Настоящее исследование обращается к процессу формирования и развития пространственно-временной (хронотопологической) организации человеческой жизни в условиях отечественной культуры второй половины прошедшего столетия. Каким образом окружающая человека внешняя <em>топология</em> (сформировавшиеся до появления индивида на свет материальное, социальное и культурное пространства, возникшие в результате осуществляющихся и осуществившихся топологических практик) и <em>хронология</em> (текущая культурно-историческая эпоха, взятая и как обобщение наличных практик временения и как целокупность жизненных путей, судеб современников) того общего целого, которое именуется <em>миром</em><em> (мирностью мира</em><em> или мировым горизонтом, </em>в который вписан <em>жизненный мир</em> личности<em>)</em>, влияет на становление и всю последующую эволюцию внутренней топологии и хронологии конкретного человека, на <em>индивидуальную</em><em> </em><em>хр</em><em>онотопологию</em>, оборотную сторону родового целого <em>хронотопологии человека</em>? Каким образом внешняя топология и хронология влияют на становление внутренней индивидуальной топологии и хронологии отдельного индивида?

Составляющими индивидуальной хронотопологии выступают прежде всего <em>личностный мир</em> (обозначаемый в качестве <em>личностной хронотопологии</em>, представляющей собой индивидуально-ценностно освоенный окружающий мир, переработанный и принятый индивидом в качестве собственного жизненного мира — как географическая местность, где родился человек, становится впоследствии малой родиной и домом) и внутренняя сфера сознания (понимаемая как <em>когнитивная</em><em> хронотоп</em><em>ология</em> или <em>микрохронотоп</em> сознания). Под <em>хронотопом</em> (категория А.А. Ухтомского – М.М. Бахтина [Бахтин, 2012: 341–511; Ухтомский, 2002: 67–71]) в целом будем понимать целокупность, взаимосвязанность времени и пространства, в более широком смысле символизирующей собой взаимосвязанность всего сущего в целом, а в этическом смысле — ответственность человека перед Другим человеком, самим собой и мирозданием [там же: 113–150]. Теория хронотопа служит не только методологическим, но и концептуально-мировоззренческим, этико-эстетическим основанием исследования. Понятие хронотопа, оказавшееся очень востребованным в философско-антропологических и философско-культурологических исследованиях (например, в рамках самарской школы [Бурлина, Барабошина, Иливицкая, 2019: 27–45]), в настоящей работе расширяется до понятия пространственно-временной<em> структуры </em>сущего (<em>хронотопологии</em>), являющейся атрибутом и важнейшим способом его эволюции.

Время и пространство предстают как <em>временение</em> и <em>опространствление</em>, понимаются и как акциденции (хронотопологические формы, устойчивые пространственно-временные общности, присущие человеку), и как модусы (способы становления и развития, хрональные и топологические практики). Такие понятия, как <em>опространствление, топология</em><em>, топологическ</em><em>ая</em><em> практик</em><em>а</em> и методология их исследования заимствуются из работ по топологической философии С.А. Азаренко [Азаренко, 2019: 27–41], разработанной в рамках теории социального хронотопа екатеринбургской социально-философской школы. Понятия локуса, философии и феноменологии места, экзистенциального пространства (взаимосвязи пространства, места и экзистенции) взяты из основополагающих в данной области работ К. Норберг-Шульца [Norberg-Schulz, 1976: 3–10; 1980: 6–23] и сформировавшейся в связи с ними исследовательской традиции [Кияненко, 2008: 98–101; Habib, Sahhaf, 2012: 45–50; Невлютов, 2015].

