Проблеме языка традиционно уделялось много внимания в теории познания, но о <em>систематических</em> и <em>профессиональных</em> опытах осмысления материалов лингвистики с философских и психологических позиций можно говорить лишь со второй половины XIX века, а о зарождении особой дисциплины на стыке лингвистики и психологии — с 1920–1930 годов, когда в США Э. Сепиром и Б. Уорфом был предложен сам термин «психолингвистика», в Германии получило развитие неогумбольдтианство, а в СССР была предложена культурно-историческая теория. Значимость языка для понимания когнитивных процессов была отмечена в рамках генеративной теории Н. Хомского, которая явилась одним из столпов классической когнитивной науки. Эта теория предполагала лингвистический формализм, синтактикоцентризм, вычислительный (алгоритмический) подход, нативизм, универсализм, десемантизацию языка и ментализм. Хомский утверждал, что язык является <em>способом доступа</em> к когнитивным процессам и что через лингвистику мы должны прийти к пониманию мышления как универсального феномена. Влияние его теории на раннюю когнитивную науку было огромным: фактически та вычислительная, нативистская и модулярная модель когнитивности, которая была выстроена в 1960–1970 годы и считалась мейнстримом вплоть до 1990 годов, в значительной мере вдохновлена его подходом к языку и языковой способности.

Как теория Хомского, так и классический когнитивизм подверглись серьезной критике и пересмотру во второй половине 1980 годов, что связано с выросшим из генеративной теории, но во многом вдохновленным психолингвистическим проектом Сепира и Уорфа особым направлением — <em>когнитивной лингвистикой</em> (Дж. Лакофф, М. Джонсон, Ч. Филлмор, Р. Лангакер, Л. Талми, Ж. Фоконье, И. Свитсер и др.). Ее базовые положения можно представить следующим образом: 1) критическое отношение к синтактикоцентризму, стремление построить теорию с опорой на семантику и прагматику; 2) неприятие денотационной трактовки природы значения; 3) рассмотрение языка в тесной связи с другими когнитивными системами, неприятие идеи об автономности и модулярности языка; 4) понимание лексического и грамматического значения как концептуализации, то есть убежденность в том, что значение имеет понятийную (в широком смысле) природу.

Теоретики когнитивной лингвистики показали, что <em>всякое</em> значение (не только лексическое, но и грамматическое) является концептуализацией, то есть предполагает вовлеченность <em>концептуальных</em> структур, так что метафора «формы» и «содержания» («формализованных вычислительных процедур» и «амодальных символов»), строго говоря, не применима к языку. Они также показали, что в конструировании значения большую роль играют образные средства: метафора, метонимия, схемы, ментальные пространства, идеализированные модели и др. Укорененный в сенсомоторных операциях образный компонент <em>имманентен</em> значению, а не является всего лишь его факультативным дополнением; он касается не только «содержательной», но и «структурной» составляющей значения. Эти и другие открытия побудили когнитивных лингвистов к переосмыслению теории языка через призму семантики и узусных паттернов, что оказало огромное влияние на становление неклассической когнитивной науки, в особенности на неклассические варианты теории представления знаний.

В 1980–1990 годы также развивалось особое направление в когнитивной антропологии, связанное с психолингвистическим проектом Сепира и Уорфа — так называемый <em>неорелятивизм</em>. В результате многолетних полевых исследований и в сотрудничестве с «кабинетными» психолингвистами представители этого направления показали, что структура родного языка оказывает глубокое влияние на невербальные и вербальные формы познания, однако сам характер этого влияния лингво- и культуроспецифичен, и он не может быть установлен чисто спекулятивно, но требует многочисленных «точечных» исследований.

Предлагаемая вашему вниманию исследовательская программа подготовлена на стыке когнитивной лингвистики, когнитивной антропологии и теории воплощенного познания (embodied cognition), уходящей корнями в классическую феноменологию. В центре нашего внимания, с одной стороны, отражение когнитивных процессов в языковой структуре, а с другой — место языка в когнитивной архитектуре, аспектом которой является то, что принято именовать «сознанием». Наша общая теоретическая позиция подробна изложена в монографии «Язык и познание: введение в пострелятивизм» [Бородай, 2020], где также обобщен и осмыслен немалый эмпирический материал по теме. Нам удалось показать, что (1) каждый язык предоставляет уникальный способ организации значений, (2) который релевантен для познания, поскольку (3) язык способен структурировать когнитивность в процессе онтогенеза и (4) он вовлечен в когнитивные процессы в режиме реального времени; результатом этого являются различия между носителями разных языков в (5) обработке и хранении информации, (6) отдельных когнитивных способностях, (7) содержании ментальной модели, (8) сенсомоторных реакциях и (9) нейронной активности. Тем не менее это еще не законченная теория, но лишь «дорожная карта» для целого семейства будущих теорий, которые могли бы объяснить большинство когнитивных процессов и видов интеллектуальной деятельности (от самых примитивных до философии, логики и науки), учитывая центральное место естественного языка в человеческом познании.

