<h3><strong>Моральная универсальность</strong></h3>

Пытаясь создать корректную теоретическую модель морали, философы часто рассматривают в качестве фундаментального свойства этого феномена универсальность. Анализируя употребление ключевых ценностно-нормативных понятий морали, они видят, что для употребляющих подобные понятия людей свойственно убеждение в том, что моральные требования <em>обращены</em> к каждому агенту, то есть являются <em>общеадресованными</em>, а моральные ценности <em>ориентируют</em> каждого агента, то есть являются <em>общезначимыми</em>. Когда какой-то поступок оценивается в качестве жестокого, подлого, несправедливого, это означает, что индивид, выносящий такую оценку, полагает недопустимым совершение подобных поступков никем и никогда. Если данную особенность моральной оценки спроецировать на критерии, которые служат ее основанием, то эти критерии как раз и следует называть универсальными. Критерии моральной оценки в целом совпадают с критериями принятия морально значимых решений, поэтому моральная универсальность проявляет себя как в ретроспективном, так и в проспективном отношении. Тот, кто негативно оценивает поступок определенного типа в моральных категориях, автоматически берет на себя обязательство не совершать такие поступки в будущем и уж во всяком случае не уклоняться от самоосуждения, если они все же будут им совершены в силу слабости воли или каких-то других не извиняющих его обстоятельств. Общезначимость и общеадресованность задают агентское измерение универсальности.

Агентское измерение универсальности, бесспорно присутствующее в моральном опыте, часто рассматривалось в этике не только в качестве отдельного свойства моральных ценностей и требований, но и в качестве источника всего ценностно-нормативного содержания морали. Способность действий определенного типа пройти тест на универсализуемость в некоторых этических концепциях выступает в качестве способа определения моральной приемлемости этих действий, то есть позволяет провести в общем виде границы между обязательным и необязательным, разрешенным и запрещенным поведением. Для теоретиков, сомневающихся в таком понимании истоков моральной императивности, тест на универсализуемость является лишь одним из оснований для уточнения ценностно-нормативного содержания морали.

Моральная универсальность имеет и то измерение, что связано не с агентами, а с реципиентами их действий, с теми, чьи интересы затрагивает совершаемый моральным агентом выбор линии поведения. В соответствии со смыслом и внутренней логикой морали каждый человек обладает неинструментальной ценностью просто в силу того, что он человек. Эта неинструментальная ценность высока и одинакова у всех представителей человечества. Интересы и потребности одного потенциального реципиента имеют для морального агента то же значение, что и интересы и потребности другого. В этом состоит смысл морального равенства людей, которое обязывает каждого освобождать свое поведение от проявлений безразличия и предвзятости. Равное уважение к интересам и потребностям всех людей как раз и представляет собой реципиентское измерение моральной универсальности. В этической теории для его обозначения используется понятие «беспристрастность». Пристрастный человек либо неправомерно ограничивает круг моральных реципиентов, которым недопустимо причинять вред и необходимо помогать, либо вводит неправомерные разграничения внутри этого круга — благополучие одних людей для него заслуживает больших усилий и разного рода затрат, чем благополучие других.

Реципиентское, как, впрочем, и агентское, измерение моральной универсальности непрямолинейно и реализуется не механически. Множественность реципиентов, различие их интересов и потребностей, разное использование ими своей способности к совершению ответственного выбора исключают применение прокрустова лекала в вопросах распределения усилий и затрат, связанных с реализацией центральной ценностно-нормативной установки морали «Содействуй благу другого!». Кроме того, на упомянутое распределение влияют многочисленные обстоятельства, связанные с условиями эффективности коллективной скоординированной практики. Однако существуют достаточные основания для того, чтобы утверждать: морально предосудительные действия оцениваются в качестве таковых именно в силу нарушения требования беспристрастности или тех требований, которые являются по отношению к беспристрастности выводными.

