Постсоветская исследовательская традиция культуры СССР на фоне обличения преступлений сталинизма, как правило, противопоставляет творческого гения власти. Но еще Н.А. Бердяев, серьезный критик большевиков, писал в середине XX веке, что в России марксизм был своеобразной мессианской идеей интеллигенции — не столько теорией о развитии экономики, сколько бескомпромиссным религиозным стремлением к радикальному преобразованию жизни [1, с. 88]. Это частично объясняет, почему некоторые гении сознательно предпочитали сторону советской идеологии. Современная им мировая культура переживала зарождение массового человека, постепенный расцвет тоталитарных государств и мировые войны. Советский проект с его стремлением осчастливить массы мог представляться мечтой о лучшем будущем.

Долгие века присутствие гуманистических ценностей в европейской культуре определяло христианство, проповедующее <em>индивидуальное</em> спасение. Каждая жизнь представлялась чем-то уникальным и важным, созданным любящим Творцом и удостоенным искупительной жертвы Христа. К концу XIX в. в результате развития науки и техники большое значение приобрело общественное производство, а избавление от тягот бытия стало мыслиться как дело общности людей. Ф.К. Мюллер-Лиер в 1913 году писал: «Сила человеческого рода и ее превосходство над всеми другими животными состоит не столько в силе индивидуума, сколько в объединенном сотрудничестве многих лиц, сплачивающихся в организм высшего порядка… Весь прогресс человечества, всей культуры, вызван ростом общественного сотрудничества» [17, с. 171]. Социолог также сформулировал т.н. «закон аггрегации», согласно которому единство разрозненных сил отличается по качеству от их простой суммы, и сообщество людей соответственно действует эффективнее, чем множество несвязанных друг с другом индивидов [там же, с. 183]. С развитием подобного подхода естественно было бы ожидать и изменения отношения к судьбе отдельного человека — ее слияния с судьбой общности, отодвигания на второй план. Тем более, что европейская мысль имела образец подобного мировоззрения в дохристианской культуре: в V веке до н.э. Платон описал модель государства, в котором граждане объединены не личным, а <em>общим</em> благом [см., например, «Государство» 369b, 420с, 433а — 17, c. 156 с. 224, с. 242].

Советский проект претендовал на скорое воплощение мечты именно о коллективной<em> </em>победе над злом и страданием всего мира. От устроенного по новым законам советского общества ожидали прежде немыслимых достижений: в 1934 году по инициативе А.М. Горького при поддержке лично И.В. Сталина в СССР был открыт Всесоюзный институт экспериментальной медицины (ВИЭМ) — научная организация, в чьи задачи входил в том числе поиск способов преодолеть старение и победить смерть. Несовершенство человеческой природы рассматривалось как явление не этическое, увязанное с личными отношениями человека и Бога, а биологическое, исправляемое научно-техническим прогрессом, доступным передовому социуму. ВИЭМ был организован с большим размахом: в Москве возводился монументальный комплекс зданий, в которых помещались оборудованные по последнему слову техники лаборатории. Только Великая Отечественная война помешала смелому начинанию.

Амбициозность задач, разумеется, предполагала примеры добровольного подчинения граждан коллективному делу. СССР держался не только террором — в великих произведениях культуры, в судьбах людей и произведений ставился и решался вопрос о возможности победы над злом через добровольный отказ личности от своей индивидуальности, от персональных потребностей и даже от выживания ради общей великой цели. Без понимания этой философской динамики невозможно преодоление кризиса постсоветского мира, преследуемого образом враждебной империи зла, проникнутой насилием над всем ярким и индивидуальным, будь то отдельная национальная культура или отдельная личностная позиция. К числу художников, попытавшихся помыслить добровольное подчинение индивидуального общему, относятся два литератора — А.М. Горький и М.М. Зощенко. Их поиску, отраженному в творческих работах и ориентированному на создание запоминающихся массовому читателю образов, посвящена настоящая статья.

