Негативный вывод первой части статьи, согласно которому в трудах Г.Л. Смирнова, А.А. Зиновьева и В.И. Толстых отсутствует философско-социологический анализ феномена советского человека, в этой части сменяется выводом позитивным. В работах Н.Н. Козловой, Т.И. Заславской и Ю.А. Левады и его сотрудников философско-социологический анализ безусловно есть, хотя и выполняется с разных методологических позиций. Начну с хорошо известной исследователям книги Н.Н. Козловой «Советские люди. Сцены из истории» [5].

Данное автором в названии книги уточнение — «сцены» — существенно важно. Перед нами именно отдельные фрагменты большого социологического полотна, на котором представлены советские люди преимущественно от Октября и до того времени, как советское общество «рухнуло в три дня». Автор вдохновлялся доступностью созданного в 1990-е годы «Народного архива» — собрания мемуаров, семейной переписки и дневников обычных советских граждан. И хотя исследователя интересовали преимущественно повседневные советские практики, но и другие проявления советского человека (мировоззрение, например) не обойдены вниманием.

В чем оригинальность исследования Козловой? Сама она об этом в другой своей книге — «Горизонты повседневности советской эпох. Голоса из хора» пишет так: «[Работая с архивами] я впервые ощутила (а не только прочитала в книгах), что метод — не только <em>путь,</em> но и <em>взгляд,</em> и <em>чувство.</em> Проблема онтологического соучастия, ключевая для теоретического рассмотрения специфики социальной реальности, постоянно присутствует в процессе исследования индивидуальных практик» (курсив мой. — <em>С.Н</em>.)<strong> </strong>[4, с. 12–13]. Итак, «взгляд», «чувство», «соучастие» — те элементы методологии, которые акцентирует автор, избирая для себя позицию сопереживания, косвенного соприсутствия в реальной, зафиксированной в артефактах жизни. Это, собственно, именно то, о чем еще в начале ХХ века говорил С.Л. Франк, обращаясь к экзистенциальной теме «национального духа», раскрытие которой возможно посредством «понимания и сочувственного постижения» [14, с. 163]. Что же обнаруживает исследователь в героях своей книги?

Персонажи Василий Иванович и Иван Иванович принадлежат к тому созданному советской властью человеческому типу, основные особенности которого — видеть, сознавать и сообщать другим исключительно то, что велит партия, колеблясь вместе с ее «линией». «Обратим внимание, — читаем у Козловой, — что он [Василий Иванович] пишет о себе в страдательном залоге. Не он сам что-то делает, а с ним что-то делают. Не сам он выбирает, приспосабливается, добивается ясно осознаваемой цели...» [4, с. 81]. При этом следование за властью, покорность ей иногда заставляют героя не раз оказываться на грани жизни и смерти. К примеру, когда в мороз Василия Ивановича посылают сопровождать обоз в летней одежде (в противном случае грозят посадить под арест с последующим возможным расстрелом), он выполняет приказ. Ощутив в этом человеке верного слугу, власть на два месяца отправляет его учиться в партшколу, после чего в 17 лет Василий сам начинает «преподавать», читая «Историю революционного движения на Западе» и «Краткую историю РКП(б)» [там же, с. 121].

Всю жизнь герой работает по материально-технической и снабженческой части, испытывая на себе как присущие эпохе внутриобщественные треволнения (по навету его исключали из партии, а потом вновь восстанавливали), так и большие, инициированные извне события (он участник Великой Отечественной войны). При этом зафиксированные в дневнике Василия Ивановича прозрения и оценки столь незначительны, что выдают в нем человека мелкого и недалекого. Так, завершая войну в Чехословакии, он подробно сообщает о значимом своем впечатлении — обилии личных вещей в гардеробе у одной из местных жительниц, с которой познакомился.

Другой персонаж исследования Козловой — Иван Иванович, — хотя и происходит из крестьян и вполне мог бы рассказать в дневнике о событиях коллективизации на родном Урале, тем не менее благоразумно начинает воспоминания с 1933 года, когда его двадцатилетним юношей призвали в армию и направили в полковую школу. Войну персонаж заканчивает в тыловом подразделении, а потом строит карьеру архивиста в органах профсоюзов. В домашнем архиве кроме всего прочего Иван Иванович хранит текст напутственной речи выпускникам университета марксизма-ленинизма под названием «Чему учит сталинский Краткий курс истории ВКП(б)»: «Товарищи! Вы заканчиваете изучение великой Сталинской энциклопедии основных знаний в области марксизма-ленинизма, краткого курса истории ВКП(б). Ни одна книга в истории марксизма не имела столь широкого распространения. Достаточно сказать, что в наше время на всех языках народов мира издано было около 40 млн экземпляров “Истории ВКП(б)”» [там же, с. 115].

Искренние слова, чуть ли не клятва. Это, однако, не мешает Ивану Ивановичу после 1956 года постоянно повторять в речах «как сказал товарищ Хрущев» и клеймить Сталина за «культ личности». Конечно, для партийных пропагандистов такие оценки были обязательны, но ничто, кроме личных соображений, не вынуждало героя мемуаров в этих рядах пребывать.