<h3><strong>Ра</strong><strong>зличие хронотопологических форм</strong><strong> и модус</strong><strong>ов</strong></h3>

Определим соотношение понятий формы и модуса хронотопологической структуры. <em>Ф</em><em>ормы</em> — эволюционно и функционально сложившиеся устойчивые общности, которые буквально составляют хронотопологию человека как ставшую и действующую структуру. Выделим следующие хронотопологические формы: <em>имманентную</em> (наличное бытие человека), <em>личностную</em> (индивидуально-ценностно освоенный окружающий мир), <em>когнитивную</em> (микрохронотоп сознания), <em>социальную</em> (уже упоминавшийся социальный хронотоп) и <em>культурную</em> (культурная, историческая и цивилизационная общность). Если формы представляют собой статическую, ставшую сторону хронотопологии человека, то модусы представляют собой ее динамику, сторону становления.

<em>Модусы</em> — конкретно-исторически определенные (в родовом плане) и обладающие индивидуальными особенностями (в конкретной человеческой жизни) временные (хрональные) и пространственные (топологические) практики, <em>способы</em><em> временения</em> (существования) и <em>опространствления </em>(размещения, расположения)<em>, </em>развивающихся в течение всей человеческой жизни, характеризующих и собственно составляющих каждый ее этап (к примеру, взросление, освоение личностью мира есть практическое действие модусов). Именно хронотопологические модусы как самого индивида, так и уже налично сложившиеся временные и пространственные практики, фактически формируют хронотопологические формы. Вне действия хрональных и топологических модусов не может полноценно сложиться ни личностная, ни когнитивная, ни социальная, ни культурная хронотопология; исходно человеку даны только имманентные, материальные временение (физиологическое существование) и размещение. Весь жизненный путь, все периоды человеческой жизни предстают как <em>целокупность </em><em>развивающихся модусов временения и опространствления</em> и формирующихся уровней хронотопологической организации: личностного мира, микрохронотопа сознания, социального хронотопа, культурной хронотопологии.

Поскольку исследование базируется на реляционном (аристотелевом), а не субстанциалистском (ньютоновом) понимании времени и пространства [Черняков, 2001: 49–126], это означает не просто неразрывную акцидентальную связь их с сущим (и с человеком), но и то, что любая «внешняя» индивиду топология и хронология, имеющая отношение к сущему «человек», оказывается в действительности <em>исторически сложившимся результатом временений и опространствлений живших и живущих людей, </em>эволюционно сформировавшимся прошедших и данных временных и топологических практик.

«Внешние» хронология и топология могут быть отчуждены от человека (в особенности в социальном хронотопе), экзистенциально оторваны от него, не приняты им (например, «эта страна» вместо «моей страны»), но в действительности вовсе не представляют собой субстанциалистский континуум, в который якобы погружен человек и все сущее, а в конечном счете могут исходить и исходят только от самого человека. Экзистенциально непротиворечивое доказательство реляционной сущности времени и пространства человека как сущего в том, что они синтезируются, творятся именно и только человеком: <em>за отчужденное, упущенное, зря потраченное время, за неустроенное, загаженное пространство человек должен в конечном счете спросить прежде всего самого себя, даже если он уже появился на свет и сформировался в сложившихся таким образом условиях</em>.

Поскольку и хрональные, и топологические модусы обладают диалектической природой и могут относиться и к индивидуальной (пространственно-временной структуре, присущей конкретному индивиду) и к родовой хронотопологии человека в целом, каждый из них есть не только уникальное самобытное явление отдельной человеческой жизни, но и конкретно-исторически сложившийся феномен культуры. Наличная материальная (природная) или сложившаяся социальная внешняя топология может стать существенным формообразующим фактором для эволюции хронотопологической структуры конкретного человека и даже целых поколений. Рассмотрим, как уже сформировавшаяся к появлению отдельного индивида, внешняя ему топология, выступающая совокупностью реализовавшихся пространственных практик, оказывается формообразующим модусом становления и развития его личностной и когнитивной хронотопологии. Эмпирическим материалом философско-антропологического и философско-культурологического анализа выступит отечественная художественная культура второй половины ХХ века как наиболее доступное и непосредственное отображение и осмысление социальных, культурных и исторических процессов, характеризующих советское и российское общество указанного периода.

