в связи с Французской революцией? Надо сказать, что сведения об этом очень разнятся. Одни говорят, что Гегель и его соученики сажают дерево свободы; другие пишут, что такого не было. С переводом Марсельезы — это Ваш сюжет, Петр Владиславович. Одним словом, давайте перейдем к этой стороне дела.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Это действительно очень захватывающая история, интригующая и во многом таинственная, потому что документов осталось очень мало. Переписка этого времени не сохранилась; активный обмен письмами между нашими героями начинается позже, в 1795 году. От раннего периода жизни Шеллинга вообще почти ничего не осталось в частных бумагах. Два самых ранних письма, которые сохранились от времени его обучения в Тюбингене, датированы уже 1794 годом (одно из них адресовано студенту старшего курса Циллингу [17, S. 7–12], а другое — Иоганну Готлибу Фихте [17, S. 12].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. А как у него с девушками обстояло дело?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Насколько я знаю, Шеллинг, отличавшийся крайним честолюбием, в эти годы, в отличии от Гёльдерлна, не был вовлечен в романтические истории.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Ему было 15 лет и может, ему было еще не до девушек?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Возможно. О Гёльдерлне мы знаем, что у него и в Нюртингене уже были платонические романы, что он ухаживал за девушками, и небезуспешно. О шеллинговских устремлениях в это время мы вообще мало что знаем. Ясно только одно: он отнюдь не страдал ощущением неуверенности в себе, как Гегель. Правда, Гегель и в более взрослом возрасте...

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Он все время будет такой, мы это увидим.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, Гегель был неуверен в себе. У Шеллинга была другая проблема: будучи вундеркиндом, он всегда вел себя достаточно амбициозно и в каком-то смысле претендовал в этом кружке на роль лидера. Как я уже сказал, политическая обстановка в то время, когда Шеллинг там учился, становилась всё более напряженной. Судя по разноречивым свидетельствам, в целом среди штифтлеров господствовало большое воодушевление по поводу революционных событий. Разумеется, взрывной эффект произвели прежде всего события 1789 года, однако и позже, в 1792–1793 году, в то время, от которого мы имеем хоть какие-то документы, явственно виден огромный энтузиазм по поводу происходящего во Франции. Мы имеем, например, свидетельство Гёльдерлина, который в письме Эбелю говорит: «Я верю в грядущую революцию умонастроений и представлений, которая заставит покраснеть от стыда всё прошедшее. И Германия, верно, сможет внести в это большой вклад» [10, S. 29].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Это в каком году?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Ну, это, правда, уже чуть попозже, это 1795 год. Но подобные умонастроения активно циркулировали среди штифтлеров и в 1792–1793 годах.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Давайте скажем позднее о том, что было попозже. А вот сажали ли они это знаменитое дерево свободы или нет? Как было с той Марсельезой, которую вроде бы — или точно — перевел Шеллинг? Политический клуб — что они там обсуждали?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Есть несколько важных свидетельств, которые для нас приоткрывают хотя бы дверку в это пространство. Одно связано с разбирательством, которое учинил сам герцог Карл-Евгений, прибывший в Тюбингенский Штифт для того, чтобы его проинспектировать.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. А вы знаете, что его привели туда доносы? В Штифте были люди, которые очень охотно писали доносы самому герцогу. Карл-Евгений вообще был очень ревностным по отношению к тем, кого он считал нужным воспитывать. Например, он, как известно, и самого Шиллера «курировал»! Он, во всяком случае, в одно время запретил Шиллеру писать что-либо, кроме медицинских трактатов. Но Шиллер, естественно, не послушался.

<p><em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Итак, Карл Евгений приезжает в Тюбингенский Штифт для того чтобы, помимо всего прочего, выяснить тамошние умонастроения. Зять Шеллинга Густав Плитт, издатель шеллинговской переписки, в биографическом введении к ней передает по устным свидетельствам старших современников следующий эпизод: &laquo;Воодушевление было велико, но длилось лишь до той поры, пока в этой революции видели спасительную катастрофу; но когда стали известны позорные деяния, коими она себя запятнала, триумф одобрения вскоре умолк. Что же касается выражений этого энтузиазма, то хотя о деревьях свободы, которые воздвигались на берегах Неккара и в насаждении которых якобы особенно активно участвовали охваченные мечтательным воодушевлением Шеллинг и Гегель, я, опрашивая осведомленных современников, не мог ничего узнать; но наверняка произносились свободолюбивые речи, сочинялись, переводились с французского, декламировались и распевались песни о свободе. Особенно высоко ценилась Марсельеза, перевод которой на немецкий якобы сделал Шеллинг&raquo;. Сам Плитт тут же комментирует: &laquo;Это, конечно, было не так; но так сообщили герцогу&raquo; [14, S. 31]. Однако дальше идет любопытный эпизод, который интересен независимо от того, действительно ли Шеллинг был переводчиком Марсельезы.</p>

«Разгневанный герцог сразу отправился в Тюбинген. Прибыв туда, он распорядился собрать всех стипендиатов в трапезной, Шеллинг и еще несколько подозреваемых должны были выступить вперед. Держа в руках перевод Марсельезы, герцог показал его Шеллингу со словами: «Вот, во Франции сочинили милую песенку, ее распевают марсельские бандиты, известна она Вам?» При этом он пристально смотрел на него. Шеллинг столь же неподвижно смотрел на него своими светло-голубыми, полными глубокого блеска глазами. Это бесстрашие так понравилось герцогу, что он удержался от дальнейших мер; однако он не преминул произнести перед семинаристами грозную речь, по окончании которой снова остановился перед Шеллингом и спросил, сожалеет ли он о случившемся, на что тот якобы ответил: «Ваша Светлость, мы все ошибаемся по-разному» [ibid., S. 31–32]. По-немецки этот ответ Шеллинга звучит очень двусмысленно: «Wir fehlen alle mannigfaltig» можно понять и как «Все мы по-разному заблуждаемся», и как «У всех нас много разных недостатков». Ответ, конечно, смелый, и герцог имел все основания воспринимать его как дерзость. Но, мы знаем, что герцог вовсе не был таким уж свирепым.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Я уже прочитала строчку о том, что герцог даже трубку из окна выбросил — чтобы штифтлеры покурили. Он вел себя неоднозначно, этот герцог: с одной стороны, хотел закрутить гайки, а с другой стороны — с этими ребятами заигрывал. Дело в том, что время такое было: нельзя было просто приказывать и указывать. Ведь примерно в это время переписывается устав Штифта. Так, вино и курение не то чтобы совсем разрешаются, но и не совсем запрещаются. И курят, и пьют, как мы видим из дневника Гегеля. К герцогу это имеет отношение. Герцог тоже виляет.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, герцог, конечно, лавировал. Обстановка в Штифте была наэлектризована именно потому, что все ждали обнародования новых уставов, надеясь, что они будут более либеральными.

