В предчувствии больших перемен ставка часто делается на смену поколений. Сейчас надежды связывают с «миллениалами» — с теми, кто родился в конце тысячелетия, на излете прошлого века [см., напр. 3]. Однако еще до воздействия тех или иных поколений на историю, она сама формирует сознание и характер этих поколений. Борьба за преобразование того, что тебя же образовало и продолжает образовывать — главное противоречие и главный нерв подобных переходов.

<h3 id="text_content_item_2" id="text_content_item_2" id="text_content_item_2"><strong>Постмодерн как платформа. Позиция наблюдателя </strong></h3> <p>Понимание того, что все эти настроения и усилия имеют смысл лишь в контексте более общих изменений, дается не так просто. В качестве аналога напрашивается ключевой образ физического релятивизма: в концепции относительности объект движется на платформе, которая сама находится в движении. Типичный процесс в процессе. Если платформа движется в обратном направлении и ее скорость больше вашей, то в сложении векторов вы будете двигаться назад (и наоборот). В политике то же самое.</p>

Такие истории еще более усложняются, когда у поколения появляется своя маленькая история. Разговор о миллениалах («поколение Y»), приходящих и уже отчасти пришедших на смену «поколению X», резко перестраивается, как только в нем появляется «поколение Z» — постмиллениалы. Однако чаще всего такие различения пока вовсе отсутствуют: «Интерес к разнице между поколениями связан в первую очередь с наиболее молодой возрастной группой. Ее обозначают по-разному — «миллениалы», поколение Y, поколение Z (зумеры) и т.д.: границы всех терминов достаточно расплывчаты и условны» [9]. Если же кто-то с понятием «миллениалы» не знаком вовсе, то слишком многое зависит от словарной статьи, на какую начинающий попадет в интернете.

В социогуманитарной сфере, в отличие от физики, прихотливо движется и сам внешний наблюдатель. Специальная рефлексия обязана отслеживать особенности нашей методологической и собственно политической установки. В высказываниях о том или ином социальном явлении всегда важно знать, «кто говорит» и «из какого места» он это делает. У фрондирующего либерала из России или несколько «розоватого» (как водится) интеллектуала с Запада могут быть существенно разные надежды на миллениалов — при всей искренности деклараций о политической беспристрастности и научной добросовестности ученых. Передвигаться по движущейся платформе социальному наблюдателю в идеале надо бы еще и с большим зеркалом.

Что же касается самой платформы постмодерна, то кажется, что это несколько понятнее: хотя бы слово более на слуху. Но и это лишь на первый взгляд, особенно когда речь идет не об искусстве и эстетике (в которых, конечно же, разбираются все), а о социально-политических аспектах проекта и стиля. Много слышавших...

<h3 id="text_content_item_6" id="text_content_item_6" id="text_content_item_6"><strong> </strong><strong>Миллениалы</strong><strong> и постмодерн</strong></h3> <p>В связке идеологии и сознания миллениалов с духом постмодерна пока видны лишь отдельные заходы — через &laquo;цифру&raquo;, &laquo;пост-иронию&raquo; и т.п. Здесь особенно сказываются проблемы языка, в том числе неразличения понятий (и явлений) постмодернизма и постмодерна. &laquo;Миллениалы также могут понимать и даже использовать иронию (...) Более того, миллениалы проповедуют и самоиронию, часто обыгрывая поколенческие споры (...) Сами миллениалы все больше начинают искать в культуре простоту, искренность, и именно они объявляют, что место постмодернизма заняло что-то другое (...) Таким образом, постирония — сложное понятие, которое не отрицает иронию, но также предлагает смотреть на мир не безразлично, но серьезно, хотя и в некоторых — определенных — отношениях. В отличие от “цинизма, который отталкивает зрителей от участия в политической деятельности "поколения Х" (С. Гренинг), миллениалы сегодня не прочь встать с дивана и заявить о своей политической позиции, воспринимая ее всерьез и не относясь к ней наплевательски”&raquo; [2].</p>