Наша исследовательская программа предполагает анализ нескольких «уровней» когнитивности (доконцептуальный опыт, перцепция и моторика, мышление, философское творчество) в перспективе когнитивной семантики и во взаимодействии с другими науками о познании. Она уже была представлена в развернутом виде в русскоязычной журнальной публикации [Бородай, 2019]. Поэтому ниже мы дадим ее лишь в общем виде, а вторую половину статьи посвятим конкретному региону доконцептуального опыта — так называемой преноэтической схематизации.

<h3><strong>Основные направления исследований</strong></h3>

1.<em> </em>В области доконцептуального опыта:

1.1. Изучение зависимости образных схем (преноэтической схематизации) от структуры конкретного языка.

1.2. Переформулирование концепции образных схем в свете типологии языков.

1.3. Изучение характера образных схем у носителей неевропейских языков и культур.

1.4. Развитие интегральной теории доконцептуального опыта, которая бы объединяла в себе универсальное и относительное.

1.5. Детальное и разностороннее изучение того, как лексические, морфосинтаксические и дискурсивные особенности конкретных языков связаны с трансформацией когнитивности в процессе онтогенеза.

2.<em> </em>Проблема взаимодействия паттернов языка и когнитивных систем:

2.1. Расширение и углубление уже имеющегося материала, касающегося влияния паттернов языка на долговременную память, воображение, зрительное восприятие, слуховое восприятие, моторную систему, жестовую систему, репрезентацию пространства и другие когнитивные операции.

2.2. Анализ вовлеченности языка в когнитивность в связи с конкретными процессами на примере языков, для которых характерны принципиально иные, «неиндоевропеийские» способы конвенционального построения речи: полисинтетические и инкорпорирующие языки, языки с частотными безличными конструкциями, языки с неноминативной стратегией кодирования глагольных актантов; языки с экзотическими системами частей речи и др.

2.3. Изучение когнитивного статуса редких или экзотичных грамматических категорий: разветвленных систем эвиденциальности, подробно градуированных моделей абсолютного времени, феномена субстантивного времени, сложных дейктических и классификационных систем и т. д.

3. Проблема взаимодействия языка и мыслительного процесса:

3.1. Всестороннее изучение механизмов конструирования ментальной модели в сознании носителей экзотических языков, то есть вопроса о том, как конкретный язык руководит герменевтическими операциями и как это отражается на ментальной модели.

3.2. Изучение воздействия языковых метафор на мыслительный процесс в свете типологии языков.

3.3. Анализ отечественных теорий внутренней речи и интеграция полученных в советское время результатов в более широкий философский и когнитологический контекст.

3.4. Развитие идеи лингвоспецифичности внутренней речи и ее функций на конкретных материалах.

3.5. Поиск механизмов мышления на основе анализа языковых универсалий, тенденций в организации морфосинтаксиса и семантики, путей грамматикализации и лексикализации, направленности семантических переходов и др.

3.6. Изучение зависимости базовых механизмов мышления (категоризации, счета, логического вывода и др.) от структуры конкретного языка.

3.7. Разработка интегральной теории мышления в свете полученных данных.

3.8. Пересмотр теоретических допущений когнитивизма и посткогнитивизма (или их более глубокое продумывание) в свете философских течений, подчеркивающих телесность и ситуативность познания, в частности феноменологического направления (Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, М. Мерло-Понти, Ш. Галлахер, Д. Захави и др.).

4.<em> </em>Проблема взаимосвязи паттернов языка и процесса философствования:

4.1. Анализ укорененности философской лексики в естественном языке и этапов ее специализации, притом с акцентом на «пограничных» случаях, когда слово еще не превратилось в чисто технический термин.

4.2. Реконструкция имплицитной метафизики языка и рассмотрение философского творчества через ее призму.

4.3. Подробный анализ грамматического языкового фундамента, на котором базируются масштабные метафизические и онтологические системы; выявление факторов, от которых в каждом конкретном случае зависит философствование.

4.4. Изучение связи структуры языка и философствования в контексте незападных традиций мысли.

4.5. Критический анализ истории западной логики через призму лингвистической типологии.