Я думаю, Шеллингу эта история с подозрением в том, что он переводчик Марсельезы, стоила больших нервов. Мы, к сожалению, об этом почти ничего не знаем. Ни в анналах репетиторов, ни в других университетских документах нет никаких cледов, указывающих на обоснованность таких подозрений. Правда, надо учесть, что репетиторы (молодые преподаватели, рекрутировавшиеся из вчерашних студентов) наверняка были солидарны со штифтлерами и, скорее всего, отчасти их покрывали. Все они в один голос говорят: «Нет-нет, никаких беспорядков не было!». Тем не менее, в документах есть свидетельства о том, что среди штифтлеров существовал некий клуб. Правда, о политике на его собраниях много не говорили, зато было немало религиозного свободомыслия — сравнивали Христа с Магометом, шутили на религиозные темы. На эти маленькие «ток-шоу» даже распространялись билеты для желающих [7, S. 172–173]. Ни о каких серьезных политических дискуссиях в этом клубе не сообщается, но я думаю, что здесь документы обо многом умалчивают. Во всяком случае, показательно, что отец Шеллинга в мае и в июне 1793 года счел необходимым специально написать два письма проректору Штифта Шнурреру, в которых он просит, чтобы к сыну отнеслись терпимо. Сообщая Шнурреру, что получил от сына два письма, в которых подробно описаны обстоятельства дела (мать Шеллинга сначала скрыла от отца эти письма, чтобы тот не волновался), он замечает, что сын «намерен передать Вашему превосходительству письмо в свою защиту и просит, чтобы Вы вручили это письмо Его высочеству и вообще по-отечески приняли в нем участие перед лицом начальствующих. Но как бы ни желал он в моих глазах выставить себя невинным, я мало верю одному только его слову и преисполнен тягостной заботой». Во втором письме он пишет: «Признаюсь, со времени последних неприятных событий я желал бы иметь его рядом со мною, чтобы по-отечески поговорить с ним и побудить его, ежели он сознает, что когда-либо состоял в предосудительных связях, в том честно признаться хотя бы мне, и я не могу и не делаю требовать от него, чтобы он доверил такое признание письму. Я не мог добиться от него решительно ничего, и он уверял меня, что не замешан ни в чем таком, что не могло бы стать известно всему свету. Напротив, для себя я добился того, что теперь я куда более успокоен, нежели был обеспокоен ранее» [ibid. S. 114]. Одним словом, отец явно имел доверительный и, по-видимому, достаточно суровый разговор с сыном. Многие биографы считают, что Шеллинг чудом избежал отчисления.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. А я думаю, что это уже более позднее размышление, Петр Владиславович. Я просто чувствую, что мы должны сократить первую часть нашей беседы. Может, вот какое следует заключение из сказанного? Действительно, много остается неясностей. Потому что, во-первых — не собирали, тщательно, документы, во-вторых — документы подчищали. Ибо и начальство уже должно было, в частности, по Штифту что-то предпринимать. Но в то время — в связи с Французской революцией еще многое было не завершено — пока еще жил позже убиенный Людовик. Во всяком случае, можно так сказать: даже если Шеллинг не переводил Марсельезу, то, наверное, очень хотел это сделать. Если они не посадили дерево свободы, то, вероятно, в мыслях многие сажали такие деревья…

А вот теперь давайте перейдем к более позднему периоду. Наши герои вышли из Штифта; Гегель отправился учительствовать. У Шеллинга была другая дорога — более успешная, более яркая. Но оно, это время, остается тесно связанным с Французской революцией. Мне кажется, что здесь очень интересный, прекрасный материал, который и студенты вроде бы изучают, но на который не обращают серьезного внимания.

Итак, о пост-революционном периоде. Наши герои — современники Французской революции, заражены ее идеями. Они их обсуждают. Общую тему можно обозначить примерно так. Несмотря на проблему «ужасов» Французской революции (со временем она в творчестве Гегеля, Шеллинга и других великих немцев прорабатывается все глубже и глубже), высоко оценивается динамизм, радикальность социально-исторических преобразований во Франции до, во время и после Великой революции. И сразу же во весь рост поднимается сопредельная тема: а как с этим обстояло и обстоит дело у нас, в Германии? И надолго все это — Французская революция, ее радикальность, быстрота изменений — становится как бы укором, не столько для них самих, сколько для немецких условий.