<h3><strong>Рекреационная топология</strong></h3>

Различим особое явление, присущее исторически сформировавшемуся целому отечественной культуры ХХ века — <em>рекреационную (анклавную) тополог</em><em>ию</em>, под которой будем понимать закрытое, замкнутое, отличающееся от остального своей благоустроенностью, ухоженностью, специфичностью пространство (топос) или место (локус). Поскольку речь идет о благоустроенном пространстве, рекреационная топология представляет собой <em>ультратопологическое</em>, положительный феномен отечественной культуры, в отличие от <em>инфратопологии</em> заброшенных, неустроенных, разрушенных мест, загаженных пространств. Примером рекреационного топоса выступают специфическим образом организованное и обустроенное музейное, архивное, выставочное, библиотечное пространства, памятные места, научные заведения, (вне системы образования, представляющей собой ареал публичного пространства), зимние сады, парки и т.п.

Сущность рекреационной топологии состоит в ее обособленности, отдельности, анклавности; это — топология мест, сознательно выделяемых и обустраиваемых человеком. <em>Это </em><em>самозамкнутое</em><em>, самодостаточное </em><em>пространство заб</em><em>оты, </em><em>пространство, наполненное заботой</em>. Рекреационная топология представляет собой ареал специфических, топологически организованных практик озабоченности, обустройства, ухода, попечительства, собирания, коллекционирования, сохранения, сбережения, защиты. Рекреационный топос есть концентрат, явление человеческой заботы о пространстве и одновременно топологически организованной заботы <em>о самом себе</em><em> и </em><em>об обществе</em>: организуя пространство музея, института, галереи, человек со-организует, обустраивает, дисциплинирует самого себя, окружающих его современников, передает обустроенное пространство потомкам. Забота о пространстве как топологическая практика в конечном счете есть забота человека о самом себе, социуме, культуре; ухоженное закрытое пространство раскрывается как <em>метаморфизированный лик человека</em><em>, топологически воплотившаяся забота о человеке</em>.

<h3><strong>Образ рекреационной </strong><strong>топологии у </strong><strong>Н.Т. Федорова</strong></h3>

Разберем влияние рекреационной топологии на личностную и когнитивную хронотопологию человека в отечественной культуре, для чего обратимся к наследию ныне малоизвестного советского писателя 70-х–80-х годов ХХ века Н.Т. Федорова. При поверхностном рассмотрении его произведения кажутся обычными бытовыми «школьными» повестями той поры, со вполне стандартными героями, но в действительности представляют собой настоящий кладезь фотографически точных, образных, достоверных и очень камерных, аккуратных описаний ленинградской действительности, быта и общественной жизни брежневского, послебрежневского и раннеперестроечного времени. Поскольку героями Н.Т. Федорова являются преимущественно подростки, чей личностный и когнитивный хронотоп еще находится в стадии формирования, активного освоения окружающего макрохронотопа, приобщения к современной им социальной и культурной хронотопологии, то запечатленные писателем образы представляются подходящими для поставленной цели.

Одна из глав повести «Сказано — сделано» посвящена визиту героев в ленинградский Зоологический институт (скорее всего, имеется в виду реально существующее учреждение на Университетской набережной, 1). Уже с самого начала описания автором делается акцент на обособленности внутреннего пространства заведения от всего окружающего, не только уникальности, но <em>инаковости, внеположенности</em> топологии этого места как обыкновенному приватному пространству жилых домов, так и публичному пространству города, в которых герои провели всю свою жизнь. Попав в закрытый топос, они словно выпадают из внешнего ему мира, фактически открывая себе новую реальность: «Вестибюль Зоологического института встретил […] старинной мраморной прохладой, полумраком и тишиной. […] За барьерами мирно дремали старушки-гардеробщицы. Впереди широкими каменными ступенями вздымалась лестница, ведущая к центру зоологической мысли. Возле лестницы за обычным канцелярским столом сидела пожилая седенькая женщина, по всей видимости дежурная. Она читала журнал «Техника – молодежи» и одновременно вязала» [Федоров, 1987: 55].

