Волей исторического случая мировоззренческие позиции авторов первых двух исследований были представлены обществу в одно и то же время: книга Г.Л. Смирнова «Советский человек. Формирование коммунистического типа личности» в третьем, наиболее полном издании и книга А.А. Зиновьева «Коммунизм как реальность» увидели свет незадолго до перестройки — первого симптома краха «реального социализма» и его порождения «советского человека» в одном и том же 1980 году¹.

Жизнь Г.Л. Смирнова — от комсомольского работника и до финальных должностей в качестве помощника по идеологии Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева и директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС — была жизнью профессионального коммунистического пропагандиста. Несмотря на то, что по крайней мере в молодые годы будущий ученый не мог не видеть жизнь, какой она была на самом деле, он всегда оставался человеком, который трактовал действительность с позиций не реально сущего, а марксистско-ленинско-сталинского должного.

Напротив, жизнь А.А. Зиновьева — пример независимого, враждующего с властями неустанного искателя истины в теории и в реальности, будь то учеба в Москве, участие в Великой Отечественной войне, исследовательская работа или научно-публицистическая критика советского, западного и российского строя. При этом, насколько можно судить, при всей непримиримости к реалиям марксизма в условиях СССР и России, Зиновьев в известной степени был и навсегда остался марксистом в собственном понимании теории Маркса. Вообще, в пандан его известного личностного императива — «сам себе государство», можно добавить — «сам себе наука».

Жизнь В.И. Толстых счастливым образом совпадала с волнами хрущевской оттепели, которые в конце пятидесятых годов ХХ века накрыли специализировавшегося на эстетике молодого одесского преподавателя философии и открыли ему возможность обширных знакомств с тогдашними деятелями театра и кино, периодически ритуально посещавшими «жемчужину у моря». Вскоре он оказывается в Москве и благодаря собственным способностям и ранее установленным связям, принимает активное участие в интеллектуальной и художественной жизни столицы. С 1970 года и до смерти в 2019 году Толстых работал в Институте философии Академии наук СССР, а впоследствии — РАН. За написанный в соавторстве в 1979 году для профессионально-технических училищ учебник «Эстетическое воспитание» в 1986 году он был удостоен Государственной премии СССР. Постоянный интерес к происходящему, демократические воззрения и социал-демократические ориентации всегда отличали его труды, в том числе и рассматриваемую в статье одну из его последних книг — «Мы были. Советский человек как он есть».

Как очевидно из сказанного, три автора кардинально отличались друг от друга условиями жизни, мировоззрением, ценностями, устремлениями. Но было нечто, что их объединяло — намерение дать социологическое описание советского человека и столь же общая для них в этом намерении неудача. В итоге каждый представил свою собственную идеологическую конструкцию «советского человека».

* * *

Простое изложение основных идей марксизма-ленинизма о человеке, представленных в монографии Г.Л. Смирнова, сегодня вряд ли бы вызвало интерес. Начиная с чиновничье-пропагандистского языка изложения и заканчивая далекими от реальности оценками и смыслами. Тем не менее, еще сорок лет назад этот труд не смотрелся как нечто из ряда вон выходящее и ненаучное. Напротив, ему можно было ставить (и ставили) в заслугу глубину понимания, всесторонность аналитического охвата исследуемого предмета, гармонию составных частей концепции советского человека. Было ли это только достоинством книги? Вряд ли. Было нечто в общественном сознании, что позволяло видеть этот текст как органичный. Но органичный чему? Думаю, текст был органичен общему для всего общества и практически никем не рефлексируемому <em>состоянию покорности, </em>безличной включенности всех и каждого в реальный всеохватный <em>феномен советского</em>. Идеологический текст был ритуальным способом, в рамках которого шла <em>формовка </em><em>индивидуального и </em><em>общественного сознания</em><em> </em>с<em> </em>ясной целью быть покорным КПСС и ее устрашающему орудию — КГБ. <em> </em>

Конечно, феномен покорности как одно из условий и элементов общественного управления присущ каждому обществу. Однако в разных обществах он занимает разное место в социальном механизме, его реализация по-разному идеологически обосновывается и обеспечивается. Поэтому в настоящем тексте я буду говорить о покорности как управленческой установке и общественном свойстве лишь применимо к отечественным реалиям. Кратко обращусь к истории, позволяющей понять естественность текста Г.Л. Смирнова для ситуации в СССР.