Давайте вот эту сторону дела обсудим. Итак, Гегель уезжает учительствовать в Берн, потом перемещается во Франкфурт. А что Шеллинг в это время делает?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>.</strong></em> Шеллинг пока еще в Штифте. В 1795 году он готовится к защите своей магистерской диссертации по теологии. Интересно, что и в этой диссертации, и в других текстах этого времени, где он пробует себя уже как философ, красной нитью проходят резкие высказывания об окружающей его ортодоксии. Юный Шеллинг весь пропитан идеями Просвещения. Он очень увлекается Лессингом, Гердером, занимается библейской критикой, и, поскольку Гегель далеко, они как раз в это время начинают вести интенсивную переписку.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Да, эту переписку — я и студентам все время говорю — надо внимательно читать. Потому что в ней четко прослеживается: долгое время наши герои возвращаются к Французской революции, постоянно соотнося ее требования, ценности с тем состоянием Германии, которое они считают позорным. Что самое важное? Думаю, прежде всего, прояснение суждений о философии. Конечно, уже появляются настоящие кумиры – и интересна также тема, как наши герои воспринимают, усваивают, преобразуют философию Канта. Не надо забывать, что сам Кант — есть много тому свидетельств — высоко оценивает Французскую революцию, говоря: это революция талантливого народа. Я часто пишу и говорю вот о чем: считается, что термин «научная революция» — это слова нашего или прошлого века. И ошибочно, ведь эти слова — центральные в «Критике чистого разума», в ее предисловии. И вообще слово «революция» у них на устах, притом оно воспринимается очень позитивно. Вспомните, Кант говорит: «Научная революция только началась, когда…» — и приглашает к этому обсуждению. Не в это время, а немножко пораньше появляется знаменитое произведение Фихте «Попытка исправления суждения публики о Французской революции». Как ко всему этому относится Шеллинг?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Конечно, и Гёльдерлин, и Шеллинг напрямую соприкасаются и с этой статьей, и с другими сочинениями Фихте. Гёльдерлин уезжает в Йену, где слушает лекции Фихте. Гегель в письме Шеллингу в конце января 1795 года пишет: «Гёльдерлин время от времени пишет мне из Иены [...]. Он слушает Фихте, отзывается о нем восторженно, как о титане, борющемся за человечество, и считает, что сила его воздействия, несомненно, не ограничится стенами аудиторий.» [3, с. 220].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Это написано в их письмах друг к другу и к другим адресатам.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, совершенно верно. В 1794 году Фихте проездом останавливался в Тюбингене на пути в Йену, куда ехал, чтобы занять там кафедру. Мы не знаем, встречались ли они с Шеллингом лично. Шеллинг в письме к Гегелю пишет: «Фихте, когда он был здесь, сказал, что надо обладать гением Сократа, чтобы проникнуть в философию Канта…» [там же, с. 216]. Слышал ли он эти слова из первых уст, или ему их передали, точно не известно, но, во всяком случае, разговор между ними мог состояться. Конечно, Фихте для наших героев — не только создатель наукоучения, но и человек, который достаточно решительно отстаивает весьма радикальную политическую позицию.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Важна сама идея — «исправить суждения публики о Французской революции», — идея великая. Важно сказать о радикальности самой немецкой философии. Вспомните слова Маркса о «немецкой теории французской революции». Получается, что немецкая философия как бы подстегивала к чему-то Французскую революцию. Но случилось так, что сама революция произошла во Франции. Тогда возможна такая тема: в Германии, конечно, не готовили именно революцию, но в чем-то были к этому как бы причастны — и больше в мысли, чем в действительности…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>: Я думаю, здесь сложно говорить о причинах и следствиях. Мне кажется, что и самими этими молодыми людьми политический переворот во Франции и титаническая работа над изменением самого образа мысли, связанная прежде всего с именем Канта (хотя и не только с ним), воспринимались как события, движимые и направляемые одним общим духом. Во всяком случае, именно так Шеллинг скажет об этом позже, в 1804 году, в своем некрологе Канту: «Некоторые из его восторженных последователей удивлялись совпадению обоих одинаково значительных, как они считали, переворотов [имеются в виду Французская революция и кантовский переворот в философии. — П.Р.] и видели в этом перст судьбы, не помышляя о том, что один и тот же издавна сформировавшийся дух прорвался, в зависимости от характера наций и обстоятельств, там в реальной, здесь в идеальной революции» [6, с. 28]. Для них это была одна и та же революция, имеющая две стороны. Когда Вы стали говорить о Канте, я сразу вспомнил об одном чудесном свидетельстве, которое очень хорошо характеризует настроение в Штифте. Юстинус Кернер, один из шеллинговских знакомых, тоже штифтлер, только немного помладше (он поступил в Штифт на два или на три года позже, чем Шеллинг), описывает историю своего старшего брата Луи, который решил отправиться в Париж, что принять непосредственное участие в революционных событиях. Вот как Луи Кернер сообщил о своем намерении отцу: «Томиться в тюрьме этого теологического Штифта я более не желаю. Настало время, когда каждый является свободным гражданином мира. Я купил себе прочный ранец; я упакую в него сочинения Канта и пешком отправлюсь с ними в Париж. Если Вы что-нибудь имеете против, то Вы не понимаете духа времени. Vive la liberte, vive la nation»³].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Насчет «духа времени» — можно прибавить к этому значение немецкой культуры, существовавшей перед Французской революцией. О чем были заботы Шиллера? Наши мальчики еще в Штифте, а некоторые знаменитые немцы, как упоминалось, едут в Париж. Например, среди них был поэт Клопшток. Он — среди известных людей, которых отличили как героев Французской революции.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Тем из вас, кто читал «Страдания юного Вертера», напомню, что именно Клопштока цитирует Вертер, разговаривая с Лоттой, так что Клопшток, конечно, одна из ключевых фигур для этого поколения.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Да, это ключевая фигура. А вот Гете рассказывал о том, что происходило в их семье… Отец Гете Клопштока осуждал, а Гете и его сестра горячо одобряли. В целом ряде семей происходили конкретные размежевания вокруг событий, связанных с революцией в соседней Франции.

<em><strong>П</strong></em><em><strong>. В. Резвых</strong></em>. В семье Кернеров было то же самое, потому что отец был крупным чиновником и придерживался, в общем, консервативных воззрений, а самый старший из сыновей, Георг Кернер, который потом стал секретарём Райнхарда (с Шеллингом они, кстати были очень дружны), напротив, был убеждённым республиканцем, и у них в течение долгого времени были в связи с этим конфликты внутри семьи.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Нам сегодня нужно совершенно конкретно принять во внимание всю эту массу умонастроений. Я бы еще прибавила вот какой момент. Бывают такие времена истории, когда «плотность гениальности духа» на один квадратный километр какого-нибудь места просто зашкаливает.

Один пример — это произошло немного позже, в начале XIX века (тоже при жизни Гегеля). Один человек — он старший брат — получает письмо от младшего брата, который собирается приехать в Йену (это уже относится к йенскому периоду). Брат сообщает об этом своему соседу, а сосед приглашает своего друга. Они ждут, когда прискачет на лошади младший брат. Потом старший брат пишет в своем дневнике: обедали у нас, ужинали у соседа. Это был бы просто бытовой факт, если бы старшего брата не звали Вильгельм фон Гумбольдт; а младшим братом не был бы Александр фон Гумбольдт, а соседом – Шиллер. А приехавшим другом был сам Гете… Из чего вытекает значимость простых как будто событий. Их надо чувствовать. Мне кажется, что в русской культуре есть такие времена, есть такие сгущения, события духа. И совсем не случайно Гегель так любил слово «дух».

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да это очень важно! Я думаю, стоит отметить, что, помимо воодушевления по поводу грядущего обновления, помимо ощущения таинственной связи между тем, происходит во Франции в политике, и тем новым, что зреет в философии и наконец-то в полную силу заявило о себе в Германии, для наших героев был важен сам момент эмоциональной солидарности. Эта общая взволнованность революцией, порожденными ею событиями и ожиданиями носит почти религиозный характер и неразрывно связана для них с ощущением солидарности и дружбы. Они чувствуют себя принадлежащими к одному целому. Есть замечательные слова одного из друзей Гёльдерлина...