Тишина, спокойствие, неподвижность. Образ застывшего времени. Инаковость рекреационного топоса не только в его ухоженности, благоустроенности по сравнению с внешним пространством, особенно публичным топосом социального хронотопа, но в существенной степени и в том, что в его пределах время фактически замирает, растворяется в камерном благоустроенном пространстве. Разумеется, временение как таковое никуда не исчезает, и человек, попавший в обособленный топос, остается временным, временящимся существом; но особенность рекреационной топологии в том, что в ней время <em>метаморфизируется</em> в пространство. Отсюда кажущаяся незыблемость, вневременность анклавной топологии, покой (либо крайне замедленное течение времени), не раз отмеченные Н.Т. Федоровым в его описании («старинной прохладой […], мирно дремали […], лифт старинный […], кабина очень медленно поползла вверх» [там же: 55–56]).

<h3><strong>Схематизм </strong><strong>перехода внешней топологии во внутреннюю</strong></h3>

Инаковость, обособленность рекреационной топологии от всей окружающей — первое, что отмечается воспринимающим ее субъектом, и, следовательно, первое, что запечатлевается собственной хронотопологией приобщившегося к ней человека. <em>Запечатленная восприятием внешняя топология переходит в топологию внутреннюю, в тополог</em><em>ию личностного мира и сознания</em><em> —</em><em> </em>такова общая схема формообразования индивидуальной хронотопологии, развивающейся в сложившемся целом внешнего макрохронотопа. Как в механизме восприятия вообще, при котором запечатлеваемое не буквально переносится «внутрь» сознания воспринимающего субъекта (прямой, буквальный трансцензус в действительности невозможен), но именно <em>воспроизводится</em> синтетической способностью воображения и мышления [Железняк, 2015: 241–250], так и внутренняя топология личностного мира и сознания индивида начинает <em>воспроизводить</em><em>, синтезировать </em>на уровне своих возможностей воспринятую внешнюю топологию.

Переход внешнего во внутреннее и воспроизведение его в личностной и когнитивной хронотопологии заключается не только в восприятии субъектом объекта, но и в обязательном <em>приятии, экзистенциальном принятии, </em>соглашении, одобрении воспринятого. Внутренний личностный и психический топос перестраивается и переобустраивается сообразно полученному извне топологическому ориентиру, ставшему <em>эталонным</em>. Без положительной <em>оценки</em>, вне <em>уступки</em> внутренней топологии в пользу воспринятой внешней, никакого перехода и воспроизведения последней в индивидуальной хронотопологии невозможно. Один из героев писателя С.Б. Ласкина, попав в необычно обустроенную квартиру (переделанную под домашний гимнастический зал со снарядами для упражнений), резко контрастировавшую с обычным домашним бытом 70-х–80-х годов и фактически также представляющей собой пример рекреационного топоса, отдельного, существующего в-себе самодостаточного пространства, заявляет (далее курсив в цитировании везде наш): «У нас дома только буфет, шкафы, столы, стулья. Входить <em>противно</em>» [Ласкин, 1988: 56]. Разумеется, может иметь место и отторжение рекреационной топологии в зависимости от особенностей личностной и когнитивной хронотопологии воспринимающего.