Подводя итог жизненным воззрениям первых двух персонажей, Н.Н. Козлова отмечает особую роль в жизни населения страны опубликованного в 1938 году «Краткого курса истории ВКП(б)». Каждый из ее героев не только <em>подлаживает свой взгляд</em> под правильную модель вѝдения, но и в самом деле <em>так</em> видит, <em>так</em> помнит, <em>так</em> интерпретирует мир. Ментальная модель, заданная этой книгой, прочно вошла в систему социальных представлений людей той эпохи. «Он [«Краткий курс»] выступал одновременно в роли Писания и в функции ключевой точки на когнитивно-нормативной карте не одного советского поколения. Он воплощал концепцию истории как эсхатологию, телеологию и теорию линейного прогресса, оказывая мощное воздействие на типы личной идентичности в советском обществе. Для многих «Краткий курс» был знаком перехода от времени-круга традиционного общества ко времени-стреле модерна» [там же, с. 130].

Представленные автором два персонажа — деревянные куклы, плывущие по течению ровно так, чтобы «быть всегда в главном потоке», не понести какого-либо собственного ущерба, ни во что не верящие, озабоченные лишь удовлетворением личных минимально необходимых потребностей и столь же мелких интересов, согласованных с общественным укладом.

Третий герой книги принадлежит к типу более самостоятельно мыслящих советских людей. Владимир Ильич, тоже выходец из крестьян, исправно всю жизнь служил на разных мелких «ответственных» должностях. По выходе на пенсию он устраивается на работу вахтером, чтобы продолжать «работать с людьми». При этом Владимир Ильич все также тщательно соблюдает кодекс официальных правил: к каждому празднику выпускает стенгазету и «Информационный бюллетень», сочиняет соцобязательства и правила внутреннего распорядка, готовит профконференции и отчеты месткома, оформляет протоколы собраний, поздравляет сослуживцев с днем рождения открытками. В результате бригада, в которую входят, по его свидетельству, бездельные старики, пьяницы и воры, получает призы и премии, а сам Ильич награждается путевкой в Дом отдыха «Тихий уголок» [там же, с. 173].

В отличие от первых двух персонажей, герой не чужд рефлексии, осмысления своего жизненного пути. В мемуарах он подводит итог жизни как удачу, отмечая следующее:<em> </em>«Мы живем в стране, где созданы необходимые условия для материального благополучия трудящихся; мы с женой трудились добросовестно и за труд получали должное вознаграждение; нам повезло в жизни, нас направили работать на Крайний Север, где повышенные условия оплаты труда; мы не страдали расточительством» [там же, с. 174]<em>. </em>Мало того, Владимир Ильич подсчитывает денежные расходы за более чем тридцатилетний срок — с 1945 по 1978 год: питание — 78 тыс. р., вещи — 23 тыс., налоги — 18 тыс., партийные и профсоюзные взносы — 7 тыс., дорога — 6 тыс., квартира — 11 тыс., прочее — 6 тыс. р.<em> </em><em> </em>Думаю, своими ценностями и жизненными ориентирами этот персонаж демонстрирует, какие личные базовые качества были присущи советскому человеку.

В своей книге Н.Н. Козлова не ограничивается изложением и анализом эмпирического материала. В теоретических рассуждениях она обращается к значимым социальным проблемам, в частности к теме власти и подданных. Вместе с тем, ставя вопрос о роли «низовых» личностей в общественном развитии и их роли в поддержании социального порядка, автор соглашается с распространенным среди крестьяноведов мнением: крестьяне опытны в техниках симуляции и изображения неведения, умелом подворовывании и дезертирстве, устраивании саботажа и изобретении многообразных способов «проскальзывания и ускользания».

Если же взглянуть на социальный тип «владимиров ильичей» в исторической перспективе, то становится ясно, что мигрировавшие и осевшие в городах вчерашние крестьяне практически на все — разжигавшуюся в стране после Октября гражданскую войну (в чем большевикам принадлежала едва ли не ведущая роль), проводимую сталинцами коллективизацию с ее миллионными жертвами, выстроенный в стране ГУЛАГ и т.д. — отвечали грамотным приспособлением, демонстрируемой покорностью, наукой использовать общественную систему «для себя». В результате им удавалось с выгодой и пользой обустроить личную жизнь, не обращая внимания на принесенные ради этого свои и чужие жертвы. И пассивное приятие действительности было только частью их реакции на происходящее. Что же до их участия в обусловленных властью или обстоятельствами «чистках», гонениях, репрессиях, то и в этом случае подобный социальный тип «выходил на сцену» с далеко не последними ролями. Более того, во многом в соответствии со своими нравственными ценностями, опытом и социальной практикой он эту власть и ее действия формировал. Власть была поистине народной, плоть от плоти реальных «владимиров ильичей».