Покорность как качество, в той или иной мере присущее природе советского, русского, российского человека имеет глубокие корни. В далеком IХ веке, возможно, впервые покорность явила себя в неумении наших предков согласовать свое общее бытие и, как результат, в призвании ильменскими словенами и кривичами варягов править сообществом, к согласию не способным, но готовым и берущим на себя обязательство неукоснительной покорности. Корни покорности – далее – в неумении понять и с возможно меньшими потерями воспринять агрессивно проявляющуюся, но не исключающую сосуществования чужую культуру и, как следствие, в вынужденном более чем двухсотлетнем опыте жизни под татаро-монгольским ярмом [22]. Также, хотя и с противоположным знаком, покорность дала о себе знать в стремлении Руси связать себя с православной Византией, объявив себя ее правопреемницей. И хотя бежавшие от турок из Константинополя священники, ученые, правоведы, поэты и художники осели не в России, а в Италии, а Русь из византийского наследия прочно усвоила лишь идею императорской власти и подчинения церкви самодержцу, ловкие московские цари попытались обратить покорность в покорение, сосредоточив эту цель на европейской политике посредством провозглашения Москвы – Третьим Римом.

Среди философов существует несколько толкований идеи «Третьего Рима». Наиболее обоснованной мне представляется интерпретация В.С. Соловьева. Согласно автору «Оправдания добра», Россия должна рассматриваться как «ответственная преемница Византии», которая, однако, унаследовала прежде всего <em>отрицательные черты византийской культуры</em> (курсив мой. – <em>С.Н</em>.), в конце концов обусловившие ее гибель, «языческую идею абсолютного государства» и принципы цезаропапизма [19, с. 244, 261]. <em>Логически продолжающей </em><em>соловьевскую</em><em> абсолютистскую идею была империалистическая (тоталитаристская)</em><em> трактовка идеи «Третьего Рима» </em>Н.А.<em> </em><em>Бердяева</em><em>, использованная для </em><em>объяснени</em><em>я</em><em> тоталитаризма</em> Советской России и ее империалистических коммунистических притязаний. В его интерпретации, «Третий Рим» — символический и исторический прообраз большевистского Третьего Интернационала и уже Московское царство Ивана Грозного <em>«собиралось и оформлялось под символикой мессианской идеи</em>» [2, с. 9] (курсив мой. —<em>С.Н</em>.), в которой изначально был заложен «империалистический соблазн». К сторонникам империалистической трактовки идеи «Москвы — Третьего Рима» относился и в известном смысле рассуждения о ней венчал академик <em>Д.С. Лихачев,</em> полагавший, что именно она открывала перед московскими князьями «блестящее марево всемирной власти» и содержала <em>«историческое обоснование прав Москвы на первенствующее положение в мире»</em> (курсив мой. –— <em>С.Н</em>.) [14, с. 15].

Говоря о византийском наследстве, надо признать, что русские не взяли от Византии главное — то, что было более всего необходимо для их собственного цивилизованного развития, а именно ее культуру, идею частной собственности и основанной на правах человека концепцию верховенства права.

