В рецензируемой монографии, вышедшей в серии «Библиотека кафедры социальной философии и философии истории философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова», ведущие эксперты МГУ им. Ломоносова, РАН и НИУ ВШЭ обратились к непростой и приобретающей все большую актуальность проблеме <em>н</em><em>овых социальных движений</em> и специфических трансформаций, вызванных внедрением цифровых технологий в производство протестной коммуникации.

Вызванная развитием интернет-технологий трансформация активизма и протестной коммуникации привела к существенному подрыву теоретических достижений социальных наук в области концептуализации социальных движений. Новые социальные движения, коммуницируя и развиваясь в сети, становятся все более непрозрачными для внешнего наблюдателя, что приводит к непредсказуемости оффлайновых манифестаций социально-сетевой активности — уличных демонстраций и иных форм городского активизма. Горизонтальность и ризоматичность координации локальных сообществ и индивидов в новых социальных движениях заставляют по-новому взглянуть на проблему возможности коллективного действия. Наблюдательная недоступность приводит к необходимости пересмотра исследовательских подходов.

В монографии ставится цель выявить при помощи новой исследовательской оптики, сконструированной на методологической базе системно-коммуникативного подхода, программные механизмы сетевой активности, тематическое разнообразие протестных движений, определить их функции и дисфункции. Новые социальные движения описываются как «комплексная динамическая коммуникативная система, основанная на собственных уникальных символических медиа коммуникативного успеха, собственных медиа распространения информации, обеспечивающих формирование новой коммуникативной системы сетевого протеста» (с.7).

Монография разделена на три части. Первые две, написанные Р.Э. Бараш совместно с А.Ю. Антоновским, включают в себя 6 глав, которые структурно и стилистически выполнены в форме статей и посвящены наиболее значимым и актуальным проблемам, находящимся на фронтире современных исследований протестных движений. В третьей части размещены экспертные заключения и результаты опроса студентов.

В первой главе выдвигаются шесть ключевых гипотез о несистемной протестной коммуникации, составляющих остов предлагаемой позитивной программы исследования протеста. Данные гипотезы обосновываются в последующих главах. В зачаточной форме схожие гипотезы были сформулированы в 80-ых – начале 90-ых годов в «общей теории коммуникативных систем» Н. Лумана, однако в монографии они были существенным образом развиты и дополнены.

Гипотеза «<em>компенсаторной лояльности</em>» состоит в том, что в отличие от других коммуникативных систем, имеющих более жесткие организационные рамки, протестная коммуникация ориентирована «на личностную привязанность системе протеста» и требует «персональной лояльности к теме или ключевой идее» (с. 20).

В гипотезе «<em>инклюзивного социального контроля</em>» говорится о невозможности обеспечения социального контроля путем насильственного исключения из общества девиантных форм поведения, аномных форм коммуникации и альтернативных ценностей. Исчезновение «эксклюдирующего» контроля приводит к кристаллизации протеста по двум причинам. Первая состоит в том, что чуждые друг другу «стили жизни» находятся в непосредственной «интерактивной близости»: мигранты живут на одних и тех же улицах с коренным населением, представители субкультур и контркультур — с людьми более традиционных взглядов. Появление условно единого пространства интернета существенно повышает возможность столкнуться с чуждыми ценностями и альтернативными стилями жизни. Вторая причина заключается в отсутствии необходимости конформного поведения, так как исчезает угроза быть исключенным из общества в качестве «асоциального элемента». Это делает возможным интеграцию по принципу «исключенности», которая со временем трансформируется в «исключительность».