Схема формообразующего действия внешней топологии по отношению к внутренней такова: восприятие – неосознанное приятие – запечатление – осознанное принятие – синтез индивидуальной хронотопологии на полученной новой основе. Каким образом может быть зафиксирован переход внешней топологии во внутреннюю, что сигнализирует о нем? У Н.Т. Федорова начальное впечатление, которое получает индивид, впервые приобщившийся к рекреационной топологии, описывается как поражение, удивление, робость, что есть результат <em>нездешно</em><em>сти</em> анклавного топоса по сравнению с повседневно окружающим человека пространством. Герои повествования, «как и все в мире новые посетители учреждения, <em>робко</em> дошли до середины вестибюля […], <em>растерянно</em> посмотрели по сторонам […]. <em>Необычайно</em> чистое, светлое зеркало […] с <em>поразительной</em> достоверностью отражало <em>несколько взволнованные</em> лица […] героев. […] Саша <em>аккуратно</em> закрыл створки, […] Коля <em>благоговейно</em> нажал на кнопку [лифта]. […] Отыскав нужный кабинет, друзья постучали и <em>робко</em> вошли» [Федоров, 1987: 55–56]. Чувства, испытываемые человеком, попавшим в ухоженный локус-анклав, есть, конечно, лишь внешнее выражение перехода рекреационной топологии во внутреннюю; в действительности удивление и робость означают неосознанное, а впоследствии сознательное принятие и согласие человека на переоценку и переустройство своей индивидуальной топологии по мерке воспринятого топологического идеала.

Итак, получившее высокую оценку запечатленное внешнее, начинает затем воспроизводиться, синтезироваться внутренней, индивидуальной топологией — в личностном и психическом мире человека. А поскольку личностный хронотоп есть индивидуально-ценностно освоенный окружающий мир (например, пространство дома, обустроенное человеком <em>под себя</em>), за переоценкой и переустройством внутреннего непременно последует переоценка и переобустройство повседневного внешнего пространства, как приватного, так и публичного, попытка приближения его к идеалу рекреационной топологии. Преобразовывается не только топология, но и хронология, время: <em>за переоценкой и переобустройством пространства приходит идея сбережения и заботы о времени, метаморфизированного в вещах, пространстве, месте рождения, жительства, работы, значимых событий</em>. Д.А. Гранин в книге «Ленинградский каталог», посвященной памяти человека о жизни и быте прошлого, по сути посвященной хронотопу детского мира, сохранению и сбережению прошлого в настоящем, приводит пример старого коллекционера, мечтавшего весь город превратить в музейное пространство: квартира коллекционера была «набита воспоминаниями. [Он] собирает их и хранит в виде старых вещей, которые […] добывает по разработанной им системе. […] “Не выбрасывайте, не уничтожайте старое, — твердит он. — Старое не значит ненужное, […] бессмысленное, лишнее”» [Гранин, 1986: 105].

В итоге воспринятое исходно внешнее становится <em>своим собственным</em>, близким, внутренним, и в дальнейшем воспроизводится на протяжении всей жизни индивида. И если буквальное повторение воспринятого во всем окружающем пространстве невозможно, как в случае с рекреационной топологией, остающейся в конечном счете уделом отдельных мест, тем не менее личностная и когнитивная топология получают отныне топологический эталон — фактически идеально ухоженное, благоустроенное, наполненное заботой и <em>смыслом</em> пространство, в соотношении с которым приватное и публичное пространства дома и социума получают необратимую переоценку. Наконец, анклавная топология выполняет и <em>восстановительную</em>, <em>буквально рекреационную</em> функцию в отечественной культуре: будучи обособленным пространством, позволяет отвлечься, отдохнуть от необустроенности, отчужденности, шума и хаоса публичного пространства социального хронотопа: «Хорошо Трушкину… […] Перетерпел школу, домой добрался — и сиди себе, лепи солдатиков» [Веселов, 1998: 78].