Насколько сделанный нашими предками свободный или вынужденный исторический выбор (призванием варягов, татаро-монгольским игом, византийским соблазном) фундаментален для природы русского (российского) человека, или он все же подвержен изменениям? Приведу точку зрения А.А. Зиновьева, чья концепция человека будет рассматриваться далее: «Время, в течение которого складывается и определяется тип общества в данном человеческом объединении, сравнительно с историческим временем настолько мало, что его можно принять за историческое “мгновение”. Если складывается данный тип общества, то происходит это “сразу”.<strong> </strong>В противном случае опыт не удается. Люди не успевают толком сообразить, что же именно сложилось, как формирование типа общества в основных чертах оказывается завершенным. Потом начинается его жизнь с некоторыми доделками и переделками, не меняющими его сущности» [7, с. 34]. Итак, выбор с особым положением в системе общественных отношений свойства покоряться и покорять, хоть, возможно, и растянутый во времени, был сделан. И, если следовать в этом Зиновьеву, с тех пор остался неизменен. В согласии с этим выводом состоит и марксистско-ленинско-сталинская идея советского общества. Ведь идея потенциального покорения мира всесильным учением марксизма-ленинизма, равно как и покорности ему советского человека вплоть до времени краха советской власти, была доминирующей идеей социалистического общественного строя. В полной мере она раскрывается в книге Г.Л. Смирнова.

Текст его книги предваряет, что тогда было обязательным, выдержка из отчета (доклада) Центрального Комитета КПСС ХХV съезду, зачитанного Л.И. Брежневым: «…Важнейший итог прошедшего шестидесятилетия — это советский человек» [18, с. 2]. То есть, «новый человек» — главное из реальных воплощений теории. Что же в представлениях об этом человеке в первую очередь выделяет автор монографии?

Прежде всего, Г.Л. Смирнов говорит о революционно-практическом характере коммунистического гуманизма. Отметив, что идеи Маркса и Энгельса об освобождении и гуманизации личности, лишенной свободы в условиях антагонистического общества, обретают практическое звучание уже в «Манифесте Коммунистической партии» и тем более в «Капитале». И состоит гуманизм в том, что «на место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием развития всех» [16, с. 447], а «развитие человеческих сил» становится «самоцелью» коммунистического общества [15, с. 387].

Эти привлекательные, как всякая красивая утопия, но далекие от реальности идеи, по мнению автора книги, были поставлены на практическую почву В.И. Лениным. Во-первых, потому, что цель революции он видел «во всестороннем развитии человека труда». Во-вторых, занимаясь подготовкой революции, Ленин первейшее внимание уделял вопросу о том, «какие качества должны характеризовать личность революционера». И, наконец, в-третьих, «Ленин с первых шагов советской власти упорно и систематически… занимался проблемами воспитания нового человека, и не только практически, но и теоретически» [18, с. 18–19].

Не только содержание ленинских работ дооктябрьского и послеоктябрьского периода обнаруживает в лучшем случае спорадический и весьма поверхностный интерес вождя Октября к названным вопросам. Всю жизнь работавший с ленинскими текстами Смирнов не мог этого не знать. Как и того, что, напротив, доминирующим и даже всепоглощающим интересом Ленина было изобретение способов для того, чтобы совершить скачок в «свободное общество» в русле политики военного коммунизма (1918–1921), в котором ему и его сподвижникам удалось только одно — развернуть во всероссийском масштабе экспроприацию (уничтожение) частных собственников, поскольку они со своей собственностью добровольно расставаться не желали. Тому, как это процесс организовывался и осуществлялся, в текстах самого Ленина, его сотоварищей, а позднее и у историков, материала имеется в избытке. Однако эта реальность, естественно, оказывается за пределами внимания автора книги «Советский человек».

Венчает рассуждения Смирнова о «практическом гуманизме» перечень «основных гуманистических аспектов теории социалистической революции». Они таковы: меняя частную собственность на общественную, революция ведет к установлению власти трудящихся; капитализм заменяется социализмом и коммунизмом в силу объективного экономического закона; социалистическая революция осуществляется народными массами во главе с пролетариатом под руководством партии коммунистов; революция — единственно реальный путь превращения миллионов рабочих и крестьян, задавленных тяжелым трудом и нуждой, в сознательных тружеников, целеустремленно создающих наиболее благоприятные условия собственного бытия; социалистическая революция совершается насильственным путем потому, что только так можно преодолеть насилие эксплуататоров [18, с. 28–29].