<h3><strong>***</strong></h3>

Биографии писателей содержат много фактов, свидетельствующих о лояльности советскому строю даже в обстановке террора предвоенного десятилетия. Об А.М. Горьком Т.И. Ерохина метко пишет как о культурном герое, о «полубоге» [10, с. 219], происходившем из народа и касавшемся олимпийских божеств — писатель был личным другом и корреспондентом В.И. Ленина и И.В. Сталина. В 1930-е гг. писатель поддерживал высшее руководство СССР даже в таких начинаниях, как коллективизация, исправительные тюрьмы и расстрелы [3, с. 333; 4, с. 213, 231, 243]. Он был несомненной «иконой», символом культуры — Горькому, невзирая на внутрипартийные противоречия, Ленин доверял руководство важных для сохранения и развития культуры организаций (издательства «Всемирная литература», оценочно-антикварной комиссии при Наркомате просвещения), от Горького принимал ходатайства о судьбе ученых и художников, Горькому обеспечил комфортную эмиграцию в Италии при финансовой поддержке голодающего послереволюционного государства. При Сталине писатель возглавил созданный чуть ли не «под него» Союз советских писателей – подчиненную государству и партии административно и идеологически профессиональную организацию писателей.

М.М. Зощенко был одним из тех, кому удалось под покровительством Горького в послереволюционный период выжить (в 1920-х годах «главный» советский писатель защищает творческое объединение «Серапионовы братья», ставшее школой для начинающего Зощенко). После революции 1917 года Михаил Михайлович, дворянин по происхождению, отказался от эмиграции, добровольно воевал на стороне Красной армии. До конца 1930-х годов его книги, преимущественно юмористические рассказы, расходились год за годом тиражами в несколько десятков тысяч экземпляров. Несмотря на, очевидно, сложный путь бывшего «эксплуататора» по встраиванию в новое общество, открытый разлад с властями произошел только в военные 1940-е, когда Зощенко был подвергнут резкой критике за внимание к индивидуальному, а не социальному опыту человека. Причем в ситуации травли он решился публично отстаивать свое достоинство и заверял в своем служении советскому государству и советскому народу, противопоставляя себя несправедливому поверхностному отношению бюрократов, но не проекту СССР как таковому [15, c. 209].

Оба писателя осознанно смотрели на литературное мастерство как на метод ненасильственного влияния на массового читателя. А.М. Горький следующим образом высказался во время одного из выступлений на знаменитом Первом съезде Союза советских писателей в 1934 году: «Книга есть главнейшее и могущественное орудие социалистической культуры… История выдвинула нас вперед как строителей новой культуры, и это обязывает нас еще дальше стремиться вперед и выше, чтоб весь мир трудящихся видел нас и слышал голоса наши»<span style="text-decoration: underline;"> </span>[6, с. 348, 350]. М.М. Зощенко осознанно выбрал стиль короткого юмористического рассказа, удобный для восприятия массового читателя: «Все коротко. На три секунды. Все напряженно, нельзя скучать... Идея вся определена, не спрятана под конец, не растянуть на сто страниц» [18, с. 82].

Что они стремились донести через совершенствование своего искусства? Это были два гения, решившихся помыслить и описать в литературных произведениях воплощение человеческими силами какого-то нового способа бытия, несогласного с существованием зла и несчастья. В письме к М.М. Зощенко от 25 марта 1936 г. Горький предлагает «осмеять страдание», порвать с традиционным для русской литературы пестованием страдания (олицетворяемым в частности Ф.М. Достоевским), и в этом найти новизну, источник вдохновения: «…никогда еще и ни у кого страдание не возбуждало чувства брезгливости» [15, с. 148]. М.М. Зощенко откликается на его призыв.

