Везде
Пределы человеческого страдания и его субъектность
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Пределы человеческого страдания и его субъектность
Аннотация
Код статьи
S023620070022789-4-1
DOI
10.31857/S023620070022789-4
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Попов Евгений Александрович 
ORCID: 0000-0003-3324-8101
Должность: заведующий кафедрой общей социологии
Аффилиация: Алтайский государственный университет
Адрес: Российская Федерация, 656049 Барнаул, пр. Ленина, д. 61
Номер
Том 33 Выпуск №5
Страницы
7-25
Аннотация

В современных междисциплинарных и некоторых социальных исследованиях основное внимание уделяется источникам человеческого страдания и его объектам. Ключевой научной проблемой при этом является определение механизмов порождения страдания и оценка различных его форм. Между тем не менее важным представляется вопрос о субъектности страдания. В настоящей статье акцент сделан на выявлении круга субъектов, которые способствуют возникновению страдания в силу тех или иных причин. Установлено, что в основе субъектности страдания лежат три состояния (предела), провоцирующих возникновение рассматриваемого явления, — боль, опасность и социальный риск. Использование результатов некоторых эмпирических исследований показывает, что боль, опасность и риск достаточно часто вызывают страдание. Указанная особенность позволяет выявить субъектов данного явления. Обращение к субъектности решает вопрос о конкретизации исследуемого феномена, который с трудом идентифицируется в науке и часто воспринимается как данность там, где осуществляют свою повседневную жизнедеятельность индивиды, социальные общности или же общество в целом. На этом основании в статье названы субъекты страдания, исходящего, например, от фатической боли: преступники, расисты, безбожники, коррупционеры, моралисты и т.д. Также в статье акцент сделан на утверждении положения, в соответствии с которым оценивается консолидирующий и разъединяющий пределы страдания. Его субъекты способны влиять и на объединение, и на отчуждение индивидов через социальное страдание. Основной акцент в статье сделан на западных концепциях, актуализирующих проблематику страдания.

Ключевые слова
страдание, причины страдания, социальный риск, опасность, субъекты страдания
Классификатор
Получено
08.11.2022
Дата публикации
09.11.2022
Всего подписок
13
Всего просмотров
882
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на весь выпуск”
Преимущества сервисов
970 руб. / 16.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2022 год
Преимущества сервисов
4365 руб. / 87.0 SU
1 Страдание относится к порядку феноменов, которые имеют выраженный индивидуальный характер, но в равной степени и социальный. Например, социальное страдание стало основой для появления соответствующей отрасли социологического знания — социологии страданий [Макеева, 2018; Мюллер-Лиер, 2007; Wilkinson, 2004; Morgan, Wilkinson, 2001; Lofsted, Frewer, 1998]. Страдание индивидуальное и коллективное в качестве предмета осмысления также заняло свое место в социально-философских [Фрумкин, 2018; Ларше, 2014; Егоров, 2008; Petersen et al., 1999; Spelman, 1997; Ricouer, 1995; Levinas, 1988] и социально-антропологических исследованиях [Scheper-Hughes, 1998; Morris, 1997; Morris, 1998; Morris, 1991]. Отдельное направление медицинской антропологии прежде всего в работах А. Kлейнмана поддержало тему человеческого страдания [Kleinman, 1996; Kleinman, 1995; Kleinman А., Kleinman J., 1991]. Примечательно, что во многих трудах, посвященных указанной теме, акцент сделан на связи страдания с различными ипостасями человеческого бытия: добром и злом, счастьем и несчастьем, метафизической виной, обезболиванием, риском и т.д. Боль и риск становятся, по сути, ключевыми критериями разграничения страдания и иных феноменов, близких ему по смыслу. Кроме того, в упоминаемых исследованиях основной ракурс осмысления строится вокруг того, каким образом те или иные формы общественного сознания (мифология, искусство, политика и др.) оказывают воздействие на градус страдания: например, Д. Моррис подробно рассматривает влияние моральных принципов на страдание [Morris, 1997], о религиозных основаниях человеческого страдания размышляют Ж.К. Ларше [Ларше, 2014], К.С. Льюис [Льюис, 1991] и П. Рикер [Ricouer, 1995].