Почему эти меры революционного насилия именуются «гуманистическими аспектами» насильственной смены власти, остается лишь догадываться, в том числе, оставляя без ответа и вопрос: а каковы же тогда в революционном насилии «аспекты негуманистические»? Что до самого советского человека, контуры которого уже начинают просматриваться, то о нем с уверенностью и обобщенно можно сказать только одно: он либо сам предмет покорения, или инструмент для покорения других.

Центральная часть книги Смирнова отводится разделу «Исторические предпосылки и основные этапы формирования социалистической личности», поскольку сегодняшнее состояние человека в значительной мере результат вчерашнего бытия. Отмечается, что вступление России на капиталистический путь развития расширило экономическую многоукладность, увеличило сферу, как пишет автор, «раздраженного сознания». В частности, как выдавал желаемое за действительное Ленин и что повторяет Смирнов, «в русской деревне появился новый тип — сознательный молодой крестьянин. Он общался с “забастовщиками”, он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах, он разъяснял деревенским товарищам значение политических требований, он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников» [13, с. 316].

Этот тезис, как и другие, Смирнов не соотносит с анализом реальности. Он игнорирует даже признанные советской властью, отражающие реальность художественные тексты, — например, признанный и благословленный лично Сталиным роман «Тихий Дон», в котором, в частности, представлены упомянутые типы «сознательных молодых крестьян»². В нем Михаил Шолохов, в отличие от вождя Октября, живший в деревне — казачьем хуторе, показывает единственно возможный способ проникновения туда коммунистических идей в образе присланного партией питерского рабочего-большевика агитатора Осипа Давыдовича Штокмана. Авторские характеристики этого персонажа сомнительно комплиментарны: «Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал» [23, с. 156]. Относиться к таким определениям — «точил, как червь древесину»; «прогрызал… сталь», «внушал отвращение» — как к хвалебным? Или к замечанию: ему одному была известна цель, до времени не открываемая другим? Похожи ли такие характеристики, да и само действие на свидетельство достоинств персонажа как человека, заслуживающего уважения? Передавая в «Тихом Доне» разговор с казаками Штокмана, Шолохов сознательно прибегает к языку пропагандистских штампов, в полной мере развернутому в будущей политически заказной «Поднятой целине» с ее наполненными митинговым пафосом речами партийных вожаков Макара Нагульнова и Семена Давыдова. Не лучше и портреты хуторских последователей Штокмана — по Смирнову, «сознательных молодых крестьян», прельстившихся его речами. Этого всего-то ленивые батраки, редкие среди жадного до работы казачества, — «слюнявый» Валет с «ежиной мордочкой», на которой в минуты опасности возникает «дымчатая, шевелящаяся шерсть» и трусливый, охотно подличающий «скалозуб» Давыдка. Хороши же строители социализма, коих провидел из Кремля вождь Октября.

Смирнов, конечно, не обходится без обращения к задаче Ленина обосновать историю большевизма в контексте истории страны посредством усмотрения в ней «трех типов революционеров» — дворян, помещиков, декабристов и Герцена; революционеров-разночинцев — от Чернышевского до «героев «Народной воли»; и, наконец, «пролетариата, поднявшего к революционной борьбе миллионы крестьян» [11, с. 261]. И далее автор «Советского человека» переходит к анализу черт личности революционера большевистского типа, для которой характерны: преданность делу рабочего класса в сочетании с научными (марксистскими) представлениями о путях преобразования общества на коммунистических началах; представление о революционных действиях исключительно как действий самих революционных масс; непримиримость к врагам. На этой основе в дальнейшем после победы пролетарской революции в условиях социалистических общественных отношений с неизбежностью происходит формирование коммунистической личности.