Большое внимание в своем исследовании Козлова уделяет теме формирования «нового человека», в том числе рассматривая ее сквозь призму воспоминаний еще одного героя — Степана Филипповича (к этому герою я еще вернусь). Как верно отмечает автор, уже простое обучение грамоте было введением в политику. Речь, которой люди овладевали в школе, была языком власти. Дети и молодежь дышали им, как дышат воздухом. Через обучение слову власть внедряла в сознание людей «единственно правильное» вѝдение мира, в котором крестьянство, в частности, маркировалось знаком мелкого буржуа, временного и ненадежного попутчика пролетариата. Весь мир — прошлый, нынешний и будущий — оказывался номинированным, формировалась идентичность, определялись и открывались (или закрывались) маршруты социальной мобильности.

Доминирующим способом овладения словом было приобщение к прецедентным текстам эпохи, имевшим, как правило, сверхличный характер. Прецедентность была хрестоматийной и закреплялась в дискурсивных практиках. Знание прецедентных текстов являлось знаком принадлежности к эпохе и ее культуре, а незнание, наоборот, — предпосылкой, а то и клеймом отверженности. Само собой, для культуры советской эпохи прецедентными текстами прежде всего были труды вождей — К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина.

В связи с темой прецедентных тестов и опознания «свой — чужой» вспоминается рассказ А.И. Солженицына «Случай на станции Кочетовка». События разворачиваются осенью 1941 года, когда немцы рвутся в столицу. Главный герой, молодой лейтенант, служит помощником начальника подмосковной железнодорожной станции. В его обязанности входит составление графика прохождения воинских эшелонов, от чего в какой-то степени зависит судьба фронта. Он комсомолец, честен, порядочен, организован. Случается так, что к лейтенанту обращается отставший от своего эшелона человек — нелепо одетый, без документов, он представляется актером московского театра, призванным в народное ополчение. Лейтенант поначалу верит рассказу человека странного вида и обещает посадить его на воинский поезд, который идет в Сталинград. Но в разговоре выясняется, что актер не знает о том, что Сталинград прежде носил название Царицын. И лейтенант «прозревает»: это переодетый немецкий диверсант, не читавший «Краткий курс истории ВКП(б)», в котором так много говорится о решающей роли товарища Сталина, командовавшего в 1918 году обороной Царицына. Обнаруживший «врага» лейтенант передает актера органам ОГПУ [12].

Умение играть в новые словесные игры, ориентируясь на прецедентные тексты, следование правилам знаково-символического обмена, владение нарративом (техниками писания, чтения и говорения), равно как и стремление органически включиться в общество, для каждого человека, желавшего жить в СССР, было категорически обязательным. И личность солженицынского лейтенанта, конечно же, — редкое исключение. А если человек хотел не только выжить, но и с выгодой «вписаться» в действительность, ему следовало овладеть языком власти. У Козловой находим: «Повествуя о том, как навещал ссыльного отца в Архангельске, Степан Филиппович отмечает:<em> </em>“Как на зло, со многими рабочими барака (почти всеми)<em> </em>я яро дрался по поводу текущей политики, объясняя, почему у нас трудности. А с ними говорить очень трудно. Во-первых они не читают газет, а во-вторых по письмам знают, в какой местности, а также у себя что неладно. Там голод — они козыряют, там бюрократизм, там нет промтоваров и выступать одному против всех трудно”»¹ [4, с. 202–203]. <span style="text-decoration: underline;"><em> </em></span>

Власть не только номинировала людей, но и разворачивала социальные практики и номинации, сопутствующие ей или ее предваряющие. Так, в мемуарах<em> </em>Степан Филиппович подробным образом описывает, как государство устраивало паспортизацию (герой называет ее «сортировкой-людечисткой»), в результате которой многие не получали паспорта и должны были быть выселены из Москвы. И таких, по его мнению, среди его знакомых находилось, наверное, до половины. Как на это реагирует герой? Все так же, сохраняя лишь желание остаться в стороне от опасности, быть «в струе» потока. Тяжелые работы, ссылка, тюрьма Степану Филипповичу не страшны. Но, как пишет он в дневнике, «страшен голод. Сегодня получили письмо…<em> </em>они взывают. Тетя Фрося и брат Степа мы распухли от голоду помогите если чем можите. Я слишком хладнокровен стал ко всему окружающему. Мама плакала. А я почему-то с улыбкой прочел письмо (04.02.1933)». И через несколько дней: «Кажется все непочем, нечего не боюсь. Только ужас голода с головы не выходит» [там же, с. 222]<em>. </em>

Следующий герой книги Н.Н. Козловой, тоже «низовой» человек, но из «низов» или «нижних слоев» власти, — Николай Андреевич, который вел дневник во время военной блокады Ленинграда. Окончив с отличием Московскую Высшую партийную школу в 1940 году, Николай Андреевич становится секретарем РК ВКП(б) в Выборге, который после окончания Советско-финляндской войны (1939–1940) был включен в состав Карело-Финской ССР. Отходя вместе с отступающими войсками в связи с военной блокадой Ленинграда, он вначале не находит работу и в качестве иждивенца получает карточку, по которой можно прожить лишь одну декаду месяца. К тому же заболевает дизентерией. Он ест оладьи из дуранды на кокосовом масле, кисель из какао, пьет рюмку пайкового вина с одной конфетой. В дневнике записывает, что некоторые уже кошек употребляют.