В представленной выше характеристике универсальности последняя выступает как неотъемлемое свойство моральных феноменов. Однако этот тезис неоднократно подвергался критике. В качестве аргумента приводилось то обстоятельство, что некоторые аспекты общераспространенного морального опыта не соответствуют одному или другому измерению универсальности. Часто камнем преткновения оказываются «особые» дозволения и обязанности (так принято называть моральное право агента оказывать предпочтение своим и близким людям и его обязанности перед ними). Попытки теоретиков укоренить «особые» дозволения и обязанности в универсальном долге перед каждым человеком наталкиваются на существенные сложности, и это заставляет видеть в них либо простое нарушение требования беспристрастности, либо ту область морали, где такое требование не действует даже опосредовано [Keller, 2013]. В какой-то своей части проблема специальных обязанностей и дозволений является выражением более общей проблемы — проблемы совмещения универсальности и дискреционности в морали, ведь в основе многих специальных отношений лежит свободный выбор агентом того человека, который становится для него своим и близким (друга, супруга, возлюбленного).

Одно из самых известных решений вышеозначенной проблемы содержится в кантианском представлении о «несовершенных» и «широких» обязанностях. Их центральный пример — долг благотворения, благоволения, совершения благодеяний — предоставляет возможность выбирать формы его (долга) исполнения: в отношении близких или дальних людей, в отношении одних или других дальних людей, в тот или иной момент времени, в зависимости от того, к чему предрасположен конкретный агент [Кант, 2019: 45–47, 53–55, 177–179]. Выбор реципиентов в ходе исполнения несовершенной обязанности может быть в буквальном смысле слова пристрастным, то есть в пользу своих и близких, или же просто спонтанным, произвольным. Но и в том и в другом случае этот выбор выглядит как противоречащий требованию беспристрастности. И если несовершенные обязанности являются подлинно моральными, то ценностно-нормативное содержание морали может быть представлено не только в универсальных формах. Тот же самый вывод можно получить, отталкиваясь не от беспристрастности, а от общеадресованности и общезначимости. Своим пристрастным или произвольным решением оказать помощь какому-то свободно избранному реципиенту моральный агент исключает себя из числа тех, к кому обращено требование помогать любому нуждающемуся в помощи человеку, ориентируясь исключительно на интенсивность нужды и свои возможности помочь. У вывода об ограниченной роли универсальности в системе моральных ценностей и норм есть альтернатива. Это тезис о том, что в случае несовершенных обязанностей универсальность приобретает особый вид. Но данный тезис нуждается в обосновании.

Другим примером дискреционности в сфере морали служат так называемые сверхобязательные действия (в русском этическом лексиконе используется также синоним указанного понятия — сверхдолжные действия). Они дают еще более яркие и убедительные основания для сомнения во всепроникающем характере моральной универсальности. Именно поэтому в данной статье я хотел бы обратиться к выявлению свойств этого феномена и последующему его анализу в свете проблемы универсальности. Задача представляется тем более актуальной, что тематика сверхобязательного, в отличие от тематики дискреционности в морали, не получила в российской этике сколько-нибудь серьезной разработки.

<h3><strong>Феномен </strong><strong>сверхобязательн</strong><strong>ых</strong><strong> действий</strong></h3>

Если обратиться к этимологии слова supererogare, которое в средневековом латинском языке обозначало область сверхобязательных поступков и стало основой для слов, которые обозначают эту же область в современных европейских языках, то можно обнаружить, что оно имеет евангельские корни, вернее, его вхождение в лексикон моральной теологии и этики связано с интерпретацией конкретного фрагмента Евангелий. Известная притча о милосердном самарянине, раскрывающая смысл заповеди любви к ближнему, повествует о том, как самарянин подбирает на дороге из Иерусалима в Иерихон избитого разбойниками, умирающего иудея, перевязывает его раны, довозит его до гостиницы и платит хозяину последней два денария за то, чтобы тот присмотрел за несчастным человеком, «попавшимся разбойникам». Самарянин заверяет хозяина гостиницы в том, что готов потратить и больше: «Позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе!» (Лук. 10: 35). Именно формула «издержишь что более» (в латинском тексте Евангелий — <em>quocumque</em><em> </em><em>supererogaveris</em>) стала основой для возникновения термина. Хотя буквально речь шла просто о возможных дополнительных финансовых издержках хозяина гостиницы, которые был готов в случае их возникновения покрыть самарянин, словосочетание «издержишь что более» превратилось для толкователей в указание на избыточность действий самарянина по отношению к тому, что от него требует Бог или моральный закон.