2 Вне всяких сомнений для идентификации страдания имеет большое значение выявление его природы, которая может быть связана с общественным сознанием. Но в то же время остается не в полной мере раскрытым вопрос о субъектности страдания. О факте причинения страдания, пожалуй, одной из первых упоминает Сьюзен Зонтаг в известной работе «О боли других» [Sontag, 2003]. Она апеллирует к тому, что причинение страдания, вины и боли зависит от двух факторов: во-первых, от готовности страдать и, во-вторых, от свободы-несвободы того, кто причиняет страдание и боль [там же: 27–29]. Безусловно, подход С. Зонтаг способствует тому, чтобы обратить внимание на выявление субъектов страдания. Но все же сам факт причинения как процессуальная характеристика действий неких субъектов, имеющих своей целью «навязывание» (возможно, «разжигание») страдания, в современных исследованиях на междисциплинарном и отраслевом уровнях не осуществлялось.
3 В настоящей статье я взял за основу определение страдания, предложенное С. Зонтаг: оно, как мне кажется, в наибольшей степени связано с необходимостью постановки вопроса об идентификации субъектов страдания. Исследователь отмечает, что человеческое страдание есть «рецепция человека, состоящая в переоценке окружающей реальности и положения в ней отдельных субъектов, способствующих возникновению данного состояния, отягощенная серьезными моральными, психологическими, социальными и иными обстоятельствами и сопряженная с болью, риском, опасностью, переживанием» [Sontag, 2003: 28]. Такое понимание страдания предполагает не только существование системы оценивания рецепции человека, испытывающего страдание, но и выявление субъектности страдания, а далее и его пределов. Зонтаг, предлагая такой комплексный подход, по сути, направляет нас по пути междисциплинарного осмысления указанного явления. Нужно также подчеркнуть, что, к примеру, в социологии страданий акцент сделан на социальном страдании, которое идентифицируется как «отношение общества или группы к социальной реальности, в которой на общественно значимый вызов формируется соответствующий ответ в форме стратификационных, политических и иных трансформаций; в качестве таковых могут выступать отчужденность к социальному порядку и социальной структуре, но также и отрицательное и нетерпимое отношение к тем, кто влияет на возникновение таких процессов» [Wilkinson, 2004: 111]. И в первом (С. Зонтаг), и во втором (И. Уилкинсон) случаях так или иначе речь заходит о субъектах страдания. В русле социальной антропологии представления о человеческом страдании сводятся нередко к тому, что оно «выступает как механизм рекурсивного состояния, при котором в наибольшей степени проявляется неприятие ценностей и норм, получивших распространение в социуме на определенном этапе его развития» [Scheper-Hughes, 1998: 29]. В таком случае ценности и нормы не формируются произвольно, они подвержены воздействию каких-либо сил или же влиянию конкретного субъекта. В конечном итоге мы приходим к мысли о том, что необходимо выявить круг субъектов, которые способствуют возникновению человеческого страдания.