Ситуация резко меняется, когда Николая Андреевича зачисляют на работу в Смольный инструктором горкома партии Ленинграда<em>.</em> В дневнике запись: «С питанием теперь особой нужды не чувствую. Утром завтрак — макароны, или лапша, или каша с маслом и два стакана сладкого чая. Днем обед — первое щи или суп, второе мясное каждый день. Вчера<em>, </em>например, я скушал на первое зеленые щи со сметаной, второе котлету с вермишелью, а сегодня на первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой. Вечером для тех, кто работает, бесплатно бутерброд с сыром, белая булочка и пара стаканов сладкого чая» [там же, с. 261]. Партийный работник с удовольствием рассказывает и о времяпрепровождении в доме отдыха для партийного актива Ленинградской организации, который в былые времена с целью охоты посещал сам С.М. Киров, опять же подробно описывает мясные и рыбные деликатесы, вина и фрукты. И завершает: «Война почти не чувствуется. О ней напоминает лишь далекое громыхание орудий, хотя от фронта всего несколько десятков километров. Да. Такой отдых, в условиях фронта, длительной блокады города, возможен лишь у большевиков, лишь при Советской власти» [там же, с. 266]. Знаменательное признание.

О чем этот сюжет? О не имеющих границ лживости, лицемерии и подлости советской власти и ее «передового отряда» с их идеологией, целями и практикой? О ничтожестве выращенного советской властью «нового» социального типа человека, с готовностью эту сущность принимающего и беззаветно служащего ей? Сказано как будто достаточно, но все равно кажется мало. Не исключено, что это тот «шаламовский случай», когда для описания существования человека в колымских лагерях писатель не находил слов и пришел к выводу, что в такой ситуации литература вообще должна замолчать — отказаться от своего обычного просветительского и наставительно-морализирующего дела, ограничив себя документальной констатацией того, что было [16].

Еще один представленный автором социальный тип советского человека, хотя осознанно и не участвовал в созидании советского общества, но созидал его самим фактом своего существования. Имел ли такой советский человек исторические корни? Примечательно, что в литературе конца ХIХ – начала ХХ столетия появились попытки анализа исторического предшественника антропологического типа советского человека², которые находим, например, у А.М. Горького и А.П. Чехова. Вот одно из чеховских рассуждений о русских мужиках: жили они хуже скотов и жить с ними было страшно; они были грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, жили не согласно, постоянно ссорились, потому что не уважали, боялись и подозревали друг друга. Но все же, итожит писатель, они страдают и плачут, как люди, и в их жизни нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания [15].

Последняя героиня исследования Козловой, о которой скажу, — Евгения Григорьевна — из мало изменившейся за несколько десятилетий деревенской среды. В отличие от прежних персонажей, она из тех общественных «низов», которые в силу неспособности к рефлексии и тем более к какому-либо отклику чаще, чем другие, становятся предметом политических спекуляций на тему «простого советского человека». Подобные общественные «низы» — также излюбленный объект идеологической обработки в духе текста Г.Л. Смирнова, о чем шла речь в первой части статьи.

Мир героини — физическая и социальная теснота, в которой все знают всех и про все, где все движется по однажды очерченному кругу «культуры бедности». О «большом», внешнем мире обитатели мира «малого» узнают лишь постольку, поскольку он их непосредственно затрагивает. Главный императив обитателей «малого» мира — выживание любой ценой; все прочее, включая дружественность, моральность, супружество, воспитание детей, подчиняется данной задаче. Понятия о свободе, чести и достоинстве у них отсутствуют как бесполезные, непригодные или препятствующие выживанию. Эти люди «своим поведением напоминают детей: они не пользуются носовыми платками, отправляют естественные потребности на глазах у всех. На взгляд “культурного человека”, они плохо себя контролируют, они не могут ждать, легко переходят от эмпатии и слез умиления к агрессии — вербальной и физической. Они кричат громко, когда им больно, они легко плачут, и в то же время они невероятно выносливы. Они способны выносить боль, но они и достаточно легко способны боль наносить» [4, с. 314].

Таковы приведенные Н.Н. Козловой портреты и «сцены из истории» некоторых советских людей, вошедшие в общую картину под названием «советский человек». Некоторые черты и характеристики советского человека коренятся в прошлом. И хотя они не были сформированы советской действительностью, но органично влились в ее тело.