<h3><strong>А.М. Горький о пределах борьбы</strong></h3>

Горький известен описаниями «свинцовых мерзостей жизни» — в его произведениях насилие и страдание вездесущи, а люди в большинстве своем невероятно жестоки. Подобный мир, несомненно, нуждался в переустройстве, но какой ценой? Как возможно сопротивляться злу и какими методами бороться, не превращаясь в часть всеобщего зверства? В работах писателя рано проявился поиск образа борца — человека, способного к противостоянию окружающей действительности. Э.Я. Фесенко прослеживает эволюцию романтического героя в ранних произведениях — от ницшеанского устремленного к личному произволу бунтаря к достигшему свободы через бесконечное отчаяние босяку и после — к героям романа «Мать», юным «социалистам», самоотверженным проповедникам революционных идей [20]. Образы последних были канонизированы советской культурой и массово транслировались в качестве идеала человека в многочисленных тиражах и экранизациях на протяжении всего периода существования СССР. Их «дело» олицетворяло борьбу не жестокую, но человеколюбивую.

Роман «Мать» был написан в 1907 году под влиянием богостроительства, философского течения 1900-х годов, с которым И.А. Гостеев прочно связывает имя А.М. Горького на долгий период до конца 1920-х годов [9]. Богостроительство предлагало синтез христианства и марксизма, человеколюбия с представлением о классовой борьбе. Но главное, связанное с христианскими гуманистическими идеалами, оно придавало большое значение добровольной эмоциональной включенности индивида в коллективное дело, достигнутой воспитанием и культурным совершенствованием. Текст книги был создан после неудачи первой русской революции, за рубежом, когда советская идеология еще не оформилась и поддерживающей ее репрессивной машины не существовало. Внутрипартийные споры велись в этот период посредством теоретических рассуждений, а не арестов и казней. Горький как известный писатель путешествовал по Америке, стараясь обеспечить партии новых сторонников и дополнительное финансирование. Позже на Капри занимался совместно с А.А. Богдановым и А.В. Луначарским просвещением пролетариев в специально сформированной «школе». Роман был попыткой вовлечь людей в дело перерождения мира без принуждения, своеобразной, выражаясь современным языком, «мягкой силой». И герои произведения действовали исключительно словом и личным примером.

Поскольку речь идет о персонажах-образцах, которые должны были быть понятны массовому читателю, автор выводит их подчеркнуто идеализированными, схематичными. Они в большинстве своем молоды, полны сил и просты, их объединяет «детская, но крепкая вера» [8, c. 32], подобная вере первых учеников Христа, «друга бедных». Решимость «не жалеть себя ради правды» и «в крови омыть слово» [там же, c. 234] придает их речам особую силу, и, подобно апостолам, они непрестанно проповедуют голосами, которые «жгут язык» [там же, c. 146]. Им свойственна ненависть к несовершенству мира, в котором большинство живет «как скоты» [там же, c. 82], все люди «сволочи друг другу» [там же, c. 191] и один человек выступает «орудием» [там же, c. 284] для обогащения другого. Как правило, Горький устами героев говорит о всеобщем взаимном насилии как о вынужденной, а не естественной для человеческого бытия ситуации. Один из персонажей произносит на суде: «В чем же я могу признать себя виновным?.. Не согласен с таким порядком жизни, в котором люди <em>принуждены</em> грабить и убивать друг друга..» (курсив наш <em>—</em><em> </em><em>Е.А.)</em> [там же, c. 275]. Иногда Горький пишет об издевательстве над слабыми как о сладострастном и неутилитарном наслаждении, которое тоже неестественно (богач покупает золотой горшок для любовницы, добытый ценой здоровья своего работника, дворянин требует от крестьян кланяться коню и т.п.). Юные социалисты, напротив, воплощают доброе отношение к человеку и не используют, а трогательно поддерживают друг друга – утешают в тяжелые минуты, помогают в быту, беспокоятся о здоровье товарищей. Их поведение писатель пытается представить природным и нормальным, движимым любовью, которую «земля родила», которой «вся жизнь» желает победы, которую ничто не поборет [там же, c. 306]. А если доброе начало в человеке естественно, то «народ сам сообразит» [там же, c. 51], как правильно жить, как только разрушится прежний порядок. Из истории СССР мы понимаем, что чуда не случилось, и народ сам не обратился к бессребреннической жизни, где «все для всех и каждый для всего» [там же, c. 187], понадобились годы военного коммунизма и коллективизации, но в романе «Мать» автор вдохновляется воображаемой легкостью, с которой все новые и новые люди загораются делом перестроения социума. Они охотно «идут путями правды и разума» [там же, c. 306] и через стремление к правде чувствуют будто бы общую душу, одно на всех сердце. Осознание себя частью подобной общности вызывает восторг и радость.