Если интерпретировать притчу через призму идеи сверхобязательного, христианин, исполняющий заповедь любви, обязан создать необходимые условия для сохранения жизни находящегося в смертельной опасности человека, даже если тот никак не связан с христианином узами родства или единой веры, однако дальнейшая забота о пострадавшем со всей непредсказуемостью потерь, связанных с ней, есть нечто такое, что превосходит возложенную на христианина обязанность. То, что сам по себе текст Евангелий не предполагал такого разграничения, очевидно, поскольку императивная «мораль» притчи («Иди, и ты поступай так же») относится ко всем действиям ее главного героя, а не к какой-то их части (Лук. 10:37).

Идея сверхобязательного с течением времени оказывается важной частью католической сотериологии и теологии морали. История ее вхождения в канон связана с осмыслением другого нормативного разграничения — разграничения между «заповедями» и «советами евангельскими». Реализация «советов евангельских» начиная с отцов церкви рассматривалась в качестве проявления подлинного нравственного совершенства. В схоластической моральной теологии исполнение «советов евангельских», сопровождающееся строгим соблюдением «заповедей» (последние не сводятся к требованиям Декалога и частью носят позитивный характер), есть наиболее надежный путь к спасению. Но, кроме того, оно является еще и путем к достижению совершенства, которое для спасения как раз не обязательно [см: Heyd, 1982: 20–25; Dentsoras, 2014]. Такое самосовершенствование индивидов перед лицом Бога создает избыток заслуг в пределах мистического тела церкви. Избыточные заслуги праведников покрывают ту «задолженность» грешников, которая могла бы выразиться в их наказании. На основе признания права церкви распоряжаться этим избытком была построена практика продажи индульгенций. В рамках средневековой католической концепции сверхобязательного накапливающееся превышение того, что требует долг, касалось не только отношения к ближнему, но также обязанностей христианина перед собой и Богом (от половой чистоты до концентрации верующих на обрядовой и молитвенной практике). В истории западного христианства идея сверхобязательного поведения подверглась ожесточенной критике реформаторов. Протестантское учение об основаниях спасения не оставляло места для индивидуальной или коллективной копилки добрых дел. Новые представления о требовательности божества и человеческом несовершенстве исключали возможность утверждать, что люди способны превысить обязательную планку в делах любви и благочестия и заслужить в этой связи особой похвалы или восхищения (краткую историю представлений о сверхобязательном содержит книга Д. Хейда [см.: Heyd, 1982: 13–34]).

Хотя с понятием сверхобязательного связаны споры, сотрясавшие христианскую моральную теологию, оно не является всего лишь частью христианской (уже — католической) моральной традиции. Выделение тех действий, которые обладают позитивным моральным качеством, но не вменяются моральным агентам к обязательному совершению, — это общая черта морального сознания как такового. Последнее чувствительно к угрозе избыточной требовательности моральных норм вне зависимости от того, получают ли опасения завысить такую требовательность строгую категориальную форму и метафизическую или теологическую интерпретацию. Кроме того, моральное сознание чувствительно к вопросу о степени свободы действий, получающих положительную моральную оценку (подробнее об этом сказано в последнем разделе статьи). В силу этих двух обстоятельств отрицание того, что сверхобязательные действия существуют, или создает очень неустойчивые формы морального опыта, или уходит на уровень теоретических (теологических) обобщений, оставляя на уровне практики какие-то субституты сверхобязательного. Именно поэтому неудивительно, что для современной секуляризованной этики, этики, которая не привязана к идее личного спасения и идеалу благочестия, этики, в которой главным моральным ориентиром является содействие благу другого человека, также характерен интерес к феномену сверхобязательного.