4 Проблема определения субъектности рассматриваемого явления имеет, на мой взгляд, важное эвристическое значение. Прежде всего мы получаем дополнительную возможность оценить интенциональность страдания, выявить его пределы. Указав на субъектов, мы можем конкретизировать рамки данного явления. Исследователи нередко представляют данный феномен как продолжение или следствие воздействия достаточно неконкретизированных феноменов или процессов: например, страдание, возникающее в силу превосходства зла над добром [Cohen, 2001], проявляющееся по результатам актов произвола со стороны власти [Das et al., 2000; Dean, 1999] или становящееся следствием неадекватного морально-нравственного выбора [Farmer, 1997; Furedi, 1997; Frank, 1995] и т.д. Во всех описанных случаях страдание видится более определенным, чем его источники: как известно борьба добра со злом — это классическая амбиваленция человеческого индивидуального и коллективного бытия и в полной мере осознать пределы этой бесконечной борьбы не представляется возможным. Однако в исследованиях подчеркивается, что зло чаще иных онтологических явлений становится источником опасности, риска и человеческого страдания [Moeller, 1999]. Точно так же аморфность властного произвола не в полной мере дает нам возможность оценить характер ее разящего воздействия, вызывающего страдание, хотя предположить, что степень такого влияния может быть довольно высокой, мы, конечно, можем. Называя субъектов страдания, я стремлюсь к тому, чтобы наделить их конкретными признаками для возможной идентификации и распознавания. Мне кажется, что таким образом обозначенная цель приближает нас к пониманию того факта, что страдание вовсе не является непреложным атрибутом человеческого бытия (как, например, спутники вечного противостояния добра и зла, правды и неправды, сильного и слабого и т.д.). Кроме того, его сложно признать данностью как своего рода обязательный отклик на источники опасности, боли или риска (не всегда страдание проявляется в результате реакции на такие источники).
5 Идентификация субъектов человеческого социального страдания позволяет нам рассчитывать и на конкретизацию его проявлений. Вероятнее всего, для выявления круга субъектов нужно отталкиваться от оценки тех причин, которые лежат в основе их действий. В этой связи появляются еще по крайней мере две сложные методологические проблемы: каким образом мы можем установить, причиняется ли субъектами страдание целенаправленно или по воле случая; а кроме того: на основании какого инструментария можно определить, сомневаются ли субъекты в эффективности и действенности своего разящего воздействия и доступны ли им варианты отступления от своих целей. Полагаю, что данные ракурсы исследования могут обозначить дальнейшие перспективы в разработке темы субъектности страдания.
6 Между тем основным приемом идентификации субъектов человеческого страдания явился предложенный Байроном Гудом интенциональный анализ страдания и боли [Good, 1994: 34–44]. Исследователь рассматривает указанные феномены с точки зрения медицинской антропологии и делает акцент на различных вариантах соотношения страдания и боли индивида. Интенциональность связывается исследователем с необходимостью определения причин, которые и позволяют вести речь о границах страдания. К таким причинам (или «каузулам», по выражению Гуда) отнесены опасность, риск и боль. Они носят как выраженный индивидуальный характер, так и социальный: опасность распространяется на каждого индивида и на общество в целом, равно как и риск и боль также провоцируют страдание. Вместе с тем опасность, риск и боль, по мысли Б. Гуда, носят не какой-то обобщенный характер, а вполне реальный, связанный с проявлениями слитности массового и индивидуального в окружающей реальности и повседневной жизни на уровне изменений в системах ценностей и норм, традиций и инноваций, духовного и материального. Исследователь считает, что опасность, риск и боль в совокупности и по отдельности порождают тотальное страдание, которое захватывает каждого человека, даже такого, которого ни на минуту не оставляют его собственная физическая боль и незатихающее личное страдание-переживание [там же: 51]. Применение интенционального анализа для выявления пределов страдания и, главное, его причинителей вполне оправданно, поскольку в этом случае мы в реестр субъектов вносим только тех, которые причиняют страдание и у которых имеются на это свои конкретные причины.
7 Важное значение имеет следующий вопрос: не возникнет ли в результате применения интенционального анализа релятивизация содержания страдания, возможное его упрощение или, напротив, усложнение, вызванные желанием отыскать пределы данного феномена или констатировать его безграничность? В этом случае я вновь обращусь к мысли С. Зонтаг: «Поиск причин страдания не имеет значения только лишь в одном случае: если мы не понимаем, как глубоко оно проникло в ткань бытия и стало, таким образом, его неотъемлемой частью, но отыскав причины, мы не можем остановиться на этом. Очевидно, что здесь нас в большей степени занимает вопрос о том, кому же они дают возможность для порождения страдания нашего собственного и страдания других…» [Sontag, 2003: 90]. Как видим, Зонтаг вполне определенно дает нам понять, что за поиском причин или оснований страдания мы не можем обойти вниманием тех субъектов, которые причиняют его другим. Они способствуют прочному включению данного феномена в индивидуальную и коллективную жизнедеятельность человека.