<h3><strong>П</strong><strong>реноэтическая</strong><strong> схематизация</strong></h3>

Для иллюстрации того, как наша программа могла бы реализовываться на практике, мы взяли в качестве примера проблему преноэтической схематизации, или так называемых образных схем (см. выше п. 1.1–1.3). Идея <em>схемы</em> как чего-то отличного, с одной стороны, от понятия, а с другой — от чувственности, имеет долгую историю, восходящую к философии И. Канта. Среди непосредственных предшественников современной теории можно выделить Б. Уорфа, Ж. Пиаже, М. Мерло-Понти и У. Найссера. Систематический анализ образных схем впервые был дан в 1980 годы в работах когнитивных лингвистов, а теоретическое обобщение этот огромный эмпирический материал получил в монографии М. Джонсона «Тело в разуме» [Johnson, 1987] и классическом исследовании Дж. Лакоффа «Женщины, огонь и опасные вещи» (1987) [Лакофф, 2004].

Образная схема — это преноэтический сенсомоторный паттерн, который формируется в процессе онтогенеза, составляет значительную часть доконцептуального когнитивного багажа и служит основой для развития абстрактного мышления и многих абстрактных концептов. В когнитивном плане схема находится как бы между понятием и чувственностью: она недостаточно абстрактна, чтобы ее можно было охарактеризовать как полноценное понятие, и в то же время она более абстрактна, чем конкретный чувственный опыт, который может быть структурирован и описан в соответствии с ее принципами. Атрибут «образный» по отношению к схеме призван подчеркнуть ее тесную связь с перцепцией, притом не только с визуальным компонентом, но с образностью в широком смысле (зрительной, слуховой, моторной и т.д.). Преноэтичность схемы означает ее онтогенетическую первичность в сравнении с концептуальным мышлением и возможность ее актуализации на разных уровнях сознания в режиме реального времени; иными словами, она является не столько оставленной в прошлом доконцептуальной основой, сколько перманентно активной когнитивной структурой, которая при определенных обстоятельствах может быть выведена с периферии внимания в его фокус. Другими важными свойствами схемы являются наличие имманентной логики и мультимодальность.

<h3><strong>С</strong><strong>хемы в </strong><strong>когнитивной семантике</strong></h3>

Основной вклад в развитие теории образных схем был внесен когнитивными лингвистами. В 1980 годы ими был проведен детальный анализ индоевропейских и некоторых америндских языков, который позволил выявить определенные регулярности в языковой схематизации пространства (в основном анализировались превербы, послелоги и пространственные наречия, такие как <em>в</em>, <em>из</em>, <em>через</em>, <em>вдоль</em>, <em>над</em>, <em>под</em>, <em>спереди</em>, <em>сзади</em> и т.д.). Те явления, которые, как считалось, претендуют на универсальность, были поняты в качестве доконцептуальных тенденций схематизации, которые, предположительно, имеют сенсомоторную основу и не зависят от конкретного языка и конкретной культуры. Одна из попыток интегрировать этот богатый материал в общую теорию познания была сделана в работе Дж. Лакоффа «Женщины, огонь и опасные вещи» [Лакофф, 2004]. Анализируя в ее заключительной части область функционирования английского предлога <em>over</em> и связанных с ним морфем, Лакофф показывает, что семантическая категория, охватываемая этими формами, организована радиально: в ее основе лежит прототипическая схема, с которой по принципу семейного сходства связаны другие базовые схемы, при этом у большинства схем имеются различные варианты реализации.

Так, функциональное единство <em>over</em> в следующих высказываниях вовсе не очевидно:

1) The bird flew <em>over</em> the yard «Птица пролетела <em>над</em> двором»;

2) Sam lives <em>over</em> the hill «Сэм живет <em>за</em> холмом»;

3) The power line stretches <em>over</em> the yard «Линия электропередач протянулась <em>над</em> двором»;

4) I walked all <em>over </em>the hill «Я <em>ис</em>ходил весь холм»;

5) Don’t <em>over</em>extend yourself «Не <em>пере</em>напрягайся»;

6) She has a strange power <em>over</em> me «Она имеет <em>надо</em> мной странную власть».