Попытки уйти от лобовых упрощений в понимании отношения миллениалов к иронии и пост-иронии оправданны, но и половинчаты. В них не миллениалы живут во времени постмодерна, но скорее сам постмодерн пребывает в сознании и культуре миллениалов. Объемлющий контекст сворачивается до одной из характеристик поколения, хотя логичнее считать, что все наоборот: на «платформе постмодерна» движется много всего другого, помимо миллениалов. Отсюда слишком смелые представления о переходе от постмодерна к пост-постмодерну и от иронии к пост-иронии в поколениях «X», «Y», а затем и «Z». Искренность и «достойная серьезность» пост-иронии миллениалов противопоставляется не иронии постмодерна как таковой, а лишь экстремальной постмодернистской отвязанности. На самом деле эти откровения пост-иронии присутствовали уже в самом постмодерне с его очень сложным и глубоким пониманием иронии. «Открытие» отрицания оказывается свойством самого отрицаемого. Так французский этический философ В. Янкелевич связывает иронию постмодерна с даром толерантности, способности относиться к другим мнениям без фиксации на собственной безоговорочной правоте, терпимо и ненасильственно. Ирония для него — свойство проникновенного и тонкого отношения, требующего по-своему изворотливой мысли, достигающей особого переживания ясности и проницательности [10]. В самом деле, ирония на грани сарказма может быть убийственной, но это лучше, чем убивать за идеи, как это умеют и любят фанатеющие «метафизики» и фундаменталисты. И такая ирония может быть более утонченной и изысканной, более рефлексивной и критичной к себе, чем убийственная убежденность носителей Истины и Правды.

<h3 id="text_content_item_8" id="text_content_item_8" id="text_content_item_8"><strong> Позиции &laquo;метафизика&raquo; и &laquo;</strong><strong>ироника</strong><strong>&raquo; </strong></h3> <p><strong></strong> Слово &laquo;метафизик&raquo; возникло здесь не случайно. Это один из базовых концептов классика постсовременного прагматизма Р. Рорти: &laquo;Метафизики верят, что там, вовне этого мира, существуют реальные сущности, раскрывать которые наш долг, да и сами сущности расположены к тому, чтобы их открывали&raquo; [4, с. 106]. &laquo;Ироник же, наоборот, является номиналистом и историцистом&raquo; [4, с. 105]. Нам в данном случае важна прежде всего прагматика такого подхода в конкретных исторических и политических условиях. Сейчас это тем более необходимо, что понимание особенности миллениалов сплошь и рядом страдает непроизвольными генерализациями, явно редуцирующими многообразие процессов в разных странах, культурах, политических системах, режимах и контекстах. Чем-то это напоминает историю с &laquo;глобальным кризисом либерализма&raquo;, сплошь и рядом не учитывающую совершенно разные масштабы, основания и перспективы таких интенций, например, в Америке, восточной Европе или нынешней России. Без учета этих различий упования нового этатизма на повышение роли государства методологически ошибочны и политически опасны [6]. Так, если активизация государства в сфере здравоохранения и &laquo;фармы&raquo; где-то и дает реальные результаты, то в России именно новейшая государственная экспансия разрушает остатки советской медицины ее централизованной &laquo;оптимизацией&raquo;. Заодно то же государство экспериментами корыстного импортозамещения лекарственных средств убивает (в буквальном смысле слова) множество ни в чем не повинных людей.</p>

В постсовременной оптике нет «государства вообще», но есть очень разные государства США, РФ, Германии, Эмиратов, Японии и Вануату. То же с миллениалами, о которых уже можно говорить только в режиме детального различения. Иначе врагов легко записывают в один лагерь исключительно по возрастному признаку, по датам рождения. И, наконец, наблюдатель, разглядывающий все эти игры с движущимися объектами и платформами. В нем самом обнаруживаются окрашивающие анализ весьма субъективные и ситуативные ожидания. Внешне все выглядит как фиксация эмпирических наблюдений с нормальной проектной составляющей [9]. Таковы новые черты поколения миллениалов и ожидаемые сдвиги [1]. Миллениалам в этом дивном новом мире есть достойное и даже лидирующее место. Однако опыт не духоподъемной проекции, а реальных контактов с мировым и локальным злом показывает, что в том же поколении миллениалов уже вызрела и активно прибирает все к руками совсем другая фракция — циников и карьеристов, адептов силового давления, идеологической эклектики и экстремального политического постмодернизма. Сюда же относится весь актив «универсального менеджмента», владеющего методологией оптимизации всего, что движется, но при этом совершенно не разбирающиеся в сути предметов управления. Эти люди уже давно оторвались от дивана и ведут себя по отношению к собственным интересам далеко не наплевательски — на горе всем нам.