<h3><strong>Футурологи</strong><strong>я</strong><strong> и рекреационная топология: пространство будущего</strong></h3>

Если в рекреационном топосе, раскрытом Н.Т. Федоровым, время словно застыло или крайне замедлено, то в отечественной культуре можно наблюдать и иной его полюс. В благоустроенности, ухоженности замкнутых мест, локусов-анклавов время может не замедляться, а наоборот, резко ускорятьс<em>я</em> по сравнению с пространством повседневности, что может быть достигнуто в первую очередь за счет технической оснащенности, технообустроенности рекреации. Пример тому в отечественной культуре — гостиница «Дубки» Е.С. Велтистова: «Профессор с удовольствием оглядел голубоватые стены гостиной, удобную мебель, маленький рабочий стол у широкого, во всю стену, окна. Он почувствовал, что в комнате пахнет сосновым лесом, и улыбнулся. […] —“Запах хвои не обязательно. Если хотите, можно цветущие луга, фиалки и даже морозный день. Это кнопки генератора запахов”. […] Все чудесно, настроение отличное […]. Над деревьями прострекотал маленький вертолет — воздушное такси» [Велтистов, 1994: 4–5].

Футурологически насыщенное пространство гостиницы со сверхсовременными техникой, обслуживанием и исключительной, хай-тековской заботой о природе (благоустроенные парки, сады, разбитые на крышах), превращает ее в нечто среднее между научно-исследовательским институтом и санаторием. Санаторное пространство совмещается с научным, сегодняшний день — с завтрашним, еще не наступившим в повседневном пространстве социального и культурного хронотопа; текущее же, «обычное» время как бы вытесняется за пределы локуса-анклава во внешнее окружающее пространство. Проза Е.С. Велтистова 1980-х годов проникнута духом технократизма и космизма в специфическом сочетании с советской культурой в целом; прекрасной иллюстрацией этого синтеза являются композиции Э.Н. Артемьева, советский space rock, созданный с помощью творений инженерной мысли, синтезаторов АНС и Синти-100. В действительности прогрессистский пафос прозы Е.С. Велтистова мировоззренчески продиктован отечественным научно-технологическим движением 80-х годов, характеризовавшимся особым сплавом технологизма, космизма и футурологии [Стерледев, 2004: 253–296].

Таким образом, футурологически заряженная рекреационная топология сообщает личностной и когнитивной хронотопологии приобщившегося к ней индивида образ не только будущего времени (по типу «время — вперед»), но и пространства будущего, технократического топоса, отличного и, скорее всего, прямо противоположного окружающей привычной топологии повседневности. Образ пространства будущего видоизменяет внутреннюю топологию человека таким образом, что теперь она сама стремится не только к внутренней модернизации (рационализации сознания, просвещению, образованию, расширению кругозора — топологическому освоению и экспансии неосвоенных семантических и духовных областей), но и к облагораживанию и рационализации пространства окружающей жизни, исходя из полученного футуротопологического ориентира.

<h3><strong>Экзистенциально наполненное пространство</strong><strong> у В.И. Амлинского</strong><strong>: личностно-этическое </strong><strong>измерение</strong><strong> рекреационной топологии</strong></h3>

Значение локуса-анклава заключается не только в том, что он сообщает личностной и когнитивной хронотопологии человека эталон ухоженного, наполненного человеческой заботой и покоем пространства, образ прошедше-застывшего или наоборот, футуристического времени, заставляя тем самым иначе структурироваться внутреннюю личностную и когнитивную топологию индивида и иначе, чем ранее, ценить и оценивать окружающее пространство и время. Рекреационная топология может нести <em>экзистенциальный смысл</em> для личности. Под <em>экзистенцией</em> (die Existenz) будем понимать подлинное человеческое существование (буквально — <em>экзистирование</em>), характеризующееся неотчужденностью, уникальностью, неповторяемостью, единичностью, конечностью, несущее в себе свободный самобытный смысл существования человека [Ясперс, 2013: 194–202] и противостоящее обыденности наличного бытия, сфере das Dasein, в свою очередь характеризующейся неподлинностью, отчужденностью и бессмысленностью. Для понимания напряжения между die Existenz и das Dasein вспомним отчужденное и неблагоустроенное публичное пространство социального хронотопа, неуютность и неустроенность которого имеют не только материально-бытовой, но и <em>экзистенциальный разрез</em>; последнее передано Т.В. Поляковой: «Квартира, в которой я до сих пор живу, располагается в новом районе, в девятиэтажке. Десять подъездов, огромный захламленный двор, всюду бродячие собаки и неприкаянные дети. […] Я ненавижу свой дом, свой район и квартиру тоже ненавижу. […] Многоэтажки, серые, унылые […]. Квартира смотрела волком, я ее не любила, и она меня тоже» [Полякова, 1998: 7–12].