Вне зависимости от того, объясняем ли мы эти использования <em>over</em> омонимией или полисемией (из общих соображений представляется, что наиболее адекватен вариант умеренной полисемии), необходимо понять, почему такие семантические расширения в принципе возможны и почему во многих других языках мы обнаружим если не полные эквиваленты указанной категории, то по крайней мере аналоги отдельных смысловых связей. Лакофф показывает, что прототипическая схема OVER включает траектор (объект, имеющий траекторию), находящийся <em>над</em> ориентиром, и движение траектора по пути <em>через</em> ориентир, то есть она сочетает в себе значения <em>above</em> «над» и <em>across</em> «через» (ближайшим русским аналогом будет <em>поверх</em>); типичный пример — <em>the</em><em> </em><em>plane</em><em> </em><em>flew</em><em> </em><em>over</em> «самолет <em>про</em>летел [<em>над</em> чем-либо]». С привлечением этой прототипической схемы легко объясняются высказывания 1) и 2): первое репрезентирует базовую схему со спецификацией ориентира, а второе — базовую схему со смещенным фокусом на конечном положении ориентира. От этой прототипической схемы производны другие базовые схемы <em>over</em>: например, высказывание (3) является вариантом схемы, которая не предполагает реального движения траектора (ее обязательные характеристики — расположение траектора <em>над</em> ориентиром и отсутствие контакта), но допускает то, что в когнитивной лингвистике называется «фиктивным движением», при этом траектор в данном случае является одномерным; высказывание (4) является сложным вариантом схемы, которая во многом сходна с предыдущей (расположение <em>над</em>), но отличается нейтральностью в отношении контакта между траектором и ориентиром, притом путь траектора в данном случае реализован множеством точек, которые как бы «покрывают» ориентир (то есть «исходить холм» = «покрыть холм фиктивным путем, сложенным из множества точек-положений идущего»); высказывание (5) является вариантом схемы «избытка», которая устроена как преодоление траектором некоего ориентира (например, выход реки из берегов), но в данном случае она соединена с метафорой ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ — ЭТО ВМЕСТИЛИЩЕ ДЛЯ ЭНЕРГИИ, так что «перенапряжение» означает «перетекание» усилий через нормативный уровень; высказывание (6) тоже является метафорическим, поскольку в нем задействуется метафора КОНТРОЛЬ — ЭТО ВЕРХ, ОТСУТСТВИЕ КОНТРОЛЯ – ЭТО НИЗ, а возможность такого использования в данном случае обеспечена уже упоминавшейся схемой, в которой траектор находится <em>над</em> ориентиром и не соприкасается с ним (ср. естественность оборота «иметь власть <em>над</em> кем-то» и почти непредставимость оборотов вроде «иметь власть <em>под</em> кем-то» или «иметь власть <em>слева</em> от кого-то» в качестве идентичных по смыслу).

Мы бегло рассмотрели лишь некоторые примеры — за более подробным и развернутым анализом отсылаем к работе Лакоффа [Лакофф, 2004: 536–592]. Из этих примеров видно, что вариации схем зависят от ряда параметров: расположение траектора по отношению к ориентиру, характер пути траектора, реальность или фиктивность пути, наличие или отсутствие соприкосновения, мерность траектора и ориентира, горизонтальная или вертикальная протяженность ориентира и т. д. Выведение базовых схем из прототипической схемы возможно за счет спецификации параметров и оценки самих параметров как релевантных или иррелевантных. Варьирование базовых схем обеспечивается спецификацией параметров и добавлением метафорических отображений. Лакофф убедительно показывает, что 1) лежащие в основе семантики <em>over</em> схемы являются достаточно абстрактными и гибкими; 2) мы имеем дело с полисемией, которая объясняется мотивированным расширением прототипической схемы; 3) все вышеуказанные схемы находятся в активированном статусе, то есть «живы» в сознании носителя языка, о чем свидетельствует допустимость/недопустимость новых высказываний с использованием конвенциональных/неконвенциональных схем; 4) образно-схематические трансформации, обеспечивающие переход от одного варианта схемы к другому, обладают когнитивной реальностью и являются естественными, то есть объясняются устройством нашей когнитивной системы и характером нашего опыта; 5) лексика языка — это не просто набор языковых выражений и случайно ассоциированных с ними значений, но <em>связи</em> самих значений и многочисленные имплицитные мотивации, перманентно фундирующие эти связи (развитие последнего тезиса см. в работе: [Boroday 2020]).

На примере английского предлога <em>over</em> и близких к нему форм мы видим, что даже в случае ограниченного набора взаимосвязанных морфем говорить о <em>единой</em> схеме можно лишь условно — фактически мы имеем дело с категориально устроенной группой схем, имеющих прототип и обладающих порождающей способностью. Обширный материал когнитивной лингвистики (как опубликованный до работ Лакоффа и Джонсона, так и вышедший уже в рамках тематики «схем») свидетельствует о том, что сходным образом устроены и другие полисемичные морфемы. Чаще всего в центре внимания исследователей оказываются следующие схемы: ВМЕСТИЛИЩЕ («Иван вошел в комнату», «Он погрузился в сон»), ИСТОЧНИК–ПУТЬ–ЦЕЛЬ («Иван поехал из магазина домой», «Он был христианином, но свернул с истинного пути»), ЧАСТЬ–ЦЕЛОЕ («Рука — член тела», «Человек — член общества»), СВЯЗЬ («Утюг включен в розетку», «Иван наладил отношения с тещей»), ЦЕНТР–ПЕРИФЕРИЯ («Он переехал из центра города на окраину», «Ядром когнитивной семантики является концепция образных схем»), ВЕРХ–НИЗ («Иван жил на этаж выше нее», «Иван имел власть над ней»), СПЕРЕДИ–СЗАДИ («Иван не успевал за отрядом», «Все плохое — позади») и др. Уже в ранний период в литературе предлагались различные наборы и классификации схем, и до сих пор отсутствует единый общепризнанный набор, что, вероятно, объясняется разнообразием подходов к эмпирическому материалу. Несмотря на это, существует что-то вроде «ядерного набора», в который включены 15–20 схем и который в том или ином виде признается подавляющим большинством исследователей.