Демонстративное непризнание некоторых нормативных установлений становится основой для организации сообществ на основании собственного «поражения в правах» или сопереживания людям, «пораженным в правах», что приводит нас к третьей гипотезе — гипотезе «<em>заместительной пораж</em><em>е</em><em>нности</em>». Согласно ей, ядро протестной активности парадоксальным образом состоит не из людей, действительно ставших жертвами угнетения, а из их «идейных представителей». «Пораженность в правах» предстает лишь <em>темой</em> протеста, а не переживается участниками протеста как личная травма, то есть является некоторого рода симуляцией — страданием за другого. Реальное страдание должно стать социальным фактом — создать нормативные установки, вызывающие сопереживание со стороны непосредственно не пострадавших участников. Так устанавливается структурное сопряжение между индивидуальным ментальным переживанием и социальным состраданием, способным стать темой коммуникации. «Заместительная тематизация страдания образует ядро коммуникативной системы протеста» (с. 22).

Описания и самоописания «страдающих сообществ» не обладают достаточной интегративной силой, способной организовать массы для коллективного действия — должен существовать какой-то дополнительный социальный мотив и «социальная эмоция». Четвертая гипотеза заключается в том, что дополнительным мотивом выступает «социальный страх». Под «социальным страхом» понимается перманентная встревоженность с нефиксированным источником, «мера энергии, постоянно подпитываемая и накапливающаяся посредством конкретных преходящих страхов» (с. 23). Чтобы энергия могла вылиться в массовый протест требуются «непсихические формы проявления» — механизмы социальной памяти и постоянной актуализации предмета страха.

Из третьей и четвертой гипотезы следует пятая, состоящая в том, что эмоции, мотивирующие протест, должны пониматься в социальном, а не психологическом смысле. Это означает разрыв с депривационно-психологическим подходом к описанию протестных движений. Главным аргументом в пользу такого понимания мотивов и эмоций протестующих служит невероятность перманентного накопления и передачи страхов другим участникам движения на уровне индивидуальной психики. Благодаря культивированию способности испытывать страх за другого нейтрализуется традиционная установка, запрещающая мужчинам демонстрировать страх. Говорить о страхе становится нормой. «Именно страх по причине его эмоциональной силы, несопоставимо более мощной в сравнении с другими эмоциями … выступает автопоэтическим механизмом, который делает возможным “накручивание” и социальное “возбуждение”, как следствие — заинтересованное обсуждение» (с. 24). Из чего следует, что изучение протеста должно включать в себя выявление конкретных механизмов накопления и передачи страхов. Таким механизмом в шестой главе обозначается визуализация страха. Ключевой проблемой объяснения протеста является раскодирование механизмов мотивации в нем участвовать. Лучшим способом вызвать сочувствие, согласно авторам монографии, является визуализация страданий — картинки, распространяемой в аналоговых и цифровых медиа.

Согласно шестой гипотезе, протестное движение обладает «экстра-системным» характером, оно не способно к образованию организации, формулированию политической программы и выдвижению реальных альтернатив существующему положению вещей. «Протестная коммуникация … не считает своей задачей предложение рационального решения обсуждающейся проблемы» (с. 29). Мысль о том, что протестная коммуникация является «альтернативой без альтернативы» (с. 47) и может институализироваться и приобрести форму организации только путем интеграции в русло системной политической конкуренции (то есть через потерю статуса социального движения) красной нитью проходит через все исследование. Вместе с тем, экстра-системность протеста, являющаяся (парадокс) его системным свойством, обеспечивает главные условия его воспроизводства — «всепроникаемость» и «неуничтожимость» (с. 46).

Из обозначенных гипотез, когерентных в рамках системно-коммуникативной теории, выводится ряд очень интересных и нетривиальных, если не сказать дискуссионных, следствий.