Чтобы разобрать этот запутанный сросток, необходимо отказаться от линейной модели перехода в последовательности «модерн — постмодерн — пост-постмодерн» и разобраться в дифференциации нетождественных понятий (и явлений) постмодернизма, постмодерна и постсовременности (postmodernism, postmodern, postmodernity)

<h3 id="text_content_item_11" id="text_content_item_11" id="text_content_item_11"><strong>&laquo;Поколение надежды&raquo; по обе стороны прибора наблюдения. Дефекты оптики</strong></h3> <p>Итак, с сообществом миллениалов как с &laquo;поколением надежд&raquo; все очень непросто: в той же возрастной группе нельзя не увидеть и &laquo;поколение угроз&raquo;, подхватывающее и развивающее худшее из того, что есть сейчас. В связи с этим необходимо разобраться с более общей проблемой &laquo;постсовременности&raquo;, в том числе различения &laquo;постмодерна&raquo; и &laquo;постмодернизма&raquo;.</p>

Чаще всего эти понятия используются как синонимы, хотя здесь присутствует не меньшая неоднородность, чем в не всегда осмысленной генерализации «поколения миллениалов». С таким же успехом можно обсуждать тонкости деторождения без разделения тридцатилетних на мужчин и женщин. Точно также «обитатели эпохи постсовременности (postmodernity)», «люди постмодерна (postmodern)» и «адепты постмодернизма (postmodernism)» — все это разные, а в ряде отношений и противоположно ориентированные страты — группы и массовидные сборки.

Уже одно это переформатирует проблему «надежды». Сам дух такого вопрошания является симптомом застарелого прогрессизма, свойственного неизжитой психоидеологии Модерна. Если видеть самих себя как субъект анализа несколько со стороны и с приличествующего расстояния, то окажется, что и в рассуждениях на тему «смогут ли миллениалы изменить этот мир», бессознательно воспроизводится целый ряд вовсе не очевидных допущений и установок.

Установка первая: этот мир не устраивает нас, и он не устраивает сам себя, поэтому все мы (или, как минимум, «лучшие из нас») ждем от него перемен, автоматически имея в виду именно перемены к лучшему — исправляющие главные пороки государства и общества, снижающие уровень конфликтности, решающие пока «нерешаемые» проблемы и открывающие горизонты нового развития. В связи с миллениалами практически не обсуждаются сценарии резко альтернативные, хотя будущий тренд легко может оказаться катастрофическим именно потому, что в самом поколении миллениалов не только вскроются, но и победят известные черты.

Установка вторая: мы можем корректно рассуждать обо всех этих проблемах в универсальном языке, в котором слова «культура», «цивилизация», «государство», «политика», «общество», «миллениалы», «будущее» и т.п. имеют достаточно универсальный смысл и описывают примерно одни и те же реалии. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что сами эти универсалии и генерализации являются типичным порождением Модерна, его неизжитых структур сознания и бессознательного. В постсовременной культуре и в языке постмодерна они совершенно некорректны. Уже с конца позапрошлого и начала прошлого века в философии, в социо-гуманитарных науках, включая культурологию, этнологию и антропологию, такие понятия, как «цивилизация», «культура» с гораздо большей осторожностью используются в единственном числе — даже рабочем обиходе. Подобно известной фразе «люблю родительного падежа», теперь с особо рода неклассическим лоском используется именно множественное число: «цивилизации», «культуры»… Если Модерн был эпохой времени, процессов и развития, то постмодерн становится эпохой пространства, то есть не восходящего движения от дикости и варварства «к цивилизации», но синхронным сосуществованием в целом равноправных, равноценных цивилизаций и культур.