Для подробного анализа экзистенциального измерения рекреационной топологии обратимся к творчеству В.И. Амлинского. Необходимо сказать, что он, пожалуй, один из наиболее <em>тонко чувствующих экзистенцию</em> отечественных прозаиков, скрупулезно точно передающий экзистенциальные переживания человека. Переживание и описание экзистенциального прорыва или падения у писателя настолько подлинны, выверены и достоверны, что можно назвать его произведения внефилософским экзистенциализмом. В двух центральных, мастерски написанных романах В.И. Амлинского (писателем как правило выводится соотношение отец — отец/сам автор — сын/внук, в котором диалектика отца и сына удваивается), «Нескучный сад» [Амлинский, 1982] и «Оправдан будет каждый час» [Амлинский, 1986] встречаем чисто топологический и одновременно насквозь проникнутый экзистенциальным смыслом образ <em>библиотеки/кабинета отца</em>.

Это пример рекреационной топологии в миниатюре: замкнутое, закрытое пространство комнаты, совмещающей в себе рабочий кабинет и библиотеку, топос ухоженный, тщательно обставленный и продуманный, но ключевое в нем теперь не его обособленность, отличность от окружающего пространства, но <em>экзистенциальная смыслонаполненность</em>, которой человек либо вовсе не находит в других локусах, либо они прямо противоположны, враждебны ему, ибо не только не имеют в себе экзистенции, но направлены против нее — как социальный хронотоп. Библиотека отца у В.И. Амлинского — <em>топос, наполненный экзистенцией</em>: «В комнате, когда-то очень большой и с каждым приходом становившейся все меньше и меньше, стояли позабытые и вместе с тем […] знакомые книги […]. Он уходит в комнату, ту, что была его, называлась кабинет, в которую сын влетал иногда с радостью, […] а иногда входил с робостью, когда видел — отец работает. […] Когда-то это было свято. […] А теперь эта комната, чей потолок, казалось, потемнел от его дыхания, не вызывала ни горечи, ни боли» [Амлинский, 1982: 182, 293–294].

В чем может быть <em>святость</em> пространства закрытой комнаты? Как комната, обычное, казалось бы, «помещение», «топологический объект», может вызывать или не вызывать боль и горечь? Ответ только в том, что в ней <em>хранится экзистенция</em>, в том, что ее пространство стало <em>одним целым с экзистенцией</em>. Отсюда —необходимость тщательной охраны, сбережения этого анклавного пространства, а в нем — сбережение, сохранение<em> экзистенции</em>, неизбежно уходящей, обреченной на временность, конечность: «Уже то, что он сидит за рукописью и на столе разбросаны тоненькие брошюрки, оттиски научных статей — это прекрасная, лучшая картина, какую можно было увидеть. […] Идущий прямо еще зоркий, хорошо выбритый старик, затем старичок, уползающий в бездонную тьму подъезда, […] где глохнут и стираются постепенно медленные шаги» [Амлинский, 1982: 174, 203].