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Синклера?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>. </strong></em>Я имел в виду Рудольфа Магенау. Так вот, в его воспоминаниях о поэтическом содружестве между ним, Гёльдерлином и Нойфером есть такие слова: «Мы были одна душа в трёх телах» [11, S. 395]. Думаю, нечто подобное переживали и наши герои.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Это, видимо, относится к франкфуртскому периоду, тоже очень важному в жизни Гегеля. Это было после Штифта. Сначала Гегель – домашний учитель в Берне. Он наблюдает, кстати, за политическим событиями и пишет свои первые работы. Что для них характерно? Исключительно высокий социально-политический темперамент. В Берне Гегель наблюдает за олигархическими структурами. Хорошая тема, не правда ли? Гегель читает письма малоизвестного человека (Карта), и даже их отчасти воспроизводит, пытаясь исследовать структуру олигархического правления. Но Гегеля интересует сама олигархия. А когда он ее описывает, это звучит так современно… Гегель, например, пишет об олигархах: «Они приватизировали государственную власть…». До боли знакомо… А потом он во Франкфурте, где дружит и мыслит в унисон с Гёльдерлином…

Гегель просто обожает Гёльдерлина. Мы с Вами, кажется, можем, Петр Владиславович, использовать переводы, которые сделал и прислал нам наш бывший коллега, теперь немецкий философ Иван Болдырев – это перевод стихотворения Гегеля. Он пытался проникнуть в сферу, где корифеем стал Гёльдерлин, поэтом побыть… Куно Фишер рассказал об этом стихотворении и воспроизвел его. В общем, сейчас можно прочитать перевод Болдырева, но сама попытка Гегеля что-то поэтическое предложить Гёльдерлину — она, конечно, наивная и, как мне кажется, совсем неумелая.

Нежная это была дружба, которая во франкфуртский период воплотилась в большой философской работе. Во-первых, темой были греческие истоки европейской культуры. Это была очень критическая, кстати, работа по отношению к грекам со стороны Гегеля. Гёльдерлин же изнывал от любви к грекам… В общем, он всем существом переживал любовь, и в конце концов от любви к одной женщине сошел с ума… И там же, в Тюбингене, Гёльдерлин в одной башне — после неудачного романа с Сюзеттой Гонтар — провел много лет (уже после смерти Гегеля закончилась его жизнь). Гегеля упрекали в том, что он не навещал друга в этой башне. Гегель в этом, может быть, виноват. Но у него было свое оправдание: его собственная сестра страдала слабоумием (хотя она пережила брата). Вот Гегель и боялся — для себя — близости с людьми, так сказать, с нестабильной психикой. Все же я считаю, что Гегель любил Гёльдерлина не только потому, что он был студенческий друг, но действительно обожал его как особую личность. А личностью Гёльдерлин был очень светлой. Я все время говорю студентам, и сейчас еще раз хочу сказать: обязательно надо изучать самого Гёльдерлина как философа, ибо в его творчестве есть немало интересных философских срезов — рассуждения о духе, о культуре, о свободе… А тему я хочу закончить вот таким важным тезисом. Было главное слово, которое связывало немецкую культуру с Французской революцией, это слово — свобода. Теперь мы, может быть, Петр Владиславович, перейдем к более поздним темам нашего цикла — если Вы тоже, как я, разделяете мысль о том, что от этого периода идет много стрел к более позднему периоду творчества Гегеля и Шеллинга…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Безусловно! Я тоже считаю, что очень многие ключевые вещи для них обоих были заложены именно в то время….

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Свобода и братство — но ни в коем случае не равенство! Гегель — горячий противник равенства. Он будет доказывать эту мысль и потом (более конкретно, например, в философии права). Он будет рассуждать очень просто и реалистично. Гегель скажет: свобода, да, за нее надо бороться. И все социально-философские дисциплины обязательно должны разъяснять, как реализуема свобода и в чем она реализуема. То есть свобода — ценность всех ценностей. Притом для философии права это не так элементарно: ведь право — совокупность законов, которые и обязывают, наказывают — но и тут у Гегеля главное все равно есть свобода. О равенстве же он рассуждает очень просто (в «Философии права» и в других местах); Гегель говорит: скажем, вы учреждаете равенство… Но через 5 минут, через 5 лет и так далее оно обязательно выльется в неравенство. По очень простой причине: люди не рождаются равными, и они не бывают равными в своей обычной социальной жизни. При самых лучших намерениях из этого ничего не выйдет. Провозгласите равенство — немного времени пройдет, и вы увидите, как все опять будут неравны…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Кстати, я думаю, это тоже общая черта между Шеллингом и Гегелем: представление о том, что свобода и братство могут стать основой фундаментального духовного единства, а вот равенство — довольно сомнительный принцип.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. То есть Шеллинг тоже так думает?