Позже Горький возвращается к теме идеального революционера уже иначе — он откликается на смерть В.И. Ленина в 1924 году очерком с красноречивым первоначальным названием «Человек» (окончательная редакция датируется 1930 годом, ее название изменено на «В.И. Ленин»). Речь идет уже не о вымышленном герое (хотя, возможно, стоит сказать «еще не вымышленном» — образ вождя как раз предстояло отделить от его земного воплощения и окончательно превратить в обожествляемый идеал). Противник любой религиозности, Ленин при жизни неоднократно выступал критиком богостроителей и воспринимался писателем как идейный оппонент вплоть до конца 1920-х годов, чем, вероятно, подпитывалось охлаждение их отношений в этот период [9].<span style="text-decoration: underline;"> </span>И.А. Лапина, анализируя статьи М. Горького о Ленине начала 1920-х годов показывает, что он воспринимался фигурой враждебной идеалу культурного совершенствования, слишком фанатичной в следовании марксизму и отвергающей даже умеренное усвоение религиозных практик [14]. Но Ленин из очерка обладает всеми достоинствами подобных христианским мученикам и апостолам героев романа «Мать»! Это человек, который тоже видит, как «людей ломает, уродует этот преступный строй» [7, с. 266], чувствует «ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей» [там же, с. 268] и отказывается «от всех радостей мира ради тяжелой работы для счастья людей» [там же, с. 253], который «прост, как правда» [там же, с. 261] и умеет наслаждаться детской наивностью «простых сердцем» [там же, с. 266], который «не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл» [там же, с. 259]. Более того, Ленин из очерка говорит: «…не путем насилия внедряется коммунизм» [там же, с. 275], с уважением относится как к труду интеллигентов-технических специалистов, так и к силе искусства — восхищается музыкой и мировой живописью.

И все же А.М. Горький пишет деликатное: «Он — политик» [7, с. 268]. На этот раз, в отличие от вымышленных идеализированных героев романа, увлекавших людей исключительно словом, речь идет о человеке, применявшем насилие… была ли его борьба по-прежнему человеколюбивой? Ленин, представленный в очерке, как бы вынужденно при своем глубоком человеколюбии занимает «адски трудную» [там же, с. 281] должность вождя, и ему почти против воли приходится «бить безжалостно» [там же] всякое сопротивление великому делу. Государственной необходимостью Горький оправдывает жестокость политики Ленина чуть ли не падшим состоянием мира, а осуждающих его называет «моралистами», лицемерно не замечающими как «…с развитием “цивилизации” – ценность человеческой жизни явно понижается, о чем неоспоримо свидетельствует развитие в современной Европе техники истребления людей и вкуса к этому делу» [там же, с. 270]. Описанный в очерке предводитель суровой борьбы ради нового мира умиленно вздыхает, играя с детьми: «Вот эти будут жить уже лучше нас; многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой» [там же, с. 279]. И таково было настроение советской утопии – обращенность в будущее, к идеалу, который бесконечно можно постигать, принося неизбежные жертвы. «Дело» юных социалистов романа «Мать» не имело точки завершения, всегда подразумевая согласие с присутствием чьего-то страдания.