8

Пределы человеческого страдания
9 Вернемся к работам профессора Гарвардской медицинской школы Артура Клейнмана. Он обратил внимание на пределы страдания, которое не счел безграничным или само собой разумеющимся, протекающим так долго, как существует человек и человечество. В действительности, многие исследователи возводят страдание в ранг бесконечных, сопутствующих формированию и развитию обществ явлений. Именно поэтому не всегда удается конкретизировать содержание и границы страдания: так же как добро и зло были всегда, утверждается и постоянность страдания в любом обществе и в любое время [Frank, 2001; и др.]. Поиск пределов занимает Клейнмана в силу того, что, наблюдая за пациентом, столкнувшимся с физической болью из-за какого-либо серьезного заболевания, ученый задается вопросом: как скоро прекратятся его страдания? Но на самом деле он знает ответ: его страдание стремительно перерастает из больничной палаты в социальную реальность, потому что с физической болью приходят изменения и социального порядка: пациент оказывается под влиянием социальных факторов — например, над ним довлеют отсутствие средств на лечение, дороговизна медикаментов, бюрократия в инстанциях и т.д. Эти обстоятельства заставляют испытывать страдание больного человека вместе с другими людьми, между тем пациентами не являющимися [Kleinman A., Kleinman J., 1991: 280].
10 Давая оценку влиянию Пьера Бурдье на антропологию страдания и взяв за основу «предельность» габитуса французского мыслителя, А. Клейнман довольно четко определяет содержание страдания через его пределы: «страдание — это отношение индивидов к тому, что их окружает в повседневной жизни, но отношение только такое, которое вызвано опасностью и которое объединяет вокруг этих испытаний» [Kleinman, 1996: 205]. Клейнман рассматривает страдание как фактор объединения людей. Не совсем ясно в данном случае, о каком именно объединении идет речь. Объединение для совместного страдания и переживаний по поводу серьезных жизненных испытаний или все же для противодействия опасности, с возрастанием которой масштаб страдания также изменяется? На самом деле, как мне кажется, Клейнман имел в виду необходимость учитывать субъектность в оценках человеческого страдания: от того, страдают ли индивиды, потому что так исторически складывалось в «страдающих» обществах, или же они страдают по воле конкретных субъектов, зависит их объединение для совместного страдания или противостояния этому. На эту тему рассуждает, например, К.Г. Фрумкин: «Огромное значение страданий в социальной жизни объясняется даже не тем, что причинение (курсив мой. — Е.П.) страданий является инструментом… социального взаимодействия, но тем, что страдания маркируют требующие изменений проблемные зоны» [Фрумкин, 2018: 73].
11 Действительно, страдание сопряжено с социальной реальностью, «проблематизация» которой простирается довольно широко. Между тем при таких обстоятельствах пределы страдания вновь как будто бы исчезают: как раз социальные проблемы никогда не перестанут существовать, и тогда их разрешение или, напротив, сопротивление им всегда будут вызывать персональное страдание. Я же утверждаю, что для определения круга субъектов страдания важное значение имеют пределы рассматриваемого феномена. Пределы дают нам возможность выявить основные причины страдания, а вместе с ними и его субъектов. Так, например, частой причиной страдания является боль. Боль физическая и боль метафизическая: первая сначала носит индивидуальный характер и соответственно вызывает индивидуальное страдание, но вскоре становится частью человеческого бытия, обретает свою метафизичность и становится социальным, вовлекая в диапазон своего влияния других индивидов (родственников, соседей по палате в клинике, экспертов, врачей и медработников и т.д.) [Kleinman A., Kleinman J., 1991: 299–300]. Таким образом, физическая боль персонифицирует страдание и становится его пределом, перерастая в боль метафизическую, сущностную, осознаваемую как неотъемлемый феномен человеческого бытия. Нередко в научном дискурсе страдание рассматривается как предел боли, при этом если боль может прекращаться по причинам, не зависящим от индивида, то страдание таким свойством не обладает [Frank, 2001; Chan et al., 2010; и др.].