В слишком сильных генерализациях, таких как «глобальный мир», «будущее», «миллениалы» и т.п., мы автоматически (хотя чаще всего бессознательно) полагаем, что за всеми этими понятиями скрываются определенные сущности и эти сущности однозначны. Что вовсе не очевидно. В медицине это называется «дифференциальная диагностика»: наряду с понятием «грипп вообще» принципиально важны его разновидности — птичий, свиной, испанский и т.п. По мере того как в социально-политической, цивилизационной и культурной реальности такие дифференциальные признаки приобретают все большее значение, мы в идеале должны были бы уподобиться северным народностям, у которых нет общих понятий льда и снега, зато поименованы десятки конкретных разновидностей этих агрегатных состояний. Говорят, у монголов нет общего понятия «лошадь». Но как только мы начинаем более предметно разбираться с различиями «государств» и «миллениалов», выводы могут оказываться прямо противоположными. Таково мировоззрение постмодерна — не измышления постнеклассических философов, а вынужденная мера в условиях «дробящейся глобализации».

<h3 id="text_content_item_17" id="text_content_item_17" id="text_content_item_17"><strong> </strong><strong>Новое</strong><strong> </strong><strong>поколение</strong><strong> в </strong><strong>триаде</strong><strong> &laquo;postmodernism, postmodern, postmodernity&raquo; </strong></h3> <p>В нашем государствообразующем наречии эта триада звучит как постмодернизм, постмодерн, постсовременность. Эти термины также почти всегда используются в рамках одной генерализации, как синонимы, хотя лучше было бы доверять естественному языку, в котором различия слов всегда не случайны и для чего-то нужны [5]. Всякое &laquo;пост-&raquo; неизбежно мыслится как преодолевающее отрицание того, по отношению к чему оно этим самым &laquo;пост-&raquo; является. Постмодерн как интегральное, зонтичное понятие является именем общего состояния &laquo;после Модерна&raquo;. Модерн здесь также имеет ряд смыслов, но в первую очередь отождествляется с культурой всего Нового времени с его установкой на правильную, разумную и свободную реорганизацию мира в рамках тотального проекта. В прошлом веке Высокий Модерн эту установку реализовал во всем ее блеске и ужасе, показав, что жить в макете, реализованном в натуральную величину, мучительно, независимо от качества самого этого проекта. Тотальный плановый порядок — эта многовековая мечта человечества — одинаково отвратителен в архитектуре, в социальных отношениях, в политике. В архитектуре, в частности, он полностью вытесняет исторически сложившуюся спонтанную среду, заменяя ее &laquo;хорошо организованным проектом&raquo;. Эта архитектурная метафора распространяется на социальную сферу, политику и т.п. Избыток планового порядка актуализирует ценности беспорядка, случайного, непреднамеренного, не спроектированного и не навязанного. Эклектические сборки становятся нормальным состоянием, более того, предметом специальной эстетизации. На место сугубой метафизической серьезности приходит постсовременная ирония, опускающая всякого рода избыточные претензии и исключительность.</p>

В этом плане понятие постсовременность (postmodernity) имеет смысл рассматривать всего лишь как «состояние после Модерна» — как схематизм, условно существующий независимо от людей и поколений. Кажется, у Поппера был использован образ содержания культуры и знания как того, что останется в общем массиве книг, если человечество, условно говоря, исчезнет (или будет как-то иначе вынесено за скобки). Примерно так выглядит и постсовременность — как состояние, в каком оказалось бы любое «другое человечество», если бы оно вдруг пришло на смену поколению нынешнему в этот наш мир с его тотальной историей и тоталитарной предысторией. Что-то вроде Земли после нейтронной бомбы. Это состояние после тотальных проектов архитектуры и политики, которое зафиксировано в отчужденном опыте и которое воспринималось бы как ценностный ориентир и как направляющая рамка всяким, кто в эту рамку попадает. Понятно, что миллениалы в этом силовом поле не столь радикально отличаются от всех других, поскольку вместе со всеми «вынесены за скобки».