В 1933 году Горький восхищается масштабом «перековки» арестантов на строительстве Беломоро-Балтийского канала, восторженно отзываясь о служащих НКВД: «Черти драповые! Вы сами не понимаете, какое великое дело тут делаете!» [3, c. 333]. Казались ли Горькому чекисты в тот момент тоже кем-то вроде терпеливых суровых героев, против воли принимающих на себя бремя быть палачами, исправляющими несовершенство человеческой натуры, запрещая себе естественное чувство жалости ради счастливого будущего? Бесконечно благой целью можно оправдать любые усилия, и, следовательно, любую жестокость. Следует отдать должное творческому гению Горького — ему удалось создать образы, ставшие иконами эпохи и повлиявшими на воспитание нескольких поколений. Однако его многолетний поиск способа сочетания суровой борьбы за перерождение социума с человеколюбием зашел в тупик.

<h3><strong>М.М. Зощенко: механизм контроля</strong></h3>

М.М. Зощенко, в отличие от увлеченного ницшеанскими и романтическими образами Горького, с ранних этапов творческого пути был внимателен к человеку малому, хрупкому. Герои его юмористических рассказов не героические или монументальные фигуры, в них много жалостливого и беззащитного (и за это его не раз упрекали!). Их часто представляют сатирически отраженными «мещанами». Впрочем, зощенковский «мещанин» это не просто объект для сатиры, а, по меткому замечанию А.К. Жолковского, еще и средний человек, «человек вообще» [11, с. 28]. Отношения простого человека с советским проектом неоднозначны — это и страх, и отрицание, и неспособность стать частью грандиозных фантазий о переделке мира. Зощенко не пренебрегает этим опытом, но напротив, проблематизирует его.

В 1943 году, откликнувшись на призыв А.М. Горького осмеять страдание, он частями публикует в журнале «Октябрь» автобиографическую повесть «Перед восходом солнца», откровенный психологический самоанализ, где автор, отказываясь от вымышленных героев, как от масок, изучает собственные слабость, несовершенство, непрекращающуюся «хандру». Е.А. Худенко справедливо замечает, что повесть была частью эпохи бурного развития автобиографического жанра, одним из способов преобразовать жизнь — через изменение самого себя [21, с. 124]. Но советская критика периода Великой Отечественной войны отреагировала раздраженно. Авторы статьи «Об одной вредной повести» начала 1944 г. возмутились тем, что Зощенко занимается «психологическим ковыряньем» и в тяжелое для народа время был озабочен исключительно «собственной персоной» [15, с. 803]. По прошествии лет невозможно не спросить, что было более неуместным — рассказ о личных переживаниях в годы народной борьбы или сама манифестация личности в эпоху, когда история творилась массами?

Писатель, впрочем, в своей повести обращался к такому общественно значимому делу, как наука. Редакция журнала перед публикацией получила хороший отзыв академика А.Д. Сперанского, крупного исследователя физиологии нервной системы. А сам Зощенко на собрании Союза советских писателей защищал свое произведение следующим образом: «Эта тема не мелкая. Это тема о разуме, который побеждает, о высоком сознании, которое борется с низшими силами. Эти силы присутствуют в каждом человеке в виде низших инстинктов, и это соответствует современной науке…» [12, с. 228].

Здесь следует сделать отступление и представить для сравнения взгляд наукоцентричного сегмента философской мысли России и СССР первой половины XX в. на индивидуальный психологический опыт. Например, вышеупомянутый А.А. Богданов, медик и экспериментатор, человеческое «я» называет «приспособлением», необходимым для выживания в индивидуалистическом обществе и бесполезным в обществе первобытном. Душа в его понимании — это уровень организации нервных клеток [2, с. 61, 91]. Изобретатель и космист К.Э. Циолковский считает «иллюзией» переживания индивида, прежде всего, страх смерти [22, с. 37]. Мир, согласно его представлениям, одушевлен как единый чувствующий космос, а индивидуальное сознание — это только малозначимый преходящий элемент Вселенной [22, с. 37, 57, 69]. Согласно другому известному космисту, В.И. Вернадскому, полная страданий и борьбы за жизнь история — это явление геологическое, этап развития биосферы, длящийся параллельно эволюции мозга млекопитающих. Причем к началу 1930-х годов, к моменту, когда с помощью транспорта и средств связи человек впервые охватил всю землю, этот процесс осуществляет человечество как общность, так называемый «массовый человек» [5, с. 34, 38, 56]. Опыт отдельной персоны уже не рассматривается современной Зощенко наукоцентричной мыслью как нечто абсолютно значимое: важна была включенность, желательно осознанная, в более масштабную систему, природную и социальную.