12 В научном дискурсе мы также сталкиваемся с разными интерпретациями источников страдания. Некоторые исследователи углубляются в природу социального и потому наделяют страдание соответствующими признаками социального явления, если страдает не один индивид, а несколько или много, в конечном итоге страдание распространяется на ту или иную социальную группу, общность или общество в целом [Lofsted, Frewer, 1998: 70]. Пределы такого всеобъемлющего страдания установить сложно, приходится обращать внимание на показатели социальной жизни, которые объективно могут повлиять на характер страдания (например, качество жизни, благополучие и т.д.). Однако напрямую их связать со страданием, когда бы обнаружились его пределы, вряд ли возможно.
13 Можно ли полностью быть уверенным в том, что низкий уровень качества жизни обязательно вызывает страдание? Вероятность такого положения вещей, по-видимому, возрастает в тех случаях, когда, скажем, экономические признаки снижения качества жизни явно совпадают с оценками самих индивидов, жизнь которых стремительно меняется в лучшую или худшую стороны. Митчелл Дин отмечает по этому поводу, что страдание «трудно соотнести с какими-либо экономическими, политическими состояниями, но почти всегда оно проявляется там, где имеют место быть отчуждение, внутренний конфликт, несчастье и несправедливость…» [Dean, 1999: 17]. Конечно, с подобной точкой зрения сложно не согласиться, однако пределы отчуждения, нравственного выбора и других схожих явлений выглядят еще более призрачными. Мы абсолютно точно не сразу способны дать ответ на вопрос о том, где начинается страдание и где оно подходит к концу. Но в то же время высказанная М. Дином мысль заставляет нас искать пределы страдания в отношении индивида к реальности, в его переживаниях по поводу отчужденности, экзистенциальности, неупорядоченности бытия и т.д. Данный аспект как будто делает ненужным установление причин и круга субъектов социального страдания, поскольку отчуждение, несчастье, нравственный выбор в большей степени затрагивают объектов страдания и протекают в слитности с ними. Очевидно, что страдание может протекать в таких случаях, как считает А. Клейнман, «фоново», когда индивиды его практически перестают ощущать или обращать на него внимание, но оно тем не менее никуда не уходит [Kleinman, 1995: 190]. Исследуя боль как главную причину страдания, исследователь также наделяет ее свойствами «фоновости»: боль проходит и уходит, возвращается вновь, но в этой своей перманентности она становится данностью, априорностью, а потому сила ее воздействия многократно возрастает и становится подчас неподъемной [там же: 187]. «Фоновость» таких явлений, как отчуждение, разобщенность, несправедливость и других вполне понятна; вероятно, они в большей степени дают о себе знать в некие сложные для обществ и индивидов времена, в противоречивые исторические периоды развития. Но все-таки когда речь идет о проявлениях страдания, оно начинает идентифицироваться вполне определенным образом; вряд ли в таких случаях оно может оцениваться как «фон» социальных процессов и изменений. Но это происходит, по-видимому, в пределах страдания, при том что должно быть понятно, в чем состоят его пределы (причины) и кто из субъектов его причинил.