В англоязычной аналитической традиции XX века указанный феномен актуализировался в связи с работой Дж. Армсона «Святые и герои» (1958). Само слово «сверхобязательное» не превращается в ней в основной технический термин. Оно встречается лишь однажды, поскольку нагружено теологическими ассоциациями [Urmson, 1958: 214]. Однако и структурно, и содержательно рассуждения Армсона находятся в том же теоретическом пространстве, что и концепция схоластов или ее критика со стороны основателей протестантизма. Тот снежный ком публикаций, который спровоцировали «Святые и герои» и который продолжает нарастать к настоящему моменту, можно объяснить лишь тем обстоятельством, что артикулированные в католической моральной теологии Средневековья нормативные разграничения активно используются и нашими современниками. Возвращение самого слова «сверхобязательное» в обиход этической теории дополнительно подтверждает этот факт (примером служат монографические исследования [см.: Heyd, 1982; Mellema, 1991; Flescher, 2003; Andrado, 2021]; сборники отдельных работ и многочисленные журнальные дискуссии по частным вопросам заслуживают отдельной обзорной статьи).

<h3><strong>Сверхобязательное</strong><strong> и моральные классификации действий </strong></h3>

Для не обремененной теологическими и метафизическими конструкциями этической теории феномен сверхобязательного складывается на пересечении двух классификаций действий, совершаемых моральными агентами. Подобное пересечение создает дополнительную нишу внутри самой распространенной, деонтической, классификации: действия обязательные, допустимые, недопустимые. Не случайно Дж. Армсон построил свое обсуждение морали святых и героев как развернутую критику недостаточной тонкости этого тройственного деления (в его версии оно выглядит несколько иначе: действия, совершаемые по обязанности, морально индифферентные действия и действия, являющиеся моральными проступками) [Urmson, 1958: 198]. Однако действия могут подразделяться не только по деонтическому принципу, но и в связи с моральной оценкой их реальных или планируемых результатов. В этом случае деонтическая триада дополняется аксиологической. Изменения, привносимые действиями агента в мир, могут рассматриваться как морально положительные (благие, хорошие), морально нейтральные и отрицательные в моральном отношении (дурные, плохие).

Каковы же результаты наложения одной триады на другую? Обязательные действия не могут оказаться дурными или безразличными, они могут быть лишь благими (хорошими). Нечто морально недопустимое не может стать благим (хорошим) или даже безразличным, оно обнаруживается в области дурного (плохого). А вот в области допустимых действий могут оказаться и действия, которые нацелены на увеличение блага, и те, которые имеют морально безразличную цель, и те, целью которых служит нечто дурное. Для понимания сложности и богатства моральной оценки важны первая и третья ниша. Первая ниша либо тождественна сверхобязательному, либо содержит его, а третья — связана с тем явлением, которое представляет собой негативную копию сверхобязательного. Эта негативная копия также обсуждается в этической теории под названием, которое на русский язык можно было бы перевести как «недообязательное» (<em>англ.</em> suberogation) [см. подробнее: Driver, 1992; Atkins, 2017]. Однако в данной статье я не буду специально останавливаться на этом явлении.

Почему принято говорить именно о сверхобязательных действиях, а не просто о благих, но не являющихся обязанностью, например необязательных благодеяниях? Дело в том, что выполнение обязанности привносит в мир ровно столько блага, сколько требуется от моральных агентов, а инициирование в мире каких-то изменений, которые хороши в моральном отношении, но не заложены ни в одной из обязанностей, сопряжено для агента с дополнительными усилиями или потерями. Приставка «сверх» подчеркивает, что агент дополнительно сосредоточен на моральных целях, что у него в сравнении с окружающими более развиты те свойства личности, которые отвечают за воплощение моральных ценностей, что каждый выход агента за пределы простой добропорядочности имеет высокую моральную ценность.