Первое состоит в том, что протест рассматривается как причина самого себя, самовоспроизводящаяся система коммуникации, в которой зависимость от внешних факторов — действительных общественных напряжений — оказывается достаточно произвольной. Из такого определения протеста, в котором Р.Э. Бараш и А.Ю. Антоновский наследуют британскому исследователю Х. Фухсу, следует, что радикальный протест может быть спровоцирован незначительным событием, а фундаментальные структурные напряжения, влекущие депривацию потребностей и социальное недовольство значительной массы населения, могут не порождать протестной активности. Протест рассматривается в эволюционном смысле, как реализация возможности, а не как ответ на определенный вызов. В таком случае «социальные проблемы», выступающие референтом протестной коммуникации, являются не причинами протестной коммуникации, а следствиями. Протест высвечивает и в этом смысле создает общественные проблемы, с которыми призван бороться. Это, конечно, не значит, что «социальные проблемы» являются выдуманными и навязанными. Это указывает на то, что многие общественные явления подразумевались в качестве «нормальных» до тех пор, пока не были артикулированы протестными движениями в качестве формы угнетения и социальной несправедливости.

В качестве альтернативы традиционному «реактивному» пониманию социальных движений, согласно которому социальная проблема вызывает к жизни протестные движения, авторы предлагают «проактивное» понимание протеста — коммуникация по поводу темы протеста высвечивает и <em>созда</em><em>е</em><em>т </em>проблему в качестве своего референта и цели коллективных действий (с. 41). В этом вопросе системно-коммуникативная теория, развиваемая авторами, противопоставляется более традиционным подходам к объяснению протеста — «ресурсно-мобилизационному» и «структурно-критическому», исходящим из предположения о том, что именно макро-системные трансформации общества являются причиной изменения коммуникации на микроуровне, а не наоборот. Примечательно, что к более традиционным подходам склонялись и студенты, участвовавшие в опросе, который приведен в третьем разделе монографии. Наиболее значимым фактором протестной активности ими были названы именно «социально-экономические», а не коммуникативные факторы. Часть экспертов, чьи мнения приведены в третьем разделе, разделяют студенческую интуицию.

Несмотря на дисфункциональность протеста, вытекающую из предположения о том, что протест представляет собой «альтернативу без альтернативы», в третьей главе в качестве особой функции девиантных (в том числе протестных) форм коммуникации обозначено формирование «социального иммунитета». Отдельно оговаривается, что тезис о позитивных функциях «дисфункциональной коммуникации» не должен пугать своей парадоксальностью: «Об этом можно говорить в том же смысле, в котором медицина и эволюционная теория может рассматривать болезнь, мутации, смерть как позитивную функцию для популяции …» (с. 58).

Под «социальным иммунитетом» подразумевается «variety pool» инновационных коммуникативных образцов, которые апробируются в малых сообществах без реализации в более обширных коммуникативных системах и обществе в целом. Это позволяет нейтрализовать опасность внедрения новых ценностей и стилей жизни, которые способствуют интеграции в малых масштабах, но могут оказываться разрушительными в масштабах общества. Именно вокруг новых (в этом плане маргинальных) ценностей выстраивается протестная активность. Отклоняющиеся ценности и стили жизни в тех редких случаях, когда они обладают способностью общественной интеграции, могут войти в корпус «всеобщих прав человека». Примерами служат идеи равноправия женщин, прав сексуальных меньшинств, атеизма. Если отклоняющиеся ценности обладают возможностью исключительно узкогрупповой интеграции, то они остаются локальными.

Оригинальным образом в четвертой главе развивается теория «слабых стимулов», предложенная в рамках неутилитаристской теории рационального выбора (Дж. Колуман), в которой участник протеста понимается как рациональный актор, чьей мотивацией участия в протесте выступает максимизация выгоды. Теория «мягких стимулов» позволяет решить «проблему невероятности» протестного действия, возникающую из значительных временных затрат и риска, сопряженного с протестной деятельностью, при незначительном «профите» в случае успеха. Мягкий стимул предполагает нацеленность «на состояние удовлетворенности от совершенных действий “ради другого”» (с. 75). Выгода действия «ради другого» состоит в общественном одобрении, позитивной оценке в протестной среде и моральном удовлетворении. Однако авторский коллектив монографии приходит к выводу, что теория «мягких стимулов» не решает главной проблемы: как согласуется единое коллективное действие в условиях отсутствия организации и фигуры харизматического лидера?