Можно сказать, что автор повести «Перед восходом солнца» продолжает эту антропологическую традицию. Его откровенность — это и есть опыт «я», бесконечно малого перед лицом масштабных природных и социальных процессов и при этом осознающего и принимающего свою малость. Зощенко пишет о хандре, преследующей его с юности, как о чем-то неестественном, нарушающем порядок и противоположном «здоровью». В повести можно найти такие слова: «Я должен, как и любое животное, испытывать восторг от существования. Испытывать счастье, если все хорошо. И бороться, если плохо. Но хандрить?! Когда даже насекомое, которому дано всего четыре часа жизни, ликует на солнце! Нет, я не мог родиться таким уродом» [13, с. 22] или «...в нашей социалистической стране люди избавились от основного страха, связанного с поисками работы, а стало быть, и питания. И в этом отношении у нас нет людей, которые страшились бы за свою судьбу» [там же, с. 291]. Очевидно, мало кто в СССР жил в сталинскую эпоху с восторгом и не страшась за свою судьбу, да и сам Зощенко прямо говорит, что жил иначе — поминутно борясь с подавленным тревожным состоянием. Но он не признает личные переживания достаточным свидетельством несчастья и пытается оценить их в другом масштабе, словно, рассматриваемые как часть общей картины, они станут качественно иными — незначительными, иллюзорными.

Писатель возлагает особую надежду на науку именно как на источник обобщения, превосходящего индивидуальное восприятие. Она исследует переживания на уровне физиологических процессов мозга или даже частиц и излучений. Быть может, такой взгляд позволит рано или поздно найти «ключи» для выключения ощущения страдания? Рассуждая о возможных причинах своей хандры, главный герой повести не может вернуться к своим младенческим воспоминаниям, наталкиваясь на что-то невыразимое, пережитое некогда «маленьким животным, не умеющим говорить, не умеющим думать» [13, c. 151], мир которого — «пустота, тьма, ничто» [там же, c. 153]. Только теория Павлова позволяет ему понять свое младенческое поведение как систему рефлексов. Детский испуг мог стать источником условной нервной связи, которая продолжает мучить взрослого, вызывая автоматические реакции, причина которых давно забыта.

Психолог А.А. Пузырей, комментируя одно из ранних постсоветских изданий повести, отмечает внимание писателя, главным образом, к психоаналитическому подходу [19, с. 153]. И подобный подход действительно позволяет рассказчику зафиксировать в процессе самоанализа «черную воду» [13, c. 168], область, почти не охватываемую мышлением<span style="text-decoration: underline;">.</span> Но комментатор говорит о примитивности зощенковской интерпретации теории Павлова, с чем уже невозможно однозначно согласиться. Теория Павлова для героя, главным образом, повод признать, что психическими импульсами, по меньшей мере, потенциально, посредством когда-то в неопределенном будущем найденных наукой механизмов, можно произвольно управлять. Как следствие, нельзя считать неизбежным претерпевание страдания или его причинение другим в попытках защититься и выжить в жестоком мире. А этот вывод обнажает сложный вопрос: следует ли из способности человека подняться над внеразумной и обычно неконтролируемой стороной психики моральная либо даже гражданская обязанность это делать?