Чего больше в этих рассуждениях — чуждой реальной жизни, схоластики, выдуманности «новой» истории или самовлюбленности на почве иллюзий об обладании окончательной истиной? Все это, конечно, присутствует. Но главное в другом. По замыслу писателя-пропагандиста, мы, наконец, должны осознать, что природа исторической супер-личности в теории осознана и, главное, ее укоренение с последующим преобразованием мира неостановимо, ведь личность познала открытые марксизмом законы его развития и действие этих законов — объективный, никому не подвластный процесс. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», — казалось, на века заявил Ленин [12, с. 43]. И остается только одно — следовать этим законам, и горе тем, кто встанет у них на пути. Таким образом, объявленный впервые в истории свободным человек на самом деле оказывается еще более, нежели ранее, покоренным. Начинается эпоха нового рабства, названного историей СССР.

В сравнении с текстом Г.Л. Смирнова несравненно более содержательна концепция советского человека А.А. Зиновьева, рассеянная по многим его книгам³. В наиболее полном и систематизированном виде она представлена в монографиях «Коммунизм как реальность» и «Гомо советикус».

В иерархии конструктов, которые, по мнению Зиновьева, ведут к пониманию феномена советского человека, наличествуют следующие: человеческое общество вообще; западное и восточное (коммунистическое) общество; деловой и коммунальный аспекты общества; советский человек. Сразу обратимся к конструктам наиболее содержательным. Таковых два: деловой и коммунальный. В первом люди представлены как удовлетворяющие свои жизненные материальные и духовные потребности. Во втором — коммунальном — взаимные отношения определяются вынужденностью совместного бытия. «Я утверждаю, — пишет Зиновьев, — что именно различие этих аспектов, устойчивые взаимоотношения между ними и доминирование того или иного из них над всеми прочими аспектами жизни людей образует самую глубокую основу различия между западным типом общества и тем его типом, который развился в Советском Союзе после революции 1917 года и в ряде других стран (Китай, Вьетнам, страны Восточной Европы до восьмидесятых годов) и который я называю коммунистическим» [5, с. 18].

То, как коммунальные отношения возникают и укореняются в обществе — часть намного более обширного содержания проблемы так называемой социабельности, берущей начало в древнегреческой философской мысли и получившей развитие позднее, в частности, в моральной философии Нового времени [1]. Их источник и развивающееся содержание были предметом теоретических исследований и споров философов, и предлагаемая Зиновьевым их трактовка с позиций так называемого личного здравого смысла может иметь место лишь при условии игнорирования наработанного в истории этики содержания. В истории философии таковое вряд ли допустимо, однако, тем не менее, именно такое игнорирование Зиновьев делает принципом своей исследовательской позиции, о чем заявляет неоднократно. Что же до постулата о том, что именно и исключительно из коммунальных отношений и вырастает коммунизм, то это утверждение поверхностно, если не легкомысленно. Впрочем, для полноты представления позиции автора труда «Коммунизм как реальность» стоит рассмотреть его идеи подробно.

Выросший из коммунального аспекта общества коммунизм и его продукт — советский человек, обнаружил, полагает Зиновьев, что наличествующая до него эксплуатация одних людей другими и различные формы социального и экономического неравенства при нем не только не уничтожаются, но, изменив формы, даже еще более усиливаются, а это ставит под сомнение саму коммунистическую идею. Понять же коммунизм можно, только выделив его из его антагониста — делового аспекта, являющегося источником цивилизации. Цивилизацию, утверждает автор, порождают «право, мораль, гласность, религия, гуманизм и прочие средства, в какой-то мере защищающие человека от прочих людей и от власти их объединений. …Если коммунальность можно представить себе как движение по течению потока истории, то цивилизацию можно представить как движение против течения. …Цивилизация есть усилие, коммунальность есть движение по линии наименьшего сопротивления. Коммунизм есть буйство стихийных сил природы, цивилизация — разумное их ограничение» [7, с. 20–21].