Как упоминалось выше, языковой материал, посвященный образным схемам, уже в 1980 годы был огромен и охватывал десятки языков. Впоследствии он лишь расширялся, поэтому особой ценностью обладают работы, в которых представлена попытка построения типологии на основе этого материала. На данный момент существует два главных направления исследований в сфере пространственной типологии — типология пространственных значений в рамках проекта когнитивной семантики Л. Талми [Talmy, 2000] и типология С. Левинсона и его школы, посвященная системам ориентации [Бородай, 2020: 225–296]. Внимательный анализ этих работ подталкивает нас к выводу о том, что большинство схем, выделенных когнитивными лингвистами в качестве универсалий, на самом деле являются частными случаями схематизаций, характерных для определенных языков. Это означает что наибольшей перспективностью обладает не столько поиск универсальных схем, сколько выявление универсальных <em>тенденций</em> в пространственной схематизации на композиционном уровне; иными словами, как и в большинстве других областей лингвистической типологии, здесь мы имеем дело не с абсолютными универсалиями («во всех языках есть X»), а с <em>ограничениями на вариации</em>, которые обусловлены воплощенностью человеческого познания и лучше всего схватываются с помощью идеи «концептуального пространства» с выделяемыми в нем аттракторами [Бородай, 2020: 451–453].

<h3><strong>Схемы в других направлениях лингвистики</strong></h3>

Возьмем в качестве примера схему ВЕРХ–НИЗ, а точнее ее компонент ВЕРХ и связанные с ним значения, такие как «над», «поверх», «сверху» и т.д. Вертикальное положение имеет первостепенную важность для нашего телесного и пространственного опыта, поэтому можно ожидать, что связанные с ним понятия будут обладать универсальным или почти универсальным характером. Не удивительно, что в предложенном А. Вежбицкой наборе семантических примитивов, который выделен на основе анализа сотен языков, присутствуют концепты ВЕРХ и НИЗ. Конкретные пространственные схемы, такие как русск. НАД, ПОВЕРХ и англ. OVER, обладают довольно простой структурой: они включают фигуру, ориентир, их отношение (расположение фигуры над ориентиром), объект вторичной референции (землю) и при необходимости ряд частных параметров (наличие/отсутствие контакта, мерность и т.д.).

<em>Теория концептуальной метафоры</em>, разработанная Лакоффом и Джонсоном (1980) [Лакофф, Джонсон 2004], утверждает, что многие абстрактные и высокоуровневые концепты, такие как «любовь», «путешествие», «объект», «число» и «уравнение», сформированы путем отображения структуры области источника на область цели, при этом область источника более конкретна, телесна и чувственна, а область цели более абстрактна. Хотя метафорические отображения разнятся от языка к языку и от культуры к культуре, все же можно обнаружить универсальные тенденции, во-первых, в наборе конкретных структур области источника, а во-вторых, в связи этих структур с определенными высокоуровневыми концептами. Распространенные конкретные структуры суть образные схемы, а характер их отображения и связи с абстракциями объясняется особенностями телесного опыта. Как показано в исследованиях по типологии метафор, рассматриваемая нами схема ВЕРХ является одним из самых распространенных источников, а наиболее частотными метафорами, сформированными с ее использованием, являются КОНТРОЛЬ — ЭТО ВЕРХ («доминировать <em>над</em> кем-либо», «<em>выше</em>стоящие инстанции»), ХОРОШЕЕ — НАВЕРХУ («<em>высокое</em> чувство», «превосходный») и БОЛЬШЕ — НАВЕРХУ («наши доходы <em>выросли</em>»). Конечно, типология метафорических отображений разработана еще не так подробно, как хотелось бы, но имеющиеся материалы из десятков не связанных друг с другом языков уже позволяют утверждать о наличии универсальных тенденций. Интересно, что, как демонстрируется в ряде поведенческих и нейрофизиологических исследований, активация абстрактных концептов, ассоциирующихся в данном языке и данной культуре с набором определенных метафор, приводит к имплицитной активации преноэтических схем, лежащих в основе этих метафор: так, например, испытуемые быстрее реагируют на слова, связанные с контролем и властью, когда они появляются в верхней части экрана, нежели когда они имеют другое расположение, что отражает метафору КОНТРОЛЬ — ЭТО ВЕРХ. Многочисленные эксперименты такого рода свидетельствуют о том, что метафорические отображения существуют в нашем сознании в качестве неявного когнитивного фона, обеспечивающего реализацию абстрактных концептов и перманентно окрашивающего их оттенками чувственности [Бородай, 2020: 477–485].