Прежде чем продолжить философско-антропологический анализ феномена «советский человек», кратко скажу о более общем — феномене «советское». При том что в своей центральной части — конструкте и образе советского человека, воспроизводимом гуманитарными науками, литературой и философией, — данный феномен получает значительный негативный окрас, он этим окрасом, конечно, не исчерпывается. Феномены «советское» и «советский человек» многогранны, не сводимы только к одной, хотя и существенной своей античеловечной части-компоненте. Данная негативная компонента во многих аспектах является определяющей, но не единственной. Если бы имела место и всегда доминировала только она, то жившие при советской власти люди как социальная общность не смогли бы в подобной реальности выживать. Сложность и трагическая сущность феноменов «советское» и «советский человек» заключается в том, что в них имело место и другое, гуманистическое начало, которое проявлялось в разного рода добровольных и вынужденных формах личностного взаимного позитивного взаимодействия. Иногда это взаимодействие шло в формате «услуга за услугу», иногда — бескорыстно. Часто оно существовало в превращенных, очень хрупких формах и главным образом давало о себе знать лишь в обыденности и «внизу». Порой бескорыстное имело место даже в отношениях человека и государства. Так, работавшие в колхозах «за палочки» (ничтожно оплачиваемые трудодни) впоследствии объясняли свое алогичное с точки зрения экономики и нормальных взаимодействий поведение доводом: «Мы шли работать, потому что трава выросла». Однако такого рода человечно-аномальное, конечно, не было в социуме доминирующим. Человечное почти всегда было придавлено античеловечным, но до конца — кажется, вопреки всему — не уничтожалось никогда.

В своей хрупкой форме советское позитивное прежде всего вспоминается и выводится на первый план нашими современниками, жившими при советском строе и тоскующими о нем сегодня. То, что это позитивное, как правило, было связано с близкими людьми, не позволяет испытывающим тоску его забывать или преуменьшать хотя бы ради памяти о близких. При этом не осознается, что от боязни преуменьшения до несознаваемого преувеличения и даже утверждения, что советское позитивное было основным и даже единственным, — шаг небольшой. Его легко делает сознание нерефлексирующее, переполненное предрассудками, находящееся в плену эмоций (в том числе и от критического отношения к негативному настоящему). Не в этом ли воображаемом мире, мире предрассудков одна из причин высокого в общественном сознании рейтинга Сталина, призывов вернуться на его путь?

* * *

Предложенная Н.Н. Козловой методология исследований советского человека предполагает составление целостного представления об этом феномене посредством движения от частного к общему, постепенного наполнения отдельными частями общего-целого, включения в него типичных, но единичных личностных образов³. А вот методология, которой пользуется Т.И. Заславская, напротив, исходит из общего — берет за точку отсчета систему представлений об обществе и общественном развитии в целом, концентрируя внимание на периоде революционного перехода от одного общественно-экономического уклада к другому, в ходе которого происходят социокультурные сдвиги, изменяющиеся посредством человеческого потенциала и в то же время сами изменяющие его. При этом к микроуровню — отдельным типам советского человека — Заславская не прибегает и сравнить ее представления с выводами Козловой нельзя. Однако создаваемая Заславской общественная панорама, несомненно, коррелирует с картиной, складывающейся у Козловой.

При анализе феномена советского человека начальной точкой рассматриваемого переходного исторического периода Заславская избирает состоявшийся в России Октябрьский переворот и последовавшее за ним становление советского тоталитарного строя. В это время, отмечает исследовательница, произошло радикальное изменение «социетального типа» общества. Социетальная трансформация представляется как результат взаимодействия движущих сил, порождаемых самим преобразующимся обществом, как равнодействующая активности социальных групп, слоев, классов, общественных движений, солидарностей, различающихся экономическими, политическими и социокультурными характеристиками, интересами, статусными и иными ресурсами [3, с. 18]. При этом определяющее для дальнейшего исследования значение имеет исходное понимание самого первичного исторического события, запустившего процесс трансформации — феномена Октября. Такое углубление в историю оправдано тем, что исследователю необходимо иметь представление о предшествующей общественной ситуации, с тем чтобы в дальнейшем понять природу свершившейся трансформации.

Как представляется, адекватным пониманием процесса преобразования исследуемой реальности является то, согласно которому обе революции 1917 года, гражданская война и установление советской власти были закономерным финалом острейших социальных противоречий, накопившихся в феодально-капиталистической России. Однако после гражданской войны, когда одним из главных импульсов, стимулирующих социальное столкновение, была попытка большевиков одним прыжком оказаться в будущем посредством реализации политики военного коммунизма, в том числе в период сталинского этапа российской истории (1923–1953), насильственная модернизация традиционного крестьянского общества стала содержанием государственной политики. Это была трудная задача, требующая неординарных действий. Обстановка усугублялась тем, что политика модернизации проводилась не только при крайнем напряжении всех общественных сил, вызванном установкой на «построение социализма в отдельно взятой стране», но и в условиях перманентной военной угрозы, а также оборонительных и захватнических войн, которые вела советская власть.