Коммунальность, согласно Зиновьеву, довольно точно выражается формулой «человек человеку волк», которую впоследствии стали приписывать лишь буржуазному обществу. Но ее суть состоит в борьбе людей за существование и за улучшение своих позиций в социальной среде, которая воспринимается ими как нечто данное от природы, во многом чуждое и враждебное им и как нечто такое, что не отдает свои блага человеку без усилий и борьбы. Борьба всех против всех образует основу жизни людей в этом аспекте истории. Стремясь укрепить и возвысить свое положение в обществе, человек во все времена руководствуется правилами коммунальности, а именно: меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других и больше зависимости других от тебя.

Это, однако, не значит, что люди не противятся этим законам. В русле цивилизационного тренда они изобретают институты, противостоящие коммунальности, ограничивающие ее. Если же этого не происходит, то складывается особый тип — советское общество, в котором будет процветать лицемерие, насилие, коррупция, бесхозяйственность, обезличка, безответственность, халтура, хамство, лень, дезинформация, обман, серость, система служебных привилегий. Членами этого общества превозносятся ничтожества и унижаются значительные личности, нравственные граждане подвергаются гонениям, а талантливые и деловые низводятся до уровня посредственности и средней бестолковости. Такой результат, однако, не обязательно является результатом действий властей. В этом с удовольствием участвуют коллеги, друзья, сослуживцы и соседи. Общество начинает превращаться в казарму и обрекается на застой и гниение. И состояние это может длиться века.

К этому стоит добавить и приведенный ранее тезис автора «Коммунизма как реальности» о том, что каждое общество создается изначально раз и навсегда и, таким образом, выдвинутая марксизмом-ленинизмом идея о конце человеческой истории в случае наступления коммунизма получает еще одно подтверждение, хотя и со стороны человека, объявляющего себя критиком коммунизма.

В коммунальном поведении советского человека Зиновьев обнаруживает ряд законов. Среди них — «всякий индивид, желающий получить побольше и повкуснее кусок пирога на пиршестве жизни, должен убедить окружающих в том, что он есть среднеподлое и среднебездарное существо» [7, с. 38]. И работает этот закон потому, что в этом обществе подлость маскируется под добродетель, донос — под честность, бездарность — под талант, а клевета — под правду. Это лучшее положение для того, чтобы максимально эффективно сражаться за свой кусок общественного пирога. Но делать это нужно так, чтобы окружающие были уверены, что его претензии не угрожают их положению. Для этого индивид должен руководствоваться законом постепенности, то есть начать с претензий на малый кусок, а уж потом — на большой.

Анализ рассуждений Зиновьева о закономерностях советского (коммунистического) общества и характеристиках советского человека можно было бы продолжить. Однако поскольку их характер и методология исследователя на основе представленного уже достаточно ясны, думаю, нужды в этом нет. Отгораживаясь от какого бы то ни было предшествующего философского и научного опыта, Зиновьев постулирует свое ни с чем не связанное и ни на чем, кроме его собственных воззрений, не основанное. «Наука — это я» — его лозунг и принцип.

Что же до идеи автора о невозможности для советского человека выбраться из клетки фатальной необходимости в царство личной свободы, то к ней, полагаю, нужно отнестись как к спорной. Ведь сам Зиновьев своей непростой жизнью борца с действительностью дает пример того, что победа человека над общественными обстоятельствами возможна и, значит, не все пути зарыты и не все возможности исчерпаны.

В аннотации одной из своих последних монографий «Мы были. Советский человек как он есть» В.И. Толстых посчитал нужным обозначить ее главную задачу — автор «посредством философско-антропологического анализа предлагает свое видение и понимание природы советского человека и образа жизни» [21, с. 2]. Как задача выполняется?

К сожалению, философско-антропологический анализ в книге присутствует еще в меньшей степени, чем в исследованиях Зиновьева. Представления Толстых о советском человеке сводятся к еще более узкому ракурсу — его личному жизненному видению, знанию и пониманию. А они, к сожалению, подчас довольно ограничены. «Советский человек как он есть» — это сам автор. С учетом этого, обратимся к тексту, не углубляясь в конкретику личного опыта.