Но при этом постсовременность оказывается совокупностью исторически заданных условий, в которых по необходимости возникает культура постмодерна. Любое другое «человечество» не смогло бы остаться прежним после тотальной архитектуры Бразилиа или Тольятти, после советских массовых чисток или Освенцима, после удушающей дидактики, запланированности и дисциплины во всем, что связано с практиками повседневности. Испытав на себе в жизни, а не в умозрительной ренессансной утопии, все прелести тотальной организации, человечество во второй половине прошлого века пришло к резкой переоценке ценностей: от жесткого порядка к случайности и самоорганизации, от «совершенства» к прелестям странного и случайного, от политики и архитектуры проекта к спонтанному средо- и формообразованию, от жестко выстроенной гармонии и единства большого стиля к свободной эклектике, легко сочетающей то, что раньше считалось вообще не совместимым.

В этой системе взглядов и иерархии ценностей Замоскворечье или Ситэ располагаются не ниже Версаля и шедевров Шпеера. Но эту переоценку люди испытывают и на себе — в самом буквальном смысле. До известного момента (как раз перед появлением на свет поколения миллениалов) никто и в страшном сне не мог себе представить, что практически все вдруг переоденутся из брюк с манжетами и стрелками в линялые джинсы и штаны-карго с карманами как у рюкзака. Это уже совершенно другой мир, в котором свободно перемешаны дресс-коды и стили, национальные кухни, разные музыки и архитектуры, системы мировоззрений и образования, чтения и письма, лечения и досуга, бизнеса и философствования...

Однако этот мир осмысленно или бессознательно принят практически всеми, в том числе теми, кто слово постмодерн не выносит или не выговаривает. Он принят в том числе самыми разными поколениями — за исключением, возможно, отдельных групп, для которых одежда все еще должна быть выглаженной, а мировоззрение и поведение отглаженным. Даже адепты политического порядка и бытовой дисциплины сами себе во всем этом изменяют незаметно для самих себя, но регулярно. В этом плане даже косящийся под манекена с витрины младший Бондарчук — не более чем искусственная стилизация в общей помятой эклектике, а вовсе не вера в ригоризм стиля и очень хорошего вкуса.

<h3 id="text_content_item_22" id="text_content_item_22" id="text_content_item_22"><strong> Партия постмодернизма</strong></h3> <p>Миллениалы здесь особенны лишь тем, что пришли в этот мир, когда он уже успел стать таким. В отличие от предыдущих поколений, они знают об эпохах большого стиля и категоричного порядка лишь понаслышке, и в этом, как ни странно, возможно их слабое место. Они не представляют себе, насколько и как правильно может быть одета толпа на улице, воплощая униформу поведения и идей. Хотя, если честно, сами старшие поколения этого уже толком не помнят...</p>

В общей культуре, порожденной постсовременностью, постмодернизм представляет собой активную, «партийную», идеологически и идейно заряженную фракцию постмодерна. Это принципиальнейшее различие: в поколениях пре-миллениалов полным-полно особей, являющихся типичными людьми постмодерна с их тягой к естественности и нелюбовью ко всякому гламуру и глянцу — но при этом остро ненавидящих постмодернизм в самых разных его проявлениях. Если постмодерн эстетизирует исторически сложившуюся среду старых городов, этой «архитектуры без архитектора», то постмодернизм симулирует эти утраченные качества в той же архитектуре произведения, довольно цинично имитируя спонтанность и случайное, прелести живого несовершенства. Если постмодерн — это джинсы с реальными (не искусственными) потертостями, воплощающие в «культуре штанов» то самое исторически сложившееся, что и в городе, то постмодернизм — это искусственные, дизайнерские потертости, а то и высокохудожественные прорехи с якобы естественной бахромой. Все это имеет самое прямое и крайне напряженное отношение к политике. Речь идет о политике вырождения естественной свободы в ее постмодернистскую имитацию. Плюс гибридные взаимоотношения неизжитого Модерна с его вечной тягой к тотальному контролю и безопасному порядку. Россия в этом плане дает просто экстремальный пример модернистского харрасмента в упаковке предельно отвязанного политического постмодернизма.