14 Если определять функции субъектов страдания, то они вряд ли соотносимы с приведенными величинами: причинить страдание в «фоновом» режиме в какой-то из отрезков времени при продолжающихся несчастье, несправедливости, потерянности довольно сложно. Для этого по меньшей мере следует определить границы несчастья и т.д., что не так-то просто сделать. Но более реально преодолеть «фоновость» и, таким образом, конкретизировать причины страдания. По мнению некоторых исследователей страдания, важной задачей изучения данного феномена должна стать его предельная конкретизация: «мы не можем все время говорить о страдании как некоем само собой разумеющемся явлении только лишь потому, что общество или индивид переживают сложный период и испытывают неудобства, но отталкиваясь от этого, нужно посмотреть в самую суть страдания, там, где оно берет свое начало и идет к финалу» [Morgan, Wilkinson, 2001: 308]. Именно поэтому причинение страдания требует установления его пределов (конкретных причин) и круга субъектов, которые определенно были бы идентифицированы со страданием.
15

Субъекты страдания
16 Как уже отмечалось выше, целый ряд исследователей основными причинами человеческого страдания называют три величины: опасность, риск и боль. Например, по мнению представителей медицинской антропологии П. Беннера, Г. Чана, боль является основной причиной страдания, возникающего у индивида, потому что этому сопутствует отчуждение от реальности: человек бросает все силы на борьбу с болью, но затем страдание начинает обретать социальные черты, поскольку одному справиться с ней невозможно, а так как призыв к обществу не всегда бывает услышан, наблюдаются еще большее отчуждение и еще большее страдание [Chan et al., 2010: 45–47; Benner, 1994: 102–107]. В.В. Лехциер замечает, что в рамках медицинской антропологии все чаще проявляется «пафос возвращения к субъекту (курсив мой. — Е.П.) как конститутивному источнику смыслов, к структурам интерсубъективности, к Lebenswelt» [Лехциер, 2017: 143]. Субъект как таковой, действительно, порождает множество смыслов, но субъект социального страдания несет смысловую нагрузку его причинения.
17 В то же время в плане выявления пределов страдания, вызванного болью, существуют две позиции авторов, рассматривающих в своих работах боль как источник страдания и, что более ценно для настоящей статьи, называющих субъектов страдания: 1) «боль концентрируется не только в конкретном органе человеческого тела, она проявляется в отношениях между людьми — фатическая боль всегда вызывает страдание, а ее субъектом почти всегда становится индивид, нарушающий границы дозволения: преступник, расист, карьерист и т.д.» [Frank, 1997: 26]. Как видим, фатическая боль, порождаемая нарушением социальных контактов и общественных отношений (по словам К.Г. Фрумкина, «социального взаимодействия» [Фрумкин, 2018: 73]), вызывается специфическим кругом конкретных субъектов; 2) «боль отторгает и унижает, но как только она становится достоянием общества, граничит с его многочисленными пороками (нищетой, рабством, безнравственностью и другими), она приобретает характер серьезной борьбы за причинение боли и страдания среди тех, кто закрывает глаза на пороки, но должен их держать открытыми»; к числу таких причинителей «с закрытыми глазами» отнесены коррупционеры, рабовладельцы, моралисты, безбожники и т.д. [Lenz, 2000: 33; 48]. Добавлю, что К. Льюис, к примеру, соотнеся страдание с греховностью и ошибками в выборе добра и зла, также апеллирует к тому, что нужно открыть глаза тем, кто много ошибался, но не предпринял достаточных усилий для того, чтобы исправить ситуацию [Льюис, 1991: 421–422]. Исследователи идентифицируют боль не как физиологическое явление, а как ценностно-смысловое; она с этой точки зрения имеет вполне реальное и рациональное выражение в действиях субъектов страдания.
18 С учетом обозначенных подходов в исследовании феномена страдания и акцентом на междисциплинарности я далее привожу результаты некоторых исследований в качестве примеров того, каким образом страдание встраивается в суть человеческого бытия и какое место в этом процессе отводится субъектам, страдание причиняющим. Я не ставлю при этом задачу подробно рассмотреть нюансы исследований с методологической точки зрения, важнее представить некоторые актуальные направления эмпирических исследований, в объективе которых оказалось страдание.