Вот, например, как Толстых толкует свое понимание «феномена советского человека». Это «сплав неких индивидуальных и типологических человеческих качеств, в ряду которых я бы выделил коллективизм, интернационализм и сознательность».<strong> </strong><em>И далее: </em><em>«ду</em>х коллективизма как важная составная часть советского духа явно превалировал и торжествовал, особенно в массовых гражданских акциях и в <em>трудовых свершениях.</em> Я не раз участвовал в <em>демонстрациях, митингах</em>, <em>трудовых соревновательных проектах,</em> и потому говорю об этом со знанием дела» (курсив мой. — <em>С.Н</em>.) [21, с. 45, 47]. Но действительно ли можно с претензией на научность говорить о «знании дела» на основании личного участия в демонстрациях, митингах, проектах? Не столь коллективистский дух обнаруживается в известных описаниях тех, кто ощущал его в рабочих или крестьянских коллективах, что будет показано на примере исследований во второй части статьи. Да и Зиновьев, прошедший значительно более суровый жизненный путь, чем Толстых, в чем у меня нет оснований ему не доверять, о природе советских коллективов пишет совершенно иное.

Что же до «сознательности», то до обсуждения ее реального бытия автор текста «Мы были» не доходит, а ограничивается, в духе книги Смирнова, отсылкой к ее пропагандистской трактовке: «В условиях социализма формируется свой, совершенно иной тип взаимосвязи между сознанием и поведением людей, их образом мышления и образом жизни, чем при капитализме. В идеале предполагалось, что сознание и самосознание человека избавится от разлада между нормами общественности и личными склонностями, желаниями и потребностями индивида, обладающего развитой способностью самоконтроля и берущего на себя полную ответственность за свои поступки и действия» [21, с. 62]. Интенция, положим, ясна. Но какова реальность?

Пропагандистским заявлениям Толстых о проникновении советского человека духом коллективизма вполне соответствует и его «знание» о «стахановском движении», коим следует гордиться, а также высокая оценка вклада, который внесли в сбережение и развитие страны большевики, «посредством мощного индустриального скачка превратившие Россию в сверхдержаву» [21, с. 40]. Вновь — пример незнания реальности или нежелания ее знать, поскольку она разрушает интеллектуальную верность автора провозглашенным партией идеалам социализма? Обратимся к истории.

Так называемое «стахановское движение», цель которого состояла не столько в большей рационализации труда, сколько в задаче посредством пропагандистской кампании многократно повысить нормы выработки и снизить расценки, кроме прочего, было шулерским в своей технологической основе. Вокруг «передовика-забойщика» в шахте создавали искусственные благоприятные рабочие условия — специально выделяли крепильщиков, откатчиков вагонеток, подсобных рабочих, чтобы он не отвлекался от своего прямого дела⁴. Но чтобы все отнеслись к затее серьезно, заведующего донбасской шахтой «Центральная-Ирмино» Заплавского, который, естественно, не мог создать такие условия остальным и потому усомнился в пользе затеи, как «вредителя» расстреляли, а 17 ноября 1935 года Сталин выступил на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев. «Именно тогда, на пике репрессий, им была сказана фраза, начало которой стало крылатым: “Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится… Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стахановского движения не было бы у нас”» [4, web].

Что до содержания, эффективности и цены большевистского «индустриального скачка», так вдохновляющего автора текста «Мы были», то провалами первого пятилетнего плана, экономической ямой, на десятилетие образованной насильственной коллективизацией и обращением к рабскому труду заключенных как средству решения производственных задач, исследователю вряд ли следовало бы гордиться. Удивительно, что на него не производит впечатление и никак не акцентируется цена «скачка», по сути классового геноцида — по минимальным оценкам четыре миллиона погибших от голода 1932–1933 годов, безвестное число погибших из пяти–шести миллионов выселенных «кулаков» и членов их семей и сотни тысяч убитых–умерших в период индустриализации в ГУЛАГе, хотя в отдельных местах текста все эти сталинские свершения автор ритуально осуждает. Однако как при этом можно восхищаться большевистским «скачком» и продолжать отказываться «признавать коммунизм только утопией» [21, с. 353] — понять вряд ли возможно.