Хотя ниша для сверхобязательных действий формируется на пересечении двух упомянутых выше классификаций, для понимания этого феномена необходимо привлечь и другие. Критерии моральной оценки обращены не только к действиям, но и к намерениям и мотивам агентов, а сами действия оцениваются именно в свете породившей их мотивации. Это позволяет вести речь о действиях, являющихся результатом аморальных, морально безразличных и собственно моральных мотивов. Такое деление не имеет отношения к проведению границы между обязательными и сверхобязательными действиями, но выступает критерием для отделения того и другого от их внешних подобий. Соответствующее обязанности действие становится ее исполнением лишь в том случае, если у действия имеется подобающий мотив. Привнесение в мир чего-то хорошего (блага) оказывается ценным в моральном отношении действием при том же условии. Не будет исключением и частный случай, когда благо привносится в мир за пределами того, что требуют от морального агента его обязанности.

Наконец, теоретический образ сверхобязательного поведения «достраивается» на основе еще одной оценочной оси и еще одной классификации. Они связаны<strong> </strong>уже не с совершением действий, а с суждением о последних внешнего наблюдателя, наделенного моральной чувствительностью. По данному критерию действия подразделяются на осуждаемые, безразличные и одобряемые. И обязательное, и сверхобязательное действия одобряются теми, кто знает об их совершении, хотя модальность их одобрения разная. Исполнение обязанности вызывает одобрение в виде признания того, что так и должно быть, что оправдались законные ожидания в отношении действующего лица. В случае совершения сверхобязательного действия одобрение принимает форму похвалы или даже восхищения, связанных с признанием того, что в мире стало больше блага, чем можно было бы ожидать, что какой-то агент как моральная личность оказался выше законных ожиданий от него. Что же касается несовершения действий, то за несовершением обязательного действия следует осуждение в виде либо простой констатации имеющего место нарушения, либо негативных эмоций, направленных на личность нарушителя, либо какого-то деятельного выражения таких эмоций. Несовершение же сверхобязательного действия не влечет за собой никакой реакции; отказ от совершения сверхобязательных поступков непредосудителен.

Таким образом, сверхобязательное действие — это дискреционное содействие благу другого на основании моральных намерений (мотивов); совершение такого действия вызывает более или менее интенсивные похвалу и восхищение, а несовершение — исключает возможность оправданного осуждения.

<h3><strong>Сверхобязательное</strong><strong> и несовершенные обязанности</strong></h3>

Однако обобщенной характеристики, что приведена выше, недостаточно для выявления тех действий, которые относятся к числу сверхобязательных. Одна из причин состоит в том, что границу между обязательным и сверхобязательным часто невозможно провести, рассматривая единичные действия. Далеко не все обязанности формируются на основе категорических требований, предписывающих делать или не делать что-то в какой-то типичной ситуации. В точности подобной модели отвечают лишь обязанности, связанные с воздержанием от причинения разного рода вреда. Обязанности, связанные с помощью и заботой, носят иной характер. Для понимания этого вновь уместно обратиться к кантианскому представлению о несовершенных и широких обязанностях. И. Кант утверждал, что диктующий их закон предписывает лишь максимы поступков, а не отдельные действия [Кант, 2019: 45–47]. Можно сказать и так: данный закон предписывает агентам долговременные тенденции поведения, которые формируются на основе стремления достичь морально значимой цели и складываются из многих действий определенного типа. Для создания тенденции достаточно совершить значительное количество подобных действий, но нет необходимости в их совершении каждый раз, когда предоставляется такая возможность. Во всяком случае, именно так обстоят дела, когда кантовский «простор» для индивидуального выбора понимается не просто как возможность исполнить ту или другую обязанность, но и как возможность совершить что-то, являющееся в данной ситуации необязательным (таково понимание «простора» Т. Хиллом [Hill, 1971] и отчасти М. Бэрон [Baron, 1995: 88–110], у самого И. Канта, скорее всего, не было единой позиции по этой проблеме).