В этом экзистенциальном образе уход отца проиллюстрирован публичной топологией подъезда — брошенного, неухоженного, экзистенциально пустого пространства, означающего отсутствие, уход личностной смыслонаполненности. В итоге рекреационный топос отцовой библиотеки В.И. Амлинского навсегда входит в личностную и когнитивную хронотопологию героя (самого автора), становится индивидуально-ценностно пережитым, принятым и освоенным. Пожалуй, впервые можем отметить <em>фактическое</em> отождествление внешней рекреационной и внутренней индивидуальной топологии: библиотека отца <em>буквально</em> становится частью личностного хронотопа автора. И обратно: смысловая, экзистенциальная наполненность, возникшая благодаря и в рекреационной топологии, вытесняется, стирается, гасится топологией общественной, отчужденным, ничейным, пустым и материально, и семантически пространством подъезда. Топологическое диалектически соотносится не только с хрональным, но и с личным, и с общественным, и с экзистенциальным, и с наличным бытием повседневности.

Подведем итоги исследования:

<ol> <li><em>Челов</em><em>ек </em><em>—</em><em> </em><em>существо</em><em> </em><em>хронотопологическое</em>: даже исходный, имманентный уровень его существования представляет собой единство материального временения (буквально физиологического существования) и материального размещения (нахождения в определенном географическом локусе). Все остальные формы человеческого существования, такие, как личностная, когнитивная, социальная, культурная, также обнаруживают свою пространственно-временную организованность, свои хронотопологические корреляты.</li> <li>Помимо перечисленных <em>форм</em> пространственно-временной структуры, человеческому существованию присущи и <em>способы/модусы опространствления и временения, </em>сопровождающие и развивающиеся на протяжении всей человеческой жизни, более того — <em>являющиеся способами развития человека в целом</em>, ибо без времени и пространства человек не есть как сущее<em>.</em></li> <li>Если хронотопологическая структура, ее уровни и модусы, формируются и развиваются с самого начала и на протяжении всей жизни индивида, то <em>сами</em> <em>основы </em>хрональных и топологических практик, присущих индивиду,<em> </em>и, следовательно, особенности его индивидуальной хронотопологии и ее форм, <em>закладываются тем имманентным, социальным, культурным макрохронотопом, в котором появился на свет и начал свое становление человек</em>.</li> <li>Наличные условия, в которых находится индивидуальная хронотопология, представляют собой <em>исторически сформировавшуюся совокупность способов временения и опространств</em><em>ления всех живших и живущих в данном локусе людей</em>. Именно это макрохронотопическое целое первоначально воспринимает человек в качестве окружно сложившейся внешней хронологии и топологии.</li> <li>Одной из такой обнаруживаемой во внешнем хронотопологической структуры выступает рекреационная топология — обустроенное обособленное камерное пространство, <em>сообщающее </em><em>индивидуальной хронотопологии эталон ухоженного пространства, образец воплотившейся человечес</em><em>кой заботы о пространстве, приобщающая </em><em>индивида к новой </em><em>для него </em><em>топологической практике</em><em> заботы</em>.</li> <li>Под воздействием впечатления от обустроенного рекреационного локуса у человека возникает <em>новое ценностное отношение, фактическая переоценка повседневно окружающего его про</em><em>странства</em> сообразно воспринятому топологическому идеалу, которая может повлечь и последующее переустройство частного и публичного пространств, к которым принадлежит индивид.</li> <li>Поскольку время и пространство представляют собой диалектически связанный комплекс, становление и развитие топологии влечет за собой изменение и<em> </em>переоценку временных практик. Обустроенное пространство рекреации открывается как <em>метаморфизированное</em><em> врем</em><em>енение</em> (застывшее прошлое музея, форсированное будущее технопарка).</li> <li>Связанный с личностно значимыми событиями и переживаниями локус обнаруживает <em>семантическую, аксиологическую</em><em> и </em><em>этическую</em><em> </em><em>нагруженность пространства (и метаморфизированного в нем времени</em><em>)</em>. Рекреационный топос раскрывается как <em>хранилище экзистенции</em> — как неотъемлемая часть личностного хронотопа человека.</li></ol>