Большой загадкой для Толстых стало «безропотное согласие» (на мой взгляд, равнодушно-стыдливое приятие) восемнадцатимиллионной партией факта устранения из Конституции пункта, в котором была закреплена ее роль в качестве «руководящей и направляющей силы советского общества». «Отмена 6-й статьи Конституции, — писал Толстых, — …означала также — и, пожалуй, это самое главное — снятие шлагбаума, последней правовой (конституционной!) преграды на пути возможного, хотя и не обязательного, распада страны. В угаре перестроечных страстей и событий вероятность подобного исхода мало кем учитывалась, и даже впоследствии, когда всего лишь вероятное стало очевидным, с формальным отлучением КПСС от власти никто не связывал уход в небытие великой сверхдержавы. Такой «странно-тихий» уход партии с исторической арены создал ситуацию вседозволенности и безответственности, которая растянулась на годы, вызвав многочисленные государственные и общественные метаморфозы» [21, с. 362–363].

И, завершая свой анализ финала перестройки и последовавшего за ней распада СССР, Толстых итожит: «Нисколько не преуменьшая и не обеляя промахов, ошибок и даже преступлений перед обществом и народом, совершенных под эгидой КПСС и советского государства, не следует все-таки сводить к ним все общеизвестные (гигантские!) результаты модернизации и революционного прорыва, осуществленных под руководством все той же КПСС в экономике, социальном и культурном развитии страны» [21, с. 373].

Вывод, на мой взгляд, производит странное впечатление: разве «модернизация» и «прорыв» оправдывают, уравновешивают или даже снимают ответственность за «промахи, ошибки и преступления»? Что за странный призыв «не сводить» одно к другому? В этой, ставшей известной реальной истории, конечно, были не только преступления, но успехи и прорывы, однако какая-либо калькуляция в данном случае в принципе невозможна. И призывать к ней людей, в том числе и рядовых членов партии, не стоило — они как раз эту ситуацию, в отличие от автора, поняли. Члены партии, по моим наблюдениям, осознали, что далее, после ставшего известным, в том числе и им самим, формального права «руководить и направлять» у них больше нет.

Думаю, что похожая ситуация имела место и при распаде СССР, о чем, прежде всего как о гибели сверхдержавы, которую боятся и потому уважают, сокрушается Толстых. Конечно, в решении о выходе из Союза, без сомнения, большую роль сыграл субъективный фактор — амбиции не только Б.Н. Ельцина, но и некоторых местных республиканских руководителей, возомнивших себя маленькими самодержцами или, подобно прибалтам, наконец-то получившим возможность освободиться от удушающих объятий «старшего брата». Но, возможно, главным, чего не заметил и не понял Толстых, был реальный процесс обретения народами своей истории и собственной памяти, возможность каждому на своем историческом пути стать самим собой, выбравшись из железной оболочки нормативов КПСС и ее продукта — «советского человека». Распад СССР стал выходом на свободу народов, однажды через насилие и кровь покоренных власти Российской империи, а потом еще более кровавой власти коммунистического СССР.

* * *

Завершая, отмечу следующее. Три автора, поставив задачу раскрыть феномен советского человека, в результате каждый по-своему всего лишь создали его идеологемы. Г.Л. Смирнов — коммунистический идеологический тип — советского человека, каким он должен быть. А.А. Зиновьев — коммунальный идеологический конструкт самопальной природы. В.И. Толстых и вовсе в качестве ключа к пониманию природы советского человека предложил самого себя.