Доля дискреционности, характеризующая процесс исполнения несовершенных обязанностей, создает следующую проблему. Отдельное действие, которое способствует увеличению в мире какого-то блага (в моральном контексте это действие, которое содействует сохранению и улучшению жизни других людей), сохраняет неопределенный моральный статус, пока отсутствует картина поведения агента в течение длительного периода времени в прошлом. Для того, кто прежде никогда не помогал ближним в качестве благотворителя, возможность совершить акт благотворительности в конкретный момент времени является шансом начать выполнять свою обязанность. Если такой шанс вновь будет упущен, то это может стать основанием для упрека со стороны других или упрека самому себе. Для человека, который с определенной регулярностью совершал подобные действия, конкретный хороший поступок оказывается опциональным, поскольку тенденция сохраняется и есть возможность для ее продолжения в другой момент времени. Здесь несовершение действия исключает упреки, но нет и особенных оснований для похвалы, если действие все же будет совершено. Однако для человека, который старается не упустить ни одного случая, когда можно оказать помощь ближним, возникшая ситуация предоставляет возможность не просто закрепить и продолжить тенденцию, а совершить нечто сверхобязательное. Если эта возможность реализуется, то поступок влечет за собой обоснованную похвалу со стороны других людей (вопрос об оптимальной внутренней реакции на совершение сверхобязательного я не затрагиваю, равно как и парадоксы, связанные с данной реакцией [Archer, 2015]).

Именно в связи с обрисованной неопределенностью вызывают некоторые сомнения те перечни сверхобязательных действий, которые безоговорочно включают благотворительность, малые добрые дела, проявления любезности и т.д. Включение последних в такие перечни<strong> </strong>требует обязательного уточнения: «за пределами исполнения обязанностей несовершенного типа» или «в количестве, которое не ожидается от любого морального агента в обязательном порядке». Конечно, в подобных вопросах нет строгих количественных параметров, да и не стоит пытаться их устанавливать. Однако полюс невыполнения несовершенной обязанности и полюс ее заведомого превышения всегда чувствуются на интуитивном уровне.

Кроме действий, приобретающих качество сверхобязательности только на фоне определенной долговременной тенденции поведения, есть и такие, которые можно причислить к сверхобязательным и вне общего жизненного контекста совершающего их агента. Это случаи самопожертвования ради других, в том числе «героические» действия в прямом и узком смысле слова. Если не обсуждать случай служебного и профессионального долга, который может предполагать существенный риск для жизни и здоровья и даже заведомую гибель или увечье в ходе его исполнения, моральные обязанности не требуют проявления абсолютной жертвенности. Там, где мы сталкиваемся с последней, мы, скорее всего, имеем дело именно со сверхобязательными действиями. Однако проблемы с идентификацией морального статуса поступка сохраняются и здесь. Жертвенность вполне может быть неоправданной, безрассудной. И тогда возникает вопрос: может ли быть достоин похвалы и восхищения акт самопожертвования, который не ведет к спасению жизней, предотвращению чужих лишений или страданий и даже не имеет шансов к этому привести? Скорее всего, нет.

<h3><strong>Универсальность в сфере </strong><strong>сверхобязательного</strong><strong>?</strong></h3>

Можно ли апеллировать к феномену сверхобязательного поведения для подтверждения тезиса о наличии в рамках морали области, которая не характеризуется свойством универсальности? Факт существования напряжения между моральной универсальностью и идеей неоспорим. Смысл этой идеи состоит именно в том, что какие-то моральные оценки поведения возникают не на основе обращенных ко всем требованиям. Соответственно, общеадресованность оказывается здесь под вопросом даже не потому, что какие-то моральные требования обращены не ко всем, а потому, что в данной сфере отсутствуют требования как таковые. Беспристрастность также поставлена под вопрос. Дискреционный характер сверхобязательных действий означает, что моральный агент в какой-то типичной ситуации может содействовать или не содействовать благу других людей, откликаться или не откликаться на их потребности и нужды. Он имеет право проводить отбор реципиентов, который в свете идеи беспристрастности выглядит как предвзятость, пристрастность или произвол.