<em><strong>П.В. Резвых</strong></em>. У Шеллинга нет детально разработанных философско-политических концепций. Единственный текст, который мы от него имеем, специально посвященный этим проблемам, написан как раз примерно в то время, на которое приходится последний период его интенсивной переписки с Гегелем и Гёльдерлином. В 1796 году он пишет небольшой текст по философии права, он так и называется «Новая дедукция естественного права» [16, S. 137–177]. В целом Шеллинг опирается на кантовские и фихтевские аргументы, но главная идея сочинения заключается как раз в том, что право должно материально ограничивать волю, а материальное ограничение воли, если оно опирается на принципы равенства, не может не породить насилия. Этот мотив действительно очень близок к рассуждениям Гегеля, хотя Шеллинг, в отличие от него, правовой проблематикой занимался сравнительно немного.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Петр Владиславович, теперь я бы предложила оставшееся у нас время вот для чего использовать: мне кажется, что очень важно не забывать о тех стрелах, которые от переживаний французской революции (от отражения самого факта этой истории и так далее) тянутся к более поздним произведениям Гегеля и Шеллинга. Что касается Гегеля, то я бы предложила свою любимую тему: о «Феноменологии духа» — и о том, как в ней Французская революция, можно сказать, портретируется. А может быть, Вы сначала расскажете о предшествующем периоде, связанном с творчеством Шеллинга?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, я, если позволите, скажу пару слов о самом раннем Шеллинге и о том, как революционная тематика сказывается в его самых первых произведениях. Первые шаги Шеллинга как самостоятельного философа связаны, как и у Гегеля, с интенсивными занятиями греками, в случае Шеллинга — с изучением Платона. Шеллинг предположительно в 1791 или 1792 году пишет небольшое сочинение, которое при жизни опубликовано не было — комментарий к платоновскому «Тимею». В этой рукописи Шеллинг интерпретирует Платона через призму «Критики способности суждения» Канта, которая тогда только вышла (кстати, это тоже важно: молодые люди держали руку на пульсе, каждая вновь появившаяся значительная работа сразу становилась предметом обсуждения) и, помимо всего прочего, явно проецирует на древнегреческий материал идейные конфликты своего времени, изображая Платона поборником истины, находящимся в окружении враждебных догматиков. Во времена Платона, пишет юный Шеллинг, празднует свой триумф «насмешка привилегированных учителей над инакомыслящими, не имеющими за собою никакой иной власти, кроме власти истины или, по меньшей мере, власти убеждения, и при ежедневном лицезрении господства таких положений, которые, по их добросовестному убеждению, ложны, дух этих инакомыслящих и без того достаточно [унижены], чтобы еще было нужно втаптывать его в пыль глумливым настаиванием на своих привилегиях» [19, S. 26]. Шеллинг представляет здесь Платона революционным мыслителем, который противостоит ретроградам, но еще не может открыто выступить на борьбу с ними. Такое восприятие древнегреческой философии во многом определяет и его первые самостоятельные шаги в философии. С самого начала, уже в первых программных философских высказываниях, Шеллинг выступает с мощной риторикой свободы. В предисловии к своему первому значительному философскому сочинению «О Я как принципе философии, или О безусловном в человеческом знании» Шеллинг заявляет о цели своего предприятия: «замысел направлен не просто на реформу науки, но на полный переворот принципов, т. е. на их революцию, которую можно рассматривать как вторую революцию, возможную в области философии» [15, S. 77]. Чуть ниже он говорит, что революция в человеке должна исходить от сознания им своей сущности: «[...] человек становится великим по мере того, как, узнает себя и свою силу. Дайте человеку сознание того, что он есть, и он быстро научится тому, чем он должен быть; дайте ему теоретическое уважение к самому себе, и практическое скоро последует» [ibid., S. 77–78]. Критику в свой адрес со стороны консервативных философов, выступивших с нападками на этот трактат во «Всеобщей литературной газете», он в 1796 году парирует такой замечательной формулировкой: «У автора была только одна цель: освободить философию от паралича […] доказать, что истинная философия может начинаться только свободными действиями […] Считая философию чистым продуктом свободного человека, он полагает, что имеет более высокое понятие о ней, нежели иные плаксивые философы, которые выводили из несогласия между своими коллегами ужасы французской революции и все несчастья человечества […] Он полагает, что человек рожден для действия, а не для размышления, и что его первый шаг в философии тоже должен возвестить прибытие свободного существа […]» [16, S. 192–193]. Заметьте, о сетованиях на «ужасы французской революции» Шеллинг говорит здесь с явной иронией. Один из ключевых параграфов трактата «О Я как принципе философии...» завершается словами: «Начало и конец всякой философии — свобода!» [15, S. 101], и это, между прочим, почти буквально повторенная формулировка из письма Шеллинга к Гегелю от 4 февраля 1795 года: «Альфой и омегой всякой философии является свобода» [3, с. 222].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Прекрасно! А теперь можно переходить к более поздним произведениям Гегеля, и не столь уж поздним, ибо великая «Феноменология духа» написана им уже в 1807 году. Но сначала скажу об элементарном факте, о котором у нас почему-то совсем не знают. Есть название: «Феноменология духа». Я обычно спрашиваю у своих студентов: если произведение называется «Феноменология духа», то какие в нем два самые главные понятия? Обычно ответ такой: «феномен» и «дух». И я им говорю: да, слово «дух» (Geist) — это очень распространенное в произведении понятие. Но есть одно понятие, которое ни разу не встречается в тексте; и это понятие — «феномен»! Удивительная вещь, и она, конечно, требует объяснения. Так уж сложилась история этого произведения. Гегель написал его, отдал в печать – и после всего написал уже Предисловие. А позднее назвал свою книгу «Феноменологией духа». Еще раз подчеркиваю: в тексте ни разу не употребляется слово «феномен»! А знаете, какое слово он вместо него использовал?.. Это было слово «гештальт» (Gestalt). Но что оно означает?

Расшифрую смысл слова «Gestalt» (по-русски его лучше всего переводить калькой — «гештальт»). Между прочим, это слово, которое в ту пору немецкой истории было очень употребительным. При этом, однако, лучше всего понимают его те, кто много позднее пережил появление гештальт-психологии. «Gestalt», говоря коротко, — некоторый совокупный образ, некоторая форма, которая может повторяться. Во времена Гегеля его употребляли, правда, в редких контекстах культуры, сходным образом. А именно: имелись в виду — скажем, применительно к истории Французской революции — некоторые духовные и одновременно социально-исторические образования. Они, с одной стороны, как бы срисованы с «исторической натуры», а с другой — поданы так, что имеют тенденцию повторяться, варьируясь в типологически взятых исторических условиях. Так вот, что же повторяется, согласно тексту «Феноменологии духа»? Например, по отношению к Французской революции это нечто исключительно интересное и даже таинственное; в главах «Феноменологии духа», по крайней мере в тех, которые посвящены именно духу, Гегель как бы портретирует Французскую революцию!

Недавно я слышала по телевидению исполнение произведения Солженицына студентами МГИМО. Слышали вы это? Это произведение Солженицына о Февральской революции в России. Я слушала его и думала: «Боже мой, что же оно мне так напоминает?». А потом я поняла: «Феноменологию духа»! Потому, что большая часть «Феноменологии духа» – это рассказ о раскладе сил и об основных фигурах в виде таких именно гештальтов, выступавших на сцене революции. Гегель как бы даже и предполагал, что в духовной сфере при сходстве исторических событий многое может повториться. Почему? Потому что — с его точки зрения — есть сходные по стилю силы революции. Некоторые из них проявляются в действиях тех или иных персонажей, партий, групп. Когда стали читать Солженицына, перед нами предстал царь (а во Франции — король и его свита). Все так похоже… Гегель задумал использовать такое сходство соответственно повторению истории. Он хотел писать не просто о Французской революции, но об основных гештальтах духа там и тогда, когда бунтует народ, который хочет свободы.

Есть правящая клика, какие-то группы — там и тут они будут как бы повторяться. У Солженицына — идентичный разгром этих групп: говорится об их бездеятельности, отсутствии того, что они призваны совершить. И, кстати, о бездарности самого главного лица, которого потом просто казнят… Поразительное это сходство; когда я это слушала, вспоминала о гештальтах у Гегеля. Он сжато рассказал о том, как возникает революционное брожение, как появляются люди, которые раскачивают государственную лодку. Повествовал о том, что они делают, как они сплачиваются (ближайшие к «трону» сановники). Например, есть «доблестные защитники трона», «мушкетеры» XIX века; есть чиновничество, которое должно делать нечто, но не делает; есть просто корыстные люди. В общем, имеется группировка позиций — по сути, весь расклад борьбы за свободу или против нее.