Ясно, что и поколение миллениалов крайне сложно встроено в эту замысловатую конструкцию. Можно думать, что оно придет менять мир, доставшийся ему в наследство от отцов, а можно ожидать, что ему еще предстоит в этом плане жесточайшая схватка внутри себя и с самим собой. Причем в момент, когда все эти конфликтные взаимоотношения между модерном, постмодерном и постмодернизмом далеки от разрешения, а на пороге уже проблема поисков выхода из постмодерна. Мы еще близко не разобрались с гибридом идеологий тотального проекта и фиктивной реальности, а на повестке уже выход в совсем другую реальность, называемую, в частности, пост-постмодернизмом. Но это уже тема отдельного разговора.

<h3 id="text_content_item_25" id="text_content_item_25" id="text_content_item_25"><strong> Новое поколение в триаде &laquo;Модерн – постмодерн – пост-постмодерн&raquo;. Размерность эпохи</strong></h3> <p>Жанр эссе отличается от диссертации или академической статьи хотя бы тем, что не требует доскональной проработки понятий уже на старте. Но потом все же приходится разбираться со всем, что поначалу казалось интуитивно понятным. Так ответ на вопрос: &laquo;Смогут ли миллениалы изменить свою эпоху&raquo;, зависит от того, насколько сама эпоха расположена в этот момент меняться, и если да, то в каком направлении. Что именно мы имеем в виду, говоря об &laquo;эпохе&raquo;? О каких масштабах бедствия идет речь? Поскольку эпохальность в разных измерениях, важно понимать, на изменения какой размерности накладывается в ближайшем будущем столь ожидаемый приход миллениалов в активную политику. С чем будет связан этот приход в уже предзаданной обстановке? С &laquo;эпохальной&raquo; сменой персоналий — конкретных вождей и лидеров, замучивших историю неоценимой ролью своих личностей? С изменением стратегий, концепций и самой философии внешней и внутренней политики ведущих государств? С проседанием набившего оскомину типажа лидеров и подъемом вчерашних маргиналов?</p>

Это все, конечно, крупные заходы на проблему, но все же и они вписываются в обычную оптику зрения, с нормальными историческими «диоптриями». Вместе с тем нельзя исключать, что сейчас это может быть гораздо более масштабный перелом эпох, соразмерный, например, выходу из Средневековья в Новое время или исходу Высокого Модерна в постмодерн конца прошлого — начала нынешнего столетия. Считается, что «большое видится на расстоянии», что для понимания таких процессов необходима определенная временная дистанция. Но никто не мешает организовать такую дистанцию в теоретическом рассуждении и мысленном эксперименте. И тогда для нас сейчас вырисовывается очередное и гораздо более масштабное распутье: между новым Просвещением или подобием старого Средневековья. Что это будет: регресс в старый прогрессизм или же прорыв в тоже по-своему благостное состояние пре-Модерна? Надо признать, что такая альтернатива уже присутствует как идеологическая: намеками в артикуляции и сильным движением в общей интенции.

В этом последнем рассуждении оценочные эпитеты не случайно сдвинуты в сравнении с их обычной привязкой. Человеку нашего времени более привычно говорить, наоборот, о «прорыве» в Новое время или «срыве» в мрачное Средневековье. Но само это противопоставление предзаданных оценок, во-первых, является порождением все того же Модерна с его навязчивыми идеями кумулятивного развития и взрывного прогресса, а во-вторых, давно исключено в отвергающей всякий бинаризм логике постмодерна. Там это одна из наиболее зловредных «бинарных оппозиций», возможно, даже главная. Нам же сейчас важнее видеть не чудеса революционного прогресса, а именно оборотную сторону Модерна, знать истинную цену этой мании разумного обустройства жизни, правильного порядка и вообще всякого просвещенческого профетизма с выходом в тотальные мегапроекты.

Точно также сейчас часто оказывается куда интереснее и полезнее анализировать светлые стороны мрачного Средневековья, утраченные в безудержном прогрессизме и вызывающие тем большую ностальгию в атмосфере всякого рода постмодернизма, культурного и политического. Не случайно новейшая реформа российских академий и всей системы управления наукой пробуждает в сообществе самые нежные воспоминания об академических свободах средневекового университета.