Если рассматривать ценностно-нормативную систему морали как систему защиты интересов и потребностей членов морального сообщества, то в области сверхобязательного поведения эта защита будет неравной. Тот, кто, находясь в опасной ситуации, натолкнется на морального героя, получит содействие или даже будет спасен от гибели, а тот, кто столкнется с обычным человеком, который просто готов добросовестно исполнять свои обязанности, лишится такого шанса. Тот, кто, испытывая нужду, натолкнется на агента, который уже совершил множество благодеяний, может рассчитывать только на свободную добрую волю своего <em>vis</em><em>-</em><em>a</em><em>-</em><em>vis</em>, а тот, кто окажется зависим от поступков человека, который не имеет такого «морального послужного списка», будет защищен еще и требованием, порождающим несовершенную обязанность. В каждом из этих четырех случаев я, естественно, обсуждаю не вероятность героического действия или благодеяния, а только их моральную необходимость.

Однако упомянутое выше напряжение между моральной универсальностью и идеей сверхобязательного не всегда «работает» в пользу тезиса о том, что у морали есть проявления, свободные от универсальности. Противники этого тезиса могут прибегнуть к двум стратегиям обоснования своей позиции. Первая исходит из того, что сверхобязательное является фикцией или такой частью общераспространенного морального опыта, которая противоречит его основаниям, не вписывается в его общую структуру и поэтому должна быть отвергнута. Вторая стратегия признает существование сверхобязательного как законной части морали, но предполагает, что мы можем обнаружить элементы универсальности внутри самой идеи сверхобязательного, в особенности если будем учитывать, что универсальность по-разному представлена на разных уровнях и в разных сегментах морали или, словами Р.Г. Апресяна, проявляет «реальную разнородность» [Апресян, 2016].

Основой для отрицания сверхобязательного служит утверждение о том, что эта идея и, соответственно, отражающие ее оценки искажают ту роль, которую деонтическая и аксиологическая классификации действий играют по отношению друг к другу. Например, можно считать, что идея сверхобязательного не имеет смысла, поскольку любая возможность увеличить количество блага в мире автоматически порождает соответствующие требование и обязанность. Можно утверждать и обратное: оценочная ось морали, связанная с благом, полностью подчинена ее деонтической оси; моральное благо есть то, что возникает в результате исполнения обязанности. Тогда сверхобязательное увеличение блага в мире тоже невозможно по определению.

В первом случае камнем преткновения является то, что без наделения каких-то поступков статусом сверхобязательных мораль будет такой ценностно-нормативной системой, которая не оставляет агентам места для реализации собственных интересов, не позволяет им прожить свою собственную (аутентичную) и, кроме того, полную жизнь. Однако отрицатели сверхобязательного считают подобное опасение беспочвенным, поскольку оно возникает из-за непонимания комплексного характера морального блага. Потери морального агента также являются потерями чего-то ценного, уменьшением количества блага, которое характеризует нынешнее состояние мира. В этой теоретической оптике альтернативой идеи сверхобязательного оказывается не бесконечная требовательность морального долга, а тонкое разграничение случаев, в которых агент обязан приносить жертвы или от них воздерживаться.

Во втором случае ключевой трудностью становится объяснение устойчивости убеждения большинства людей в возможность находящихся за переделами обязательного поведения хороших поступков, отказ от совершения которых непредосудителен. Однако устойчивость иллюзии сверхобязательного можно объяснить тем, что некоторые «регистры» или «модусы» осуждения поступков, нарушающих обязанность, являются нетипичными и малозаметными. Имеются в виду осуждение в минимальной, а может быть, стремящейся к нулю, но не нулевой, степени, осуждение, не предполагающее высказывания, а также осуждение, которое агент обращает на самого себя, но не переносит в схожих ситуациях на других. Соответственно, любой, не придерживающийся теоретической строгости человек легко принимает особый характер осуждения за его полное отсутствие.