Одна потрясающая тема «Феноменологии духа» — вечная тема террора. Вспомните — есть у Гегеля такой образ времен, когда смерть выступает не в каких-то своих более-менее нормальных обликах, когда ее можно принимать или не принимать, а в совсем других. Бывают времена, когда отрубить голову — все равно, что разрубить кочан капусты… По ассоциации с гильотиной выступает четкий социальный сценарий террора. Я все время думала, Петр Владиславович, о том, что нам надо побудить студентов как-нибудь разыграть это настоящее сценическое действо… О том, как распространяются призывы к свободе, и о трагической доле людей, искренне борющихся за свободу. Получится ведь трансисторическая картина! Все это уже зафиксировал Гегель в «Феноменологии духа», в частности, применительно к Французской революции. Но я заняла уже много времени и теперь хочу передать Вам, Петр Владиславович, слово. Пожалуйста, расскажите о более позднем Шеллинге — и, соответственно, о теме Французской революции.

<em><strong>П</strong></em><em><strong>.В. Резвых</strong></em>. Ну, конечно, Шеллинг не изобразил эту революционную логику перерождения благонамеренной борьбы за равенство в террор, который уравнивает всех перед лицом гильотины, столь ярко, в таких ярких образах, как это сделано в «Феноменологии духа». Но я думаю, он во многом разделяет это двойственное отношение к революционным событиям. Конечно и для Шеллинга, и для Гегеля, и для других наших героев это перерождение революции, превращение праздника свободы в массовое кровопролитие было колоссальным шоком. Мы знаем много историй о разных современниках Шеллинга и Гегеля, для которых большим потрясением стали и и казнь короля, и последовавшая за этим террористическая логика.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. «О бесчинстве сторонников Робеспьера», как писал Гегель Шеллингу…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Совершенно верно! А Гёльдерлин в одном из писем к брату называет Марата позорным тираном и довольно решительно дистанцируется от радикально-якобински настроенных революционеров! [10, S. 88] Надо сказать, впрочем, что изменение отношения к революции было вызвано не только ужасом от террора (хотя, конечно, прежде всего именно им), но и жестоким разочарованием в тех ожиданиях, которые связывались с возможностью присоединить Германию к этому движению. Хотя сами штифтлеры не отправились во Францию, но во второй половине 1790-х годов начавшееся там революционное движение пришло к ним само. В 1796 году, после победоносного итальянского похода, Наполеон занимает территории левого берега Рейна. С приходом наполеоновских войск многие, конечно, связывали определенные политические ожидания — ведь Наполеон воспринимался как наследник революционного движения, как освободитель. Конечно, отношение к Наполеону — это отдельная и очень сложная тема, о которой мы не будем говорить подробно, но одно нужно сказать: перед лицом приближения революции как раз те люди, на которых наши молодые ребята возлагали надежды, – просвещенная бюрократия и представители сословий, которые, казалось бы, должны были поддержать движение свободы, идущее из Франции, — повели себя не очень достойно, и это усугубило уже дававшее о себе знать разочарование.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Здесь я бы добавила вот что — о самих событиях последующей истории. Это исключительно интересная историческая страничка. Гегель заканчивает «Феноменологию духа». У него ее рукопись хранилась в сумке, а предисловие, написанное после основного текста, кажется, в кармане сюртука. Дописывая рукопись, он смотрит в окно и видит — Наполеон… Гегель скажет: «Мировой дух верхом на коне». Гегель в восторге, ибо и для него Наполеон — герой. На следующее утро мародеры приходят к нему в дом. Между прочим, поживиться там было нечем; сумка, конечно, их не интересовала. Ну там бумаги какие-то… Хотя вообще-то, если бы их кто-то украл…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em><em><strong>. </strong></em>Ну, если бы эти бумаги сохранились, возможно, мы были бы им даже благодарны. Исследователи много отдали бы за возможность увидеть рукопись «Феноменологии духа»… Мне кажется, интересно, что связка «революция и философия», которая для наших героев, конечно, всё время оставалась значимой, сохраняет свое значение и в контексте критического восприятия революции. Оно критическое одновременно и в политическом, и в философском отношении. Ведь и Шеллинг, и Гегель, насколько я понимаю, так или иначе рассматривают это развитие как вытекающее из логики того, что они называют Просвещением. У Гегеля это отчетливо видно в «Феноменологии духа», а у Шеллинга явственно прослеживается в его лекциях о методе академических занятий, которые он читает уже в 1800 –1801 годах, причем здесь эта тема критики Просвещения оказывается тесно переплетена с другой сложной и болезненной темой — с немецко-французским культурно-политическим агоном, постоянным состязанием и соперничеством между Францией и Германией.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Петр Владиславович, я добавила бы вот что: многие известные немцы переусердствовали, подчеркивая, что Франция обогнала Германию. Я приведу такой очень малоизвестный факт. Эта как будто бы отставшая Германия — в лице некоторых реформаторов — вообще где-то в 1805 году… отменяет крепостное право! Не создавая большого шума, несколько немецких чиновников разработали проект отмены крепостного права! Барон фон Штайн был составителем этого проекта — правда, частичного. Но там было довольно много поистине радикальных пунктов, удивительных (свободы для крестьян и т. д.).

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, я согласен. Из числа вюртембергских друзей Шеллинга впоследствии вышло немало прогрессивных политиков, проводивших, например, важные образовательные реформы. Но я хотел бы вернуться к теме связи Просвещения и революции. Для Шеллинга и Гегеля важно, что перерождение стремления утвердить всеобщую свободу в разгул беспощадного террора связано вовсе не с какими-то случайными историческими обстоятельствами. Оно обусловлено неумолимой логикой тех понятий, которые положены в основу этой практики. Показательно, что и Шеллинг, и Гегель говорят о недостатке пустого абстрактного рассудка для разрешения тех проблем, которые стремилась решить революция. Шеллинг в 1800–1801 году в «Лекциях о методе академических занятий», говоря о французах как о нации, которая «в эпоху, предшествовавшую революции, не имела философов“, подчеркивает, что вовсе не случайно «именно она явила пример государственного переворота, отмеченного грубой жестокостью», а впоследствии «возвратилась к новым формам рабства». Но дальше он дает очень интересное разъяснение по поводу того, как связаны здесь философия и политика: «С помощью пустых понятий рассудка, конечно, столь же невозможно строить государство, сколь и философию...» [18, S. 258–259]. Именно эта мысль наглядно явлена для Шеллинга и Гегеля в трагической логике Революции: абстрактных понятий рассудка недостаточно, нужна новая логика, нужен новый разум. Именно создание такого нового разума и становится впоследствии главным делом и шеллинговской, и гегелевской философии.