Анализ образных схем в рамках теории концептуальной метафоры может быть дополнен материалами <em>исторической семантики</em> и <em>теории </em><em>грамматикализации</em>. В первом случае релевантны универсальные тенденции в семантических переходах (например, «высокое» как физическая характеристика => «высокое» как аксиологический концепт), которые объясняются универсальными свойствами коммуникации и воплощенного познания. Во втором случае рассматриваются устойчивые паттерны развития значений от неграмматичных и менее грамматичных к более грамматичным и демонстрируется, что существуют универсальные пути «превращения» лексических морфем в грамматические, а одним из механизмов такого превращения является метафора. Так, насколько можно судить по имеющимся материалам, схематическое значение ВЕРХ происходит от лексем со значениями «спина», «лицо», «голова», «плечо», «небо» и «вершина» (ср. русск. <em>верх</em> восходит к индоевропейскому <em>*</em><em>urs</em><em>-</em><em>u</em><em>-</em> «вершина, возвышенность»), то есть в его основе лежит еще более конкретное чувственное представление. От схематического значения, в свою очередь, могут происходить такие грамматические элементы, как аддитив (маркер логического или числового сложения, ср. этимологию русских числительных типа «один-<em>на</em>-дцать», где последний элемент — это обозначение десяти), показатель отношения, или так называемый concern marker (выражает наличие соотнесенности с чем-то, отношения к чему-то, ср. русск. «задуматься <em>над</em> чем-то»), и компаратив (маркер сравнительных конструкций вроде русск. «он сильнее, <em>чем</em> они»). Все эти примеры можно истолковать как случаи метафорического расширения. Развитие ВЕРХ => аддитив объясняется распространенной метафорой БОЛЬШЕ — НАВЕРХУ; варианты грамматикализации ВЕРХ => concern marker и ВЕРХ => компаратив являются частными случаями проекции пространственных схем на логическую сферу (показательно, что во многих полинезийских языках функции компаратива выполняют два разных глагола — со значением «идти вверх» и «идти вниз» соответственно: первый используется, когда сопоставляемый объект больше, лучше, сильнее, чем тот, с которым он сопоставляется, а второй — в обратной ситуации) [Kuteva, 2019: 446–450]. Подобных случаев грамматикализации и усиления степени грамматичности схематичных значений в языковедческой литературе описано немало, однако исследований, ориентированных на более широкую эпистемологическую проблематику, по-прежнему недостаточно.

<h3><strong>Универсальное и относительное</strong></h3>

При анализе образных схем акцент обычно делается на их предполагаемой универсальности. Схемы рассматриваются по следующей модели (как мы и делали до сих пор в этой статье): общие для языков мира тенденции схематизации + материалы других наук о познании => реконструкция базовых когнитивных операций; при таком подходе язык (не важно, в синхронии или диахронии) служит основным средством доступа к когнитивным процессам. Но возможен и другой взгляд: лингвоспецифичные схематизации + материалы других наук о познании => лингвоспецифичные и культуроспецифичные когнитивные операции. Этот путь, ориентированный на подчеркивание <em>различий</em>, укоренен в многолетней традиции изучения принципа лингвистической относительности, в традициях лингвистической антропологии и когнитивной антропологии, и он взят за основу в нашей статье. В действительности, представленные подходы являются частями <em>единой программы</em> и дополняют друг друга: суждения об универсальном и относительном суть взаимозависимые суждения — выделяя общее, мы выделяем его на фоне различий, а выделяя различное, мы выделяем его в размежевании с общим.