Полагаю, что отрицание идеи сверхобязательного поведения, снимающее возможность апеллировать к ней при решении вопроса о месте и роли универсальности в морали, несостоятельно. Отрицатели учитывают лишь одну причину существования этой части моральной оценки — потребность избежать неограниченной требовательности морального долга, ведущей или к отчаянию морального агента, или к эксцессам морализаторства. Другой же причине они не уделяют внимания. И более того, их интерпретация первой причины исключает возможность интегрировать вторую в общую картину морали. Вторая причина — это акцентируемая Д. Хейдом, ключевой фигурой современных дискуссий о сверхобязательном, свобода агента от понуждения, необходимая для морального совершенства и совершенствования [Heyd, 1982: 165–183]. Свобода агента от <em>прямого силового принуждения</em> или <em>угрозы наказания</em> превращает поступки, соответствующие моральному требованию, в поступки, обладающие моральной ценностью. Свобода агента от понуждения<em> </em>в виде<em> возможного негативного суждения окружающих </em>или в виде <em>ожидания чувства вины</em> увеличивает такую ценность. Однако динамика морального совершенствования требует учреждения пространства, в котором нет никакого понуждения, но сохраняется притяжение морального идеала. Идея сверхобязательного создает наилучший баланс двух указанных причин: ограничение требовательности морали оказывается связано с сохранением перспективы продвижения к высшим формам морального совершенства.

Однако идея сверхобязательного вписана в контекст такой ценностно-нормативной системы, которая сверху донизу пронизана универсальностью и, как мне представляется, своим существованием не разрушает единство этой системы. Конечно, универсальность и универсализуемость в первую очередь и непосредственно связаны именно с выявлением обязанностей. В случае совершенных обязанностей универсализуется отдельное действие, что не оставляет пространства для дискреционности, а в случае несовершенных — универсализируются мотив и цель этого действия или долговременная линия поведения, что дает агенту возможность выбирать, когда и каким образом ему выполнять свою обязанность. В случае сверхобязательного универсализуется всего лишь суждение о том, что какое-то действие является нравственно ценным и оно действительно делает мир лучше, поскольку способствует благу других. Оценочная ось, связанная с благом, привносимым в мир или сохраняемым в этом мире посредством наших действий, обладает общезначимостью. И в данной связи у отрицателей идеи сверхобязательного пропадает возможность ссылаться на сопровождающий ее «разрыв между благом и долгом». Констатация «это действие влечет за собой благо» во всех случаях сопряжена с долженствованием (обязанностью). Но это разные обязанности: в одних случаях это обязанность действовать исключительно определенным образом, а в других — обязанность признавать, что действие имеет высокую моральную ценность, является похвальным. Можно сказать, что высокая оценка сверхобязательных действий вменена в обязанность всем, кто знает, что подобные действия совершены. Здесь уже нет никакой дискреционности.

В результате проведенного анализа установлено, что сверхобязательное поведение есть результат пересечения двух осей моральной оценки и двух моральных классификаций действий (деонтической и аксиологической), а также проекции этого пересечения на третью ось и третью классификацию, которые связаны с осуждением или одобрением поступков. Сверхобязательное действие является морально положительным, но при этом дискреционным: оно привносит в мир нечто нравственно ценное, оно достойно похвалы, но отказ от его совершения допустим и не влечет за собой осуждения. Эти характеристики заставляют некоторых теоретиков сомневаться в том, что оценки сверхобязательных поступков определяются универсальными основаниями. Однако такое сомнение оказывается необоснованным, поскольку аксиологическая ось сохраняет свою универсальность и в этом случае, а дискреционность в сфере сверхобязательного выступает такой дискреционностью, которая необходима для продвижения индивидов к универсальному же моральному идеалу. Так как мораль — это не только требования, но и побуждающие к действию призывы и сам этот возвышенный идеал, то сверхобязательное естественным образом занимает верхний ярус морального опыта.