Подобную точку зрения следует отделять от распространенной, но вряд ли, на мой взгляд, верной, внутренне противоречивой позиции, занимаемой, например, одним из компетентных исследователей советского аграрного общества начала ХХ века историком В.П. Даниловым. Ученый полагал, что все достижения советского строя явились следствием заданного революцией социалистического импульса, который на многие годы вперед определил директории и содержание экономического и культурного строительства, придав ему характер народного подвига. Индустриализация страны, всеобщее образование и здравоохранение, подъем науки и культуры, иные достижения советского времени были продуктом не только идей, но и практики первых советских лет. Они воплотились в реальность не благодаря сталинизму, а вопреки ему [2].

Что можно сказать по поводу идеи «мощного социалистического импульса»? Очевидно, нечто похожее на то, что говорилось о «достижениях советского времени», отмеченных в рассуждениях В.И. Толстых в первой части статьи. В ней я формулировал вопрос об «экономической эффективности» радикальных преобразований и, главное, о человеческой цене «скачка». Удивительно, но даже у серьезных и гуманно настроенных ученых, каковыми, несомненно, были Данилов и Толстых, исследовательское сознание «проскакивает» мимо этого вопроса. У них не вызывает сомнения «правомерность» того, что в реальной жизни советского общества инициируемые властью модернизационные проекты посредством «народной поддержки» специально планировались и столь же планово оплачивались миллионами жизней. На мой взгляд, уже стало общим местом утверждение, что происходящее в СССР при Сталине было «массовыми репрессиями»⁴. Однако людям с <em>советским сознанием</em> кажется естественным говорить об этом всего лишь как о неприемлемых «искажениях» и тут же, как бы забывая о них, делать акцент на прогрессивном «импульсе».

Большевистскую модернизацию, кстати незавершенную, страна оплатила многими миллионами жизней населения СССР в 1920–1930-е годы и огромными потерями — следствием неготовности к войне с германским фашизмом [1; 13]. Такой невероятной ценой по планам коммунистической партии советский народ рассчитался за превращение страны из отсталой в передовую державу, за возможность движения к социализму в его ленинско-сталинском понимании. Каким же с точки зрения крупного масштаба видится Заславской советский человек?

О предмете своего рассмотрения Т.И. Заславская говорит на основании исследований конца 1990-х – начала 2000-х годов, в которых постсоветский человек рассматривается в социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном аспектах. Постсоветский человек интересен Заславской как потомок, вобравший в себя многие черты советского человека. В ее трактовке советский человек предстает как человеческий потенциал — <em>совокупность физических и духовных сил граждан,</em> которые могут быть использованы для достижения индивидуальных и общественных целей. С позиций макросоциологической методологии под человеческим потенциалом понимается фактор жизнеспособности общества, интегрально характеризующий его человеческие ресурсы как субъекта собственного воспроизводства и развития [3, с. 219]. Само собой, в процессе общественного развития данная совокупность человеческих сил меняется. Одно — какой была эта сила сразу в послеоктябрьский период, в начале НЭПа и другое — после завершения Великой Отечественной войны или накануне распада СССР.

Согласно Заславской, человеческий потенциал — это единство четырех элементов. Первый элемент — <em>социально-демографическ</em><em>ое состояние </em><em>страны</em>, которое измеряется сбалансированностью возрастно-половой структуры населения, средней продолжительностью жизни мужчины и женщины, прочностью института семьи, рождаемости и смертности, качеством национального генофонда, другими демографическими параметрами. Второй — <em>уровень</em> <em>с</em><em>оциально-экономическ</em><em>ого развития страны</em>, который отражает уровень и структуру занятости населения, квалификацию и профессионализм работников, востребованность трудовых и интеллектуальных ресурсов граждан. Третий — <em>социокультурны</em><em>е </em><em>качества населения</em>, уровень его образования и особенности национального менталитета, влияющие на развитие общества. Это характер нормативно-ценностного сознания, особенности политических убеждений и верований, уровень морали и нравственности, типы мотивационного комплекса и способы поведения людей. Четвертый элемент — <em>деятельностны</em><em>е характеристики людей, </em>выражаемые в активности последних, энергии и деловых качествах индивидов, организаций и групп, преобладании инновационных или традиционных форм мышления и способов деятельности, а также объективных возможностях граждан свободно реализовать свои социальные и творческие потенции, вести полноценную жизнь.

Составив на изложенной выше основе систему анализа социальных сил, участвовавших в трансформационных процессах в России в конце ХХ столетия, Т.И. Заславская делает вывод: «Если подлинной причиной реформ была осознанная властью и обществом необходимость рационализации социальных практик, то, значит, и судить об их результатах следует по тому же критерию. Стали ли граждане России более свободными, расширились ли их возможности реализовать свои цели и ценности? Улучшилось ли их отношение к труду? Больше ли они дорожат рабочими местами? Повысилось ли качество труда работников, а соответственно — и отечественной продукции? Меньше ли стало воровства? Кому удается сделать более удачную карьеру — более одаренным, образованным, квалифицированным работникам или тем, кто умеет более ловко мошенничать, располагает большими силовыми, социальными и экономическими ресурсами? Свертывается ли теневой сектор хозяйства, становится ли экономика более прозрачной? Усиливается ли обратная связь между властью и обществом, их взаимопонимание и взаимодействие?» [там же, с. 218].