Полисемия самого понятия «эпоха» такова, что буквально валит с ног. Свою тетралогию «Четыре жизни России» великий Грушин так и делил на персонально привязанные «эпохи»: Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина. Но наряду с этим в космологии понятие «планковская эпоха» — это единица хронологии Большого Взрыва, несколько большая даже в сравнении с затянувшимися правлениями известных генсеков и президентов. «Геологическая эпоха» — это единица геохронологической шкалы, часть геологического периода. Все это не мешает бытовой популярности слова «Эпоха»: это и петербургский ежемесячный литературно-политический журнал, издававшийся в 1864–1865 годах братьями Достоевскими, и российская heavy-metal группа, и отечественный универсальный модуль боевых машин пехоты и десанта...

Строго говоря, проблема не только в том, чтобы правильно масштабировать эпохальность текущих и предстоящих изменений, выбрав «единственно верную» размерность. Важнее понять, как эти масштабы взаимодействуют, будучи встроены друг в друга наподобие китайских резных шаров из белой кости. Бывает, что уход или переизбрание того или иного лидера влияет не только на сроки форсированного начала таких изменений, но и на их качество.

<h3 id="text_content_item_31" id="text_content_item_31" id="text_content_item_31"><strong> Гибридная эпоха</strong></h3> <p>В рамках линейной исторической логики все развивается поступательно: если постмодерн является ответом на кризис Высокого Модерна, то и новейшие тенденции движения к пост-постмодерну являются ответом на кризис постмодернизма. Однако миллениалы (как минимум, российские) попадают в гораздо более сложную и противоречивую коллизию. Ее острота заключается в крайне опасном гибридном сочетании — в сростке экстремального политического постмодернизма с остаточным Модерном, одновременно и не дореализованном в гуманизме и прочих лучших своих свойствах, но и неизжитом в античеловеческом негативе дирижизма и тотализации.</p>

Говоря обобщенно, Модерн привнес в этот мир две главные супер-идеи и супер-ценности: Свободы и Порядка. Речь идет об индивидуальной свободе и разумном порядке. Суверенная личность, как цель истории, свободна от любой предзаданности — сословной, социальной, политической, идеологической, духовной, интеллектуальной. Независимый Разум все взвешивает на весах свободной критики и самокритики, но одновременно и разрабатывает формы правильного, точнее идеального, жизнеустройства. Свобода и Порядок реализуются одновременно как исследование и проект, как критика и модель. Это сложный баланс. Как только идея Свободы начинает преобладать над идеей Порядка, возникает избыточный революционаризм, как хроническая болезнь Нового времени. Но как только идея Порядка начинает преобладать над идеей Свободы, возникает тоталитаризм в разных своих форматах — как такое же законное, генетически обусловленное порождение Модерна, а точнее Высокого Модерна XX века.

Россия за всю свою многострадальную историю не смогла вытянуть в реализации идеи Свободы, ценностей права и закона, суверенитета лица и народа — хотя и пыталась. Но зато в советском тоталитаризме она воплотила идею революционно установленного тотального Порядка, согласного с рационально просчитанным мегапроектом. Примерно то же было в Германии, а потом и в целом ряде других стран, замахнувшихся на построение обществ всеобщего счастья. И все это было заложено уже в самих истоках Нового времени. В политике и политической мысли Ренессанс был фиксирован на все идеальном: идеальный мир, идеальное общество, идеальный город, идеальная личность, идеальная жизнь — и в героической индивидуальной биографии, и как форма общесоциального сосуществования. Идеальная тюрьма Иеремии Бентама (Panoptikum) не случайно даже графически, не говоря об организационной модели, мало чем отличается от проектов идеальных городов и поселений начала Возрождения. Мишель Фуко тем более увидел в этом «око власти» и почти универсальные дисциплинарные техники. В ХХ веке человечество в полной мере вынесло на себе последствия такого якобы только образного совпадения.