Говоря об универсальном и относительном, применительно к образным схемам нужно реконструировать примерно следующую модель. Способность к схематизации, безусловно, является универсальной. Существует универсальный набор схем, которые заложены генетически и развертываются у всех людей либо в пренатальный период, либо во младенчестве. Сюда относится проприоцептивная «схема тела» (хотя имеются свидетельства того, что в проприоцепции есть культуроспецифичные черты) и топологические схемы типа ВМЕСТИЛИЩА и ВЕРХ–НИЗ. Далее на основе этих схем и во взаимодействии с окружающей средой (в том числе с культурной и языковой средой) формируются культуроспецифичные варианты других схем в таких областях, как пространство, движение, действие, агентивность, время, поле коммуникации и т.д. Тело, пространство и движение — это три сферы, где складывается большинство базовых схем, которые затем используются для структурирования более абстрактных областей. Отсюда не следует, что абстрактное исчерпывается схематическим — нет, оно включает нечто <em>большее</em>, и это большее еще не получило хорошего объяснения в когнитивной науке, в том числе в нейронауке (возможно, мы имеем дело с эмерджентным свойством, которое не выводится напрямую из базовых механизмов). Однако схемы дают абстрактной области структуру, а значит — имманентную <em>логику</em>, по которой она затем может развиваться. Так, например, схема ВПЕРЕДИ–СЗАДИ является универсальной, но характер ее метафорического отображения на область времени допускает вариации: в большинстве языков и культур мы имеем дело с метафорой БУДУЩЕЕ — ВПЕРЕДИ, ПРОШЛОЕ — ПОЗАДИ, а у индейцев аймара (в языке, жестикуляции и культурных представлениях) преобладает метафора ПРОШЛОЕ — ВПЕРЕДИ, БУДУЩЕЕ — ПОЗАДИ; кроме того, в некоторых языках и культурах вообще не допускается структурирование времени в соответствии с пространственными схемами. Философские рассуждения о времени вроде тех, что представлены в феноменологии Э. Гуссерля и М. Хайдеггера, где осмысление времени пронизано метафорой ВРЕМЯ — ЭТО ДВИЖЕНИЕ и пространственной структурой ВПЕРЕДИ–СЗАДИ, тo есть имеет место имплицитная спатиализация времени (эксплицитно же, например, в феноменологии В.И. Молчанова), были бы ненормальными и неестественными в этих культурах (и вряд ли могли там возникнуть). Эта склонность к использованию в определенных сферах одних схем и метафор и игнорированию других не является произвольной, но формируется довольно рано, когда усваиваются язык и культурные практики, и она редко корректируется в течение жизни; язык и культурные практики, в свою очередь, отражают многовековой концептуальный багаж, сформированный на основе сложной совокупности факторов (от географии до особенностей грамматикализации в языках определенного строя) — багаж не случайный, но ограниченный возможностями концептуализирующей способности человека.

Все это может иметь очень широкие последствия для высокоуровневой интеллектуальной деятельности — философии, логики, математики и вообще науки и искусства (эта проблема отражена в п. 4.1–4.5 нашей программы). Приведем несколько примеров:

<ul class="docx-publication-list"> <li>В работе «Философия во плоти» Лакофф и Джонсон довольно убедительно продемонстрировали зависимость рассуждений целого ряда западных философов от доминирующих в европейской культуре схем и метафор [Lakoff, Johnson, 1999]. </li></ul>

<ul class="docx-publication-list"> <li>В работах Р. Нуньеса (иногда в соавторстве с Лакоффом) показано, что в математике используются многочисленные и подчас взаимоисключающие схемы и метафоры [Núñez, 2008]; к этому можно добавить, что сами представления о числе и способность к точному счету больше 3–4 являются лингвоспецифичными и культуроспецифичными [Бородай, 2020: 346–356]. </li></ul>

<ul class="docx-publication-list"> <li>В ряде работ А.В. Смирнова [Смирнов, 2015] рассмотрен интересный материал, свидетельствующий о том, что в арабо-мусульманской культуре (от философии до права и искусства) гораздо шире используется схема ДЕЙСТВОВАТЕЛЬ–ДЕЙСТВИЕ–ПРЕТЕРПЕВАЮЩЕЕ, чем это имеет место в европейской культуре; в целых направлениях интеллектуальной деятельности она вытесняет схему вместилище, на которой, например, построена аристотелевская логика. Это позволяет говорить об особой «процессуальной» логике, характерной для арабо-мусульманской культуры. </li></ul>

Выводы в указанной сфере могут считаться предварительными, но они как минимум эвристически ценны и позволяют наметить пути для дальнейших поисков, которые, возможно, когда-нибудь приведут нас к более глубокому пониманию универсального и относительного в человеческом познании. Возьмем в качестве примера время и ментальную каузальность. Мы привыкли считать время «формой протекания процессов» и представлять его четвертым «измерением» пространства (в том числе графически). Но имеющиеся материалы заставляют нас задуматься: почему мы вообще склонны к спатиализации времени и какие возможны альтернативные концептуализации? Что касается проблемы «ментальной каузальности», то она широко обсуждается в философии сознания, и предлагается множество ее «решений». Однако почти не рассмотрен вопрос о самом концепте «каузальности» в онтогенетической и когнитивно-антропологической перспективе, а ведь может оказаться, что высокоуровневый концепт каузальности — это набор взаимоисключающих лингвоспецифичных и культуроспецифичных схем, укорененных в универсальном опыте движения. Философы слишком часто универсализируют собственную <em>фактичность</em>, в то время как начинать нужно с ее критики и, если использовать археологическую метафору, со снятия «наслоений» в поисках действительно универсальных оснований знания.

<h3><strong>Некоторые и</strong><strong>сследовательские проблемы</strong></h3>

В п. 1.1–1.3 нашей программы обозначены наиболее общие исследовательские проблемы, касающиеся теории преноэтической схематизации. Попытаемся вкратце раскрыть их, чтобы была ясна актуальность указанной темы для философии сознания и ее практическое приложение в виде конкретных исследований в рамках Центра философии сознания и когнитивных наук Института философии РАН.