Такого рода вопросы, вытекающие из макросоциологической методологии, адресованы постсоветскому человеку как некоему коллективному целому. В рамках указанной методологии конкретный, полный и содержательный ответ на эти вопросы дать нельзя. Между тем именно широкие направляющие директории, которые создает макросоциология, позволяют дополнить их личностным анализом (Н.Н. Козлова) и затем грамотно нацелить исследования конкретно-социологические. В этой связи перейду к анализу феномена советского человека, сделанному Ю.А. Левадой и его сотрудниками.

* * *

Методология исследований Ю.А. Левады строится на базовом тезисе: «Нельзя понять общество, не представив себе его социально-антропологическую основу — специфическое распределение личностных характеристик, доминирующих в данной общественной системе». На основе этих «специфических распределений» исследователь получает возможность составить представление о новом качестве «советского простого» (постсоветского) человека [11, с. 5]. Содержание работы Левады и его сотрудников — анализ результатов специального опроса общественного мнения. Исследователи исходят из того, что человек в обществе представляет собой набор санкционированных системой ценностных установок и ориентаций, познавательных и поведенческих характеристик, в конечном счете он «материал», из которого строятся социальные институты. На обложке своей книги авторы наделяют советского человека эпитетом «простой» («Советский простой человек» [там же]), предваряя тем самым полученные ими совокупные конкретно-социологические результаты. Последние таковы: советский человек — «массовидный» («как все»), противостоящий всему своеобразному и элитарному — деиндивидуализированный, доступный для контроля сверху («прозрачный»), примитивный по интересам и запросам, созданный однажды и навсегда, легко управляемый государственным механизмом. Уже приведенные характеристики убеждают в том, что советский человек Ю.А. Левады отчасти совпадает с абстрактным изображением, данным А.А. Зиновьевым, нисколько не похож на модели, создаваемые Г.Л. Смирновым и В.И. Толстых, и в полной мере сходен с портретами, представленными Н.Н. Козловой. Конкретно-социологические исследования и результаты Левады — содержательный материал, наполняющий макросоциологические конструкты Т.И. Заславской.

Многолетние исследования Левады и его сотрудников охватывают почти все стороны личности, жизни и деятельности советского человека. Я же остановлюсь на одном из центральных результатов — положении советского человека в системе государственной власти. Выбор именно этой темы подкрепляется следующим обстоятельством: приведенные ранее исследовательские результаты показывают, что принадлежность государству есть родовая и доминантная характеристика советского человека, по отношению к ней любые иные типы властных отношений вторичны, а если значимы, то лишь отчасти.

Подчеркивая корректность исследования, авторы «Советского простого человека» отмечают, что не располагают достоверной эмпирической базой для суждений об антропологическом феномене периода 1930–1950-х годов и оперируют лишь данными опросов 1989–1991-х годов. Что фиксирует исследовательский коллектив Левады?

Во-первых, трое из пяти советских людей не только не считают для себя возможным и важным проявлять какую-либо инициативу и энергию, но с подозрительностью относятся к тем, кто таковую проявляет. «…Общество сравнительно слабо дифференцировано, во-первых, склонно удовлетворяться, в общем-то, малым, во-вторых и в-третьих, наиболее сильным статусно-дифференцирующим фактором в нем выступает место в иерархии власти, которое повышает, прежде всего, среднюю самооценку» [там же, с. 54]. В советском обществе по уровню образования и доходу почти не выражен слой «выше среднего», а «средний» сдвинут в сторону «низкого». То есть формируемый в течение десятилетий властью, простой по конструкции, знающий свое место, не высовывающийся за пределы определенного ему пространства и функций «винтик»⁵ по истечении 70 лет из проекта сделался реальностью.

Во-вторых, советский человек считает себя и других несправедливо оцененными (переоцененными или недооцененными). И если себя недооцененными полагают опять же трое из пяти, то в том, что несправедливо оценены другие, согласно исследованиям декабря 1991 года, уверен 41% [6, с. 57]. «В наших условиях у среднего человека отсутствуют два качества, крайне необходимых, чтобы реально изменить свою ситуацию, — резерв интенсификации труда и запас сбережений» [там же]. При этом стоит обратить внимание, насколько негативно смотрит советский человек на тех, кто так или иначе добивается успеха, значимого положения. Такие счастливчики крайне подозрительны для среднего, массового индивида, проявление ими активности и квалификации он объясняет везением, случаем или сговором с «темными силами» и именует их не иначе как «жулики», «мафия», «партократы». «Советский человек склонен индивидуальный экономический успех трактовать как неправедный. Так, 48% опрошенных твердо против того, чтобы в стране появились миллионеры» [там же, с. 59].