Зощенко тяжело ответить на этот вопрос однозначно, поскольку состоящий из неосознанных порывов «нижний этаж» [13, c. 164] психики проявляет себя через сны, фантазии и образы и питает искусство — сферу для него очень важную. Творческие люди, по мнению Зощенко, особенно склонны к хандре. Их состояние может показаться тонким чувствованием, однако писатель приходит к выводу, что в действительности речь идет о неумении справиться со своими неосознанными страхами.<em> </em>Многочисленные ассоциативные образы (например, зубы тигра, ассоциирующиеся с ножом хирурга, поранившего младенца и т.д.) бесконечно вуалируют истинный источник тревоги, запирают и отдаляют его, так что несчастные «…мыкаются среди своих фантазий, не умея в полной мере реализовать свои чувства…» [там же, c. 275]<em>. </em>Если такие прекрасные проявления личности, как искусство, связаны с бессознательным опытом, то отказ от него влечет в определенной мере отказ от личности как таковой. Освобождение от страдания в таком случае напоминает самоубийство. С другой стороны, терпимое отношение к неконтролируемым порывам (его отчасти исповедует Фрейд, видя в борьбе разума с бессознательным трагедию [там же, c. 165, 226]) близко к фашистскому одобрению насилия как прекрасного природного зверства [там же, c. 166]. Определяя свое произведение, черновик которого был бережно вывезен из блокадного Ленинграда, как антифашистское [там же, c. 6], Зощенко все же решается встать на сторону разума и выражает надежду, что его искусство от этого станет только сильнее — ведь освободившись от неосознанного страха, он впервые может не принять его вынужденно, как невроз, а избрать свободно. Он пишет: «Я вновь взял то, что держал в своих руках, — искусство. Но я взял его уже не дрожащими руками, и не с отчаянием в сердце, и не с печалью во взоре» [там же, c. 233].

Чтобы убедиться в правильности выбора, нужно было найти позитивный пример самоконтроля посредством разума. Рассказчик вспоминает офицера, который в закрытом помещении нечаянно вырвал чеку гранаты и, не имея возможности выбросить ее, тут же накрыл своим телом, спасая товарищей. Человек взял под контроль сильнейший страх смерти, не позволяя автоматическому порыву господствовать над собой. Самопожертвование не то же, что самоубийство, поскольку его определила цель, превосходящая индивидуальные потребности. И менее патетичный пример — крестьянин изготовил сам для себя могильный крест и хранил его 17 лет как напоминание, думая о смерти «как о чем-то обычном, естественном» [13, c. 287]. Полная подконтрольность порывов, достигаемая через их встроенность в естественные природные процессы, в законы морали, в потребность коллектива, перевешивающую в критический момент личную ценность, представляется добродетелью и торжеством человеческого разума.

<h3><strong>***</strong></h3>

«Осмеять страдание» предлагал в 1936 году А.М. Горький, долгие годы писавший именно о враждебности, свирепости и даже садистском удовольствии, пронизывавших социальные отношения от городского дна до семейного дома. О Горьком часто говорят как о человеке двойственном, который был и спасителем жизней в постреволюционные годы красного террора и другом палачей в годы террора сталинского. Но трудно упрекнуть его в лицемерии — исчерпав возможности культуры и искусства как способов «воспитания» человека, он решился открыто признать допустимость борьбы с несовершенством мира путем насилия. М.М. Зощенко, младший современник Горького, предпринял другую попытку —от уничтожения страдания перейти к «привычке», к спокойному растворению индивидуальности в закономерностях движения частиц, в волнах излучений, в механизмах формирования рефлексов. Подобно древним мудрецам и философствующим ученым-естественникам, он отождествляет с природным и психологические и социальные феномены. Как следствие, на личность и ее эмоциональный мир он предлагает смотреть как на продукт контролируемых наукой процессов. Оба способа победить страдание и найти путь к счастью человека предполагают отказ от абсолютной ценности индивидуальности, отражая гуманизм, отличный от старой, христианской по происхождению, индивидуалистической традиции.