Чтобы решить указанную проблему в пятой главе к протестному движению применяется метафора «искусственного интеллекта», согласно которой «социальные сети выступают сегодня неким супер-субъектом, который использует ряд программных нейронно-сетевых механизмов … Эти механизмы состоят в способностях оценивать значимость и вес тех или иных релевантных для запуска несетевой активности событий, триггеров и процессов» (с. 84). Существует реестр локальных сообществ (форумов, блогов, групп) — нейронов — которые связаны с определенными протестными темами. Синаптическими механизмами, связывающими отдельные нейроны в комбинации для осуществления коллективного действия, являются «ивенты» — осетевленные протестные события. Также для решения заявленной проблемы привлекается модель «сетевых брокеров» (С. Гонсалес-Бейлон и Н. Ванг) — людей, транслирующих информационные потоки из локальных протестных сообществ в более широкие сообщества. «Инфо-брокеры» перекрывают структурные разрывы, выстраивая «коммуникативные мосты в океане пассивной массы участников протеста» (с. 81). Остается неясным, как модель «инфо-брокера» связывается с метафорой искусственного интеллекта и не противоречат ли они друг другу.

В третий раздел монографии включены мнения экспертов о специфике протестной коммуникации. Экспертные заключения дают более широкую панорамную картину протестных движений, поскольку эксперты часто исходят из теоретических интуиций и гипотез, существенным образом отличающихся от высказанных в первых двух разделах монографии. Приведем некоторые из них.

К.Х. Момджян в качестве главного референта протестных движений называет «вестернизацию» — особую форму глобализации. Переключение протестной повестки, традиционно датируемое 1968-ым годом, с классового неравенства и колониализма на иные формы социальной несправедливости — расового, религиозного, сексуального неравенства — К.Х. Момджян связывает с доктриной «ультралиберализма». Данная доктрина описывается как «редкий случай временной победы отвлеченных идеологических постулатов над реальными интересами людей» (с. 141). Поскольку ультралиберализм базируется на ошибочном убеждении в том, что классические проблемы экономического дефицита, негарантированной безопасности и выживания остались в историческом прошлом, эта идеология разрушится, как только человечество вступит в период «негарантированных исходов». Иными словами, современная протестная повестка продиктована не объективными социальными дисфункциями, а скорее «забвением» таковых.

Экспертное заключение О.А. Ефремова посвящено специфике русского протеста, чему в первых двух разделах монографии было уделено сравнительно мало внимания. Он развивает мысль о специфике «отечественной протестности», отличающейся от «западной оппозиционности» особо разрушительным характером (с. 145). Сутью же отечественной протестности является особое отношение к власти, совмещающее вынужденную покорность и недоверие на грани неприязни (с. 146).

В.С. Кржевов настаивает на необходимости, прежде чем делать далеко идущие выводы о радикальной трансформации протестных движений, вновь обратиться к основополагающему для данной проблематики вопросу — вопросу моральной ответственности носителей общественной власти. Е.В. Щербакова концентрируется на описании психологического портрета протестующих. Оба заключения существенным образом раздвигают рамки исследования, заданные в первых двух разделах монографии, поскольку оптика системно-коммуникативного подхода не ухватывает проблематику моральных ограничений и психологической мотивации участников протеста.

В рецензии мы наметили абрис основных тем, гипотез и метафор, содержащихся в тексте монографии. Однозначно можно сказать, что исследование является не просто фундаментальным и актуальным, но позволяет по-новому взглянуть на социальные движения. Мнения экспертов дополняют и расширяют общую картину, существенно обогащая системно-коммуникативный взгляд на протестную активность иными исследовательскими интуициями и оптиками. Монографию рекомендуется всем членам социально-философского научного сообщества. Прочтение более широким кругом читателей будет существенным образом затруднено из-за терминологически нагруженного языка, свойственного системно-коммуникативной теории.