Данное заключение может быть примером того, как конкретные исследования укладываются в макросоциологические проекции Т.И. Заславской, а именно в ее рассуждения о социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном человеческом потенциале. Получая содержательный ответ о физических и духовных, как говорил К. Маркс, «сущностных силах человека» [7] советского общества, равно как и о «запасе его сбережений», часто нулевых, мы получаем ответ о возможности осуществления тех или иных преобразований в обществе на конкретном уровне его развития. Исходя из этого, может быть отчасти объяснен провал радикально-экономических преобразований первой половины 1990-х годов.

В-третьих, советский человек считает себя человеком коллективистским. Это и в самом деле так. Однако в специфически советском понимании коллектива не как внутренне-дифференцированного, свободно составляемого, солидарного сообщества, объединенного общими индивидуально осмысленными и принятыми целями и ценностями, но как горизонтальной структуры одинаково «средних» индивидуумов, зависимых и преданных власти как «строгому и заботливому отцу», сплоченных властью и властными отношениями.

Сознавая современность — начало трансформационных преобразований российского социума, Левада ставит вопрос об устойчивости черт советского человека, о преемственности ценностно-нормативной базы общества советского типа. Следует отметить, что этот вопрос органично дополняется и коррелирует с вопросом об исторических предпосылках черт и свойств советского человека, выросшего из российского общества дооктябрьского периода, при этом глубину его «корней» еще предстоит определить.

Ю.А. Левада также озабочен проблемой готовности общества, его различных групп к иным типам поведения, иным ценностям, самостоятельному выбору, индивидуальному риску, проблематичности и ответственности негарантированного повседневного существования. То есть, как и Т.И. Заславская, ученый ориентирован на возможность личностных и социальных перемен. В каких же отношениях данная проблематика исследуется?

<em>В</em><em> </em><em>отношениях между людьми в связи с их деревенским или городским происхождением</em><em> </em>исследователям очевидно, что масштаб личностных отношений у человека на селе меньше, а покорной удовлетворенности нынешними условиями существования больше, чем у горожанина. Кроме того, у выходцев из села в отличие от городских жителей существенно ниже готовность к социальной инициативе и самостоятельности, а также лидерский потенциал. Корни этого явления, полагает Левада, лежат в недавней советской истории — в последовательном истреблении в деревне наиболее активного, квалифицированного и работящего слоя, любых альтернативных начал жизнеустроения, независимых источников смысла и ценностей. В целом, как показывают конкретно-социологические исследования, в городе готовность к достижительному поведению в два-три раза выше, чем в деревне.

<em>В отношениях, </em><em>проблематизирующи</em><em>х</em><em> тему возможных будущих перемен по линии «отцов </em><em>—</em><em> </em><em>детей».</em> Левада отмечает, что мышление молодежи менее авторитарно, она заметно реже рассчитывает на опеку свыше, справедливое распределение поровну на всех и скорее склонна идентифицировать себя либо с самым узким кругом «своих», либо с «родом человеческим» как таковым.

<em>В </em><em>тех </em><em>отношениях, </em><em>где </em><em>рассматрива</em><em>ются пр</em><em>едставления советских людей, проживших в СССР всю жизнь</em><em>,</em><em> в </em><em>сравнении </em><em>с </em><em>представлениям</em><em>и</em><em> тех, кто в советской стране родился недавно</em>. В данном случае расхождения между этими группами те же, что и в отношениях отцов и детей. В предпочтениях старших групп отчетливо проступают нормы поведения в больших, традиционалистских по типу сообществах (тотально-государственном, религиозном), а у молодых — внеофициальные и «внутренние» регулятивы (случай, собственная воля, игра).

* * *

Завершая анализ подходов Н.Н. Козловой, Т.И. Заславской и Ю.А. Левады в исследованиях советского человека, следует отметить их очевидную, на мой взгляд, взаимодополняемость, если выстраивать вѝдение феномена от общего к частному. Макросоциологический подход Заславской намечает доминантные тренды развития общественно-экономического уклада в его переходном состоянии от «социалистического» к «постсоциалистическому». В результате анализа человеческого потенциала в его социально-демографическом, социально-экономическом, социокультурном и деятельностном аспектах мы получаем общий ответ на вопрос «Почему советский человек соглашается претерпевать трансформации или, напротив, их избегает?» Методологический подход Левады, предоставляя о природе советского человека сведения количественного характера, логически связан с ответом на вопрос «Какова и сколь сильна в своих характерных проявлениях природа массового советского человека?» И наконец, подход Козловой, выделяя и рационально осмысливая конкретные типы советского человека и при этом подключая к анализу эмоционально-психологическую компоненту, делает представления об этом феномене жизненными и ощутимыми. Таким образом мы обретаем возможность получить ответ на вопрос «Каков советский человек сам по себе?» Очевидно, что все три подхода — при важности каждого из них по отдельности — в своей совокупности представляют содержательное целое, позволяющее приблизиться к более адекватному пониманию феномена советского человека и, в перспективе, к выстраиванию данного феномена в качестве антропологической конструкции — образующего элемента советской, а во многих отношениях и постсоветской эпохи.