Я думаю, напоследок нужно сказать еще, что для обоих наших героев революция и позже, в зрелом возрасте, продолжает оставаться важнейшим жизненным ориентиром. Есть одно забавное мемуарное свидетельство. В 1821 году в Эрлангене Шеллинг принимает у себя дома друзей в день своего рождения. Среди гостей философа — один из его горячих поклонников, польский шеллингианец Йозеф Голуховский (позже он подвергся гонениям из-за своей приверженности идеалистической философии и при разгоне Виленского университета был отстранен от всякого рода политических возможностей). В разгар празднования Голуховский начинает подтрунивать над Шеллингом, говоря, что тому, верно, не чужды свободолюбивые настроения, и Шеллинг, чтобы поддержать своего приятеля, затягивает «Марсельезу» [20, S. 273]. Так что он еще и в 1821 году с удовольствием распевает «Марсельезу» в компании друзей.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. А они, между прочим, при поступлении в Штифт клялись быть теологами, и только ими.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. С теологией тоже все не так просто. Надо заметить, что решение, которое приняли Шеллинг и Гегель, отказавшись становиться священнослужителями, вовсе не было единственно возможным для человека творческого. Например, Фридрих Даниэль Шлейермахер, тоже штифтлер, сделал другой выбор, и это вовсе не помешало его философским занятиям. Другой замечательный соученик Шеллинга, Карл Штейнкопф (он был на один курс старше), не только остался теологом, но даже основал в Лондоне Библейское общество и стал впоследствии одним из лидеров протестантского миссионерского движения. Так что возможности были разные. Но, независимо от своего отношения к церкви и к теологии, Шеллинг и Гегель воспринимали революционные свершения как продолжение того, что было исторически начато Реформацией, как всё еще не завершённую Реформацию. Более того, для них такой взгляд на революцию органично вытекал из определенной локальной религиозной традиции. В Вюртемберге была своя теологическая традиция, так называемый южно-немецкий или швабский пиетизм. В контексте этой традиции чрезвычайно важна идея «исторических фаз откровения» — представление, что откровение последовательно раскрывается в истории всякий раз в новых формах. Шеллинг и Гегель были с ней хорошо знакомы. Поэтому они видели во французской революции, разумеется, не только политическое событие, но и событие гигантского религиозно-исторического значения.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Это был уже совершенно другой социально-исторический контекст.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, конечно. Я уже говорил о том, что главное дело того поколения в философии, которое мы связываем с немецким идеализмом — это борьба за более широко и многомерно понятую рациональность. Центральный вопрос всего шеллинговского творчества, разработка которого достигает своей кульминации в работах 1810-х годов — это вопрос о том, как возможна философия, не жертвующая ни рациональностью во имя свободы, ни свободой во имя рациональности. Как удержать и то, и другое в одном видении мира? Для этого требуется, чтобы были по-новому переосмыслены и понятие свободы, и понятие рациональности (как устроен разум человека, чем он отличается от рассудка и т.п.). О том, что эта тематика уже в самый ранний период была общей для Шеллинга и Гегеля, свидетельствует один уникальный документ, о котором мы сегодня еще не говорили. Это небольшой текст, известный исследователям как «Первая программа системы немецкого идеализма».

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Неизвестно, кто его написал.

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, мы действительно не знаем, кто его написал. Точнее, физически он написан рукой Гегеля, но, судя по содержанию, в составлении его принимали участие и Гёльдерлин, и Шеллинг, и, возможно, другие молодые штифтлеры. Сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный с двух сторон гегелевским почерком, неожиданно всплыл в 1913 году на аукционе рукописей, тут же был через посредников приобретен Прусской государственной библиотекой, а в 1917 году философ Франц Розенцвейг опубликовал его под заголовком «Первая программа системы немецкого идеализма». Какова была сравнительная доля участия Гегеля и Шеллинга в создании этого текста, точно определить невозможно, но он отражает разделявшееся ими общее умонастроение кружка. Этот потрясающий текст доступен в прекрасном русском переводе [2, с. 211–213], поэтому я не буду его здесь цитировать и подробно разбирать. Скажу только, что в нем действительно содержится программа формирования нового мировоззрения, в центре которой — представление о том, что для формирования нового общества недостаточно только рациональных средств. Там выдвигается идея создания новой мифологии, говорится о том, что необходимо создание такого языка, который был бы одинаково понятен и просвещенному, и непросвещённому, и образованному, и необразованному.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. А кто ее переводил?

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. А.В. Гулыга и А.В. Михайлов. Кстати, в «Первой программе системы немецкого идеализма» есть важный для нашей темы мотив, который для Шеллинга оставался значимым на протяжении всего творчества — глубокое убеждение в том, что подлинное духовное единство никогда не может принять форму государства. Шеллинг всю жизнь оставался латентным анархистом. В самых первых его работах, например, в теологической диссертации о древних мифах, само существование государства толкуется как следствие грехопадения. Эта мысль остаётся для него значимой и в работах 1810-х годов (в частности, в «Штутгартских лекциях» 1810 года), и далее вплоть до конца жизни. На первый взгляд, в поздний период в работах Шеллинга все меньше политических мотивов: он погружается в исследование мифологии, создаёт философию откровения. Но и в конце 1840-х годов, в последних текстах, над которыми он работал, Шеллинг неоднократно возвращается к тезису о том, что государство является суррогатом подлинного духовного единства и представляет собой необходимое зло, подлежащее преодолению.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Я хотела бы вот что добавить к этой теме. Мы начали с того, как Гегель и Шеллинг вместе живут в одной комнате. Как обожает и немножко боится Гегель Шеллинга. А ведь очень скоро было продолжение. Продолжение в виде «Феноменологии духа», в которой Гегель уже выступил критически против Шеллинга. Но формально он обратил свою критику не столько против него, сколько против шеллингианцев.

Это очень хорошо освещено в том новом издании «Феноменологии духа», которое подготовила М.Ф. Быкова. Она воспроизвела – из немецкого издания – ценные примечания. Она разъяснила, кем именно были те авторы, которых Гегель начал громить. Вообще-то к 1807 году быть «критиками» они научились вместе с Шеллингом в издаваемом ими «Критическом журнале философии».

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, ведь сам Гегель писал в одном письме, что задача этого журнала — «положить предел псевдофилософскому безобразию» [3, с. 240].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Там они что-то говорили про «прижигание», которое рекомендовали. Одним словом, Гегель применил этот прием в «Феноменологии», причем в отношении очень конкретного вопроса — что важнее, созерцания или понятия. Так вот, тем, кто предпочел созерцание, Гегель дал отповедь. А это была и позиция Шеллинга (значит, он был тоже — хотя и косвенно — задет…). И наши мальчики с той поры разошлись. Это была, конечно, инициатива Шеллинга. Но остается вот какой вопрос, который меня особо интересует. Действительно ли разошлись их идеи, в том числе применительно к Французской революции? Ответьте на этот вопрос, Петр Владиславович!