1. В дальнейшей проработке нуждается сама междисциплинарная теория преноэтических схем. Эта теория затрагивает «низшие» уровни когнитивности и все то, что обычно относится к рубрике «доконцептуального опыта». На данный момент имеется огромное количество разнообразного языкового материала, который, к сожалению, еще не получил должного осмысления. Проблема схем хорошо изучена на материале психологии развития (в частности, в теории Дж. Мандлер), но и там еще рано говорить о всеохватной теории. Схемы также изучались в кинесике, нейрофизиологии, когнитивной антропологии, теории искусственного интеллекта, зоопсихологии; кроме того, они являются частью богатой феноменологической традиции. Весь этот материал требует охвата в рамках интегральной теории, которая бы объясняла репрезентационный характер схем, их устройство и когнитивный статус и которая бы смогла ответить на многие другие вопросы: от перечня универсальных схем до их нейронных коррелятов.

2. Особая тема — это процесс формирования схем в онтогенетической перспективе. Ее разработка потребует вовлечения богатого материала психологии развития. Необходимо проследить, как происходит становление (предположительно) универсальных схем на основе общего биологического фундамента и универсальных стадий онтогенеза: от «схемы тела» и универсальных моторных схем к культуроспецифичным структурам.

3. С предыдущей темой тесно связана проблема лингвоспецифичности и культуроспецифичности схем. Эта проблема потребует интеграции материалов кросскультурной психологии и когнитивной антропологии. Кроме того, для ее разработки крайне важен «экзотичный» языковой материал, демонстрирующий нетривиальные пути схематизации. Здесь можно сосредоточиться как на вопросе формирования культуроспецифичных схем, так и на роли этих схем в конкретной культуре и в сознании носителя определенного языка.

4. Представляет интерес вопрос о значении схем в переходе от «низших» уровней когнитивности к высшим: их роль в структурировании таких концептуальных доменов, как время, действие, каузальность, поле дискурса, грамматика и др. Разумеется, здесь важны и универсальные, и культуроспецифичные аспекты.

5. Особого внимания заслуживает вопрос о роли универсальной и культуроспецифичной схематизации в истории философии. Теория схем способна предоставить хороший инструментарий для продуктивного анализа «движения смысла» в конкретных философских системах (что, впрочем, актуально и для других сфер интеллектуальной деятельности — см. выше.

Проблема преноэтической схематизации находится на стыке разных направлений лингвистической науки (дескриптивной семантики, лексической и грамматической типологии, исторической семантики, теории концептуальной метафоры, теории грамматикализации) и других наук о познании (когнитивная антропология, психология развития, кинесика, нейрофизиология, теория искусственного интеллекта). Она допускает рассмотрение с совершенно разных углов зрения. В рамках нашей программы все эти потенциально продуктивные направления объединяет стремление к профессиональному и междисциплинарному подходу с опорой на язык как на основной способ доступа к когнитивным процессам. Нужно понимать, что несмотря на несомненную когнитивную реальность всего того, что относится в литературе к рубрике «образных схем», сама концепция «схемы» — это де-факто теоретический конструкт, который используется для <em>интеграции</em> материалов разных наук. Утверждение о «конструктивном» характере схем призвано подчеркнуть ту реальную трудность, с которой мы сталкиваемся при объединении материалов из столь разных областей знания в целостную теорию. Таковая интеграция до сих пор отсутствует не только на уровне <em>общей</em> теории преноэтической схематизации, но и в границах отдельных исследовательских направлений. Эта ситуация разобщенности вполне естественна в контексте взрывного роста экспериментальных исследований: если раньше для философов и теоретиков проблема состояла в том, чтобы найти дополнительную эмпирическую поддержку для высказываемой гипотезы хотя бы в виде нескольких экспериментов, то сейчас, напротив, проблематично вообще ознакомиться с имеющимися экспериментами, тем более из совершенно разных областей. И все же это не отменяет необходимости построения <em>интегральной теории</em>, на что и нацелена наша программа. Как можно заметить на примере образных схем, эта программа в значительной степени ориентирована на <em>осмысление</em> имеющихся экспериментальных материалов, хотя по локальным темам она допускает и чисто эмпирические исследования. Основная трудность в ее реализации, по-видимому, связана с наблюдаемой в научном сообществе профессиональной дезинтеграцией, обусловленной дисциплинарными границами, прочерченными в области познания (в чем-то естественными, а в чем-то искусственными). Задача перед нашей группой — преодолевать эти границы, обращаясь различными способами к тому <em>протодисциплинарному</em> уровню, где феномены еще не втиснуты в рамки теоретико-методологических установок отдельных дисциплин.