Посттоталитарная история демонстрирует разные пути выхода из этой коллизии. Россия начала ХХI века в лице ее политического руководства выбрала путь сохранения идеи тотального порядка, но ценой постмодернистской имитации естественности и свободы. Это в точности воспроизводит архитектурный постмодернизм, в котором старательный каприз автора имитирует отсутствие проектного начала, спонтанность и само исторически сложившееся «второй архитектуры» — «архитектуры без архитектора». Скрыть эту симуляцию невозможно, и отвязанный постмодернизм, в равной мере в политике и в архитектуре, уже набивает оскомину не меньшую, чем в архитектуре и политике Большого Строгого стиля. Начинаются поиски выхода из постмодернизма в пока еще не очень определенную реальность пост-постмодерна, неоклассики, и того, что в английской транскрипции выглядит как afterpostmodernism.

Надо понимать, что миллениалы приходят именно в эту цивилизационную историю и в эту историческую точку. Причем приходят они сюда двумя противоборствующими колоннами. Одна явно настроена преодолеть тотальную симуляцию и заново реализовать свободу в режиме Сверхнового времени [7]. Но другая колонна тех же самых миллениалов заинтересована в сохранении порядка тотальной имитации свободы и естественности. Причем заинтересована она в этом «по жизненным показаниям»: в любом другом режиме это поколение политической серости и управленческой некомпетентности обречено. При этом само поколение миллениалов уже расслаивается не только по духу, но и поколенчески, темпоральными слоями. Так, существует мем «тридцатилетний бумер», высмеивающий «ранних миллениалов» — тех, кто ностальгирует по популярной культуре.

Есть даже явные забегания вперед: «Но поскольку от постмодерна отказались еще в начале 2000-х (Hutcheon, 2002), что-то должно было прийти на смену и иронии. Что же это? Тот же Ловинк подметил, что в сети «пафосному и расслабленному постмодернистскому безразличию, как квазиподрывному типу поведения, приходит конец. Потому что плевать на все тут так же бессмысленно, как и не плевать» [2].

Можно попытаться отказаться от постмодернизма, но немыслимо отказаться от постмодерна после трагических реализаций тотальных архитектурных и политических утопий ХХ века. О необходимости выхода из тупиков постмодернизма и о поисках такого выхода я регулярно писал еще в 1990-е и с начала 2000-х. С тех пор наши молодящиеся неофиты продолжают осваивать прелести постмодерна как чего-то будто бы нового, как якобы восходящей моды. Но проблема в том, что с тех пор никто никуда не вышел и никакого выхода не нашел.

Когда говорят о грядущем приходе миллениалов, в этих контекстах слово «приход» имеет одновременно и наркотический, и почти церковный оттенок (скорее это ближе к понятию «светского прихода» из социологии и аналитики идеологических процессов). Но некоторая избыточная приподнятость этих надежд по-своему оправданна. В свое время Леви-Стросс сказал: «20-й век будет веком гуманитарных наук, либо его не будет вовсе». Этот афоризм можно перефразировать: «Либо миллениалы найдут выход из разгула политического постмодернизма — либо они исчезнут как поколение, на которое возлагались такие эпохальные надежды».

Мы (по крайней мере в России) отчетливо выделяем нынешнюю (правящую) «возрастную» политическую элиту в достаточно определенном и, надо сказать, в не самом молодом возрасте только потому, что она и в самом деле такова демографически. Она явно занимается просеиванием новых кадровых поступлений, блокируя при этом относительную молодость, которая могла бы составить нелестный фон увядающей зрелости нынешнего политического руководства. В этом плане нельзя отрицать, что возрастной ценз существует и социально-политические лифты под контролем. Но кто сказал, что у входа в это элитное политическое пространство толпятся именно иначе настроенные, прогрессивные миллениалы, а не клоны теперешнего начальства, только моложе, а в ряде отношений, может быть, ничуть не лучше?

Здесь многое зависит от темперамента этноса и нации, от психоидеологии и политической психодинамики. Китайцы считают страшным наказанием жить в эпоху перемен и предпочитают сидеть на берегу реки в ожидании, когда мимо проплывает труп врага. Русским, наоборот, интереснее посещать «сей мир в его минуты роковые» и не в провинции у моря, а в самой гуще политических схваток. Такое впечатление, что с некоторых пор все изменилось до состояния «с точностью до наоборот». В этом плане от миллениалов ждут как минимум движения, последствия которого плохо предсказуемы, как и все в этом сверхновом мире.