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. На мой взгляд, несмотря на резкий разрыв в 1807 году, внутренние связи все же сохранялись. Правда, общаться было сложно. Есть замечательное свидетельство самого Шеллинга (его приводит А.В.Гулыга в своей книге) о том, как однажды, спустя много лет после этой ссоры, они лично встретились с Гегелем на водном курорте в Карлсбаде. Шеллинг пишет жене: «Так как мы не касались научных вопросов, чего я постараюсь не допустить, и так как он очень ловкий человек, то я провел несколько вечерних часов вместе с ним за интересной беседой» [5, с. 245]. Они явно избегали обсуждения болезненных вопросов. Конечно, Шеллинг, очень обиделся на предисловие к «Феноменологии духа». Но, несмотря на это, начиная с 1812 года, с выхода первого тома «Науки логики», он очень пристально следит за гегелевским развитием и всё время ищет возможность каким-то образом нащупать точки соприкосновения. Об этом свидетельствуют тексты, написанные в период затворничества (1809 –1821), прежде всего материалы к трактату «Мировые эпохи». Здесь он много размышляет о диалектике, о недостаточности абстрактно-формального рассудочного мышления. Он отчасти воспринимает гегелевскую критику интеллектуального созерцания; в «Мировых эпохах» прямо так и говорится: да, созерцания недостаточно, нужно диалектическое опосредование. Это, впрочем, не значит, что оно должно происходить по тем лекалам, которые предлагает Гегель. Шеллинг продолжает интенсивный диалог с гегелевской философией. При этом, несмотря на публичную полемику против Гегеля, он мне кажется, все-таки внутренне ощущает Гегеля если и соперником, то все же в каком-то очень важном общем деле, и эта общая почва она остаётся всё-таки для него более важной, несмотря на болезненность ситуации. Думаю, это по-человечески очень понятно: ведь нас больнее всего ранят самые близкие. Впрочем, и радуют, конечно, тоже они.

<em><strong>Вопрос из зала</strong></em>. Вы говорили в связи с революционной формулой «Свобода, равенство, братство» о критическом отношении Шеллинга и Гегеля к идее равенства. А как на это смотрел Гёльдерлин?

Об отношении Гёльдерлина к лозунгам революции судить сложнее. Сохранившиеся от него философские тексты (фрагмент «Суждение и бытие», письма, в которых он комментирует учение Фихте и дает некоторые важные ремарки относительно Руссо) посвящены фундаментальным теоретико-познавательным вопросам, а не политическим, углубляться в анализ поэтических текстов мы здесь не можем. Замечательный немецко- и англоязычный автор греческого происхождения, Панайотис Кондилис, в конце 1970-х годов написал под руководством Дитера Хенриха объемистую диссертацию о наших героях, где уделил большое внимание Гёльдерлину и показал, что для него самым важным из трех компонентов французского революционного лозунга тоже была тема братства, органического единства, причем не только в теоретическом и политическом, но и в жизненно-практическом отношении. свидетельств на эту тему. Тот же Магенау описывает, как они вместе с Гёльдерлином и Нойфером, специально облачившись в торжественные одежды, после омовения рук совместно исполняют «Оду к радости» Шиллера. Гёльдерлин воздевает к небу бокал с вином, и у него слезы наворачиваются на глазах [12, S. 599].

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em><em><strong>.</strong></em> Они у него все время были на глазах…

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Для поэта Гёльдерлина интенсивно переживаемое чувство союзничества и братства было, конечно, важнее формального равенства. Интересно, что ранние терминологические эксперименты Гегеля, его попытки философски переосмыслить понятие любви, его размышления о раннем христианстве тоже сосредоточены вокруг тематики братства. Для Гегеля и Шеллинга это понятие перестает быть только политическим и открывает более глубинное измерение духовной общности. Это важно еще и потому, что наши герои, взяв на себя гигантскую задачу создания нового мировоззрения, в какой-то мере мыслят себя, каждый по-своему, воспитателями своего народа и претендуют на роль если не вождей, то по крайне мере учителей, которые могут что-то открыть другим. У Гёльдерлина это тоже отчетливо видно в его переписке, где, размышляя о поэзии, он не толкует ее в духе «искусства для искусства», а мыслит роль поэта прежде всего как творца, создающего символические ресурсы для братского единства, превосходящего все внешние политические формы.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Я не полностью согласна с тональностью этого ответа. Просто потому, что мне кажется: Гегель воспринимал и берег Гёльдерлина как самый хрупкий цветок. При этом он вообще не мыслил себя покровителем, как это делал Шеллинг. Гегель, особенно ранний, не претендовал на воспитующие роли. Я не заметила ничего подобного в материалах, мне известных. Ну, а забота о Гёльдерлине — я обращаю на это Ваше внимание — подтверждена интересным материалом, относящимся к Франкфуртскому периоду, когда Гегель непосредственно общался с Гёльдерлином. Это, с одной стороны, поэтическое творчество Гёльдерлина, с другой — отношения и взаимодействия целого ряда франкфуртцев. Все они любят Гёльдерлина, и они — прежде всего его друзья. Гегель подружился с ними благодаря тому, что он — друг Гёльдерлина. А в центре их мыслей – тема Греции. Гегель тоже переживал ее, и скорее не по-гегелевски, а в духе Гёльдерлина. А когда Гёльдерлин писал свой роман «Гиперион», то он, как кто-то определил, «изнывал от любви к Греции». Он не просто Грецию любил — ему хотелось жить и дышать Грецией, причем древней, выдуманной. Такой человек был Гёльдерлин; поэтому не думаю, что уместна вообще такая фигура речи: что кто-то мог «воспитывать» Гёльдерлина. Во всяком случае, у Гегеля этого мотива нет. Он понимал, что здесь — совершенно не тот случай, а был случай — любить, обожать, признавать друга как особого гения. Одним словом, это огромная нежность к другу и ощущение его хрупкости (его можно чем-то обидеть, его можно потерять).

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Вы правы, это трепетное отношение к Гёльдерлину в кружке было общим. Видно, что в вопросах, касающихся Гёльдерлина, они понимают друг друга с полуслова. Например, когда Шеллинг в одном из писем к Гегелю хочет осведомиться на этот счет, он просто пишет “Гёльдерлин?”.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Вот и все!

<em><strong>П. В. Резвых</strong></em>. Да, больше даже и говорить ничего не нужно! Все понимают, чем они обеспокоены и почему об этом нужно спрашивать.

<em><strong>Н.В. </strong></em><em><strong>Мотрошилова</strong></em>. Спасибо Вам огромное, что Вы пришли!