19 Так, например, проведенное в 2011 году американскими учеными рандомизированное исследование «Боль социальной разобщенности» («The pain of social disconnection»), посвященное боли физической и социальной с акцентами на нейропсихологическом и социально-интенциональном анализе [ Eisenberger , 2012], продемонстрировало тот факт, что социальная разобщенность людей связывается непосредственно с социальной болью, источниками которой становятся вполне определенные субъекты, наделенные нейробиологическими субстратами («neurobiological substrates»). Авторы исследования обратили внимание на особую роль данных субстратов в формировании у субъектов социальной боли вполне конкретной цели причинения страдания. К числу таких субстратов были отнесены потенциальные желания навредить кому-либо, нарушить коммуникацию и взаимодействие, разрушить устойчивые социальные связи и т.д. В конечном итоге приведенное исследование подтверждает субъектность социальной боли и страдания.
20 Указанные свойства убедительно раскрываются и в результатах другого исследования 2014–2016 годов на тему «Социальная боль: моральный статус» («Social pain: Moral status») [ Riva et al., 2016]. На основе ивент-анализа, обращенного к имеющим значение событиям и фактам, показано, что «предельность боли и страдания опирается на конкретные события, повлиявшие на их многократное воспроизводство: к традиционному морально обусловленному выбору между добром и злом добавляются наращивание богатства, стремление любой ценой получить выгоду, злоупотребить доверием и т.д.» [там же: 111].
21 Примечательно, что и первое исследование, и второе опирались на понимание страдания с позиций аксиологии и психологии, имея при этом в виду, что страдание представляет собой 1) «ценностно-смысловое отношение к реальности, сопровождающееся переживаниями, отчужденностью, чувственно-эмоциональной лабильностью и т.д.» [ Eisenberger , 2012: 430]; 2) «сформированное под воздействием ценностной неопределенности качество человеческой психики, отвечающее за реакцию на индивидуальный и социальный стресс, дезадаптацию, девиацию и др.» [ Riva et al., 2016: 110]. На примере этих двух исследований мы обнаруживаем тенденцию к описанию пределов рассматриваемых явлений в их связи с субъектами, причиняющими страдание и боль. Кстати, авторы, обобщая результаты своей научной деятельности, особо подчеркивают, что наилучшим вариантом разработки темы человеческого страдания и боли может стать субъектно-объектный подход, позволяющий «не угадывать бытийные истоки страдания, когда любой жест или мнение будут этому способствовать, а обращаться к реальным фактам и учитывать обстоятельства…» [там же: 109].
22 Между тем причиной страдания является также и опасность. В большинстве упомянутых нами в настоящей статье работ акцент делается именно на опасности как средоточии страдания. Я не берусь подробно изучать суть феномена опасности, этот аспект не является целью статьи. В то же время назвать субъектов страдания, обусловленного опасностью, представляется необходимым. Опасность «поражает весь мир, от его основ до рациональных современных форм» [Cohen, 2001: 16]. Объективация опасности может указать нам на субъектов страдания, от которых исходит настоящая «рациональная опасность». На тот факт, что опасность не является некой иллюзией и в то же время априорным состоянием общества, исследователи неоднократно обращали свое внимание [Morgan, Wilkinson, 2001: 201–202; Lenz, 2000: 75–76; Morris, 1991: 16–20; и др.]. По моему мнению, наиболее четко эту позицию сформулировал Эммануэль Левинас в работе «Бесполезное страдание», наделив объект своего исследования — страдание — «отнесенностью» к опасности, отношение к которой «изменяется с течением жизни индивидов и обществ как к вполне осязаемому явлению, воспринимаемому настолько остро, что чувствительность к опасности не только не притупляется, но все больше возрастает» [Levinas, 1988: 91]. Называемые исследователем «медиаторы опасности» имеют непосредственное отношение к причинению вреда, поскольку они «аккумулируют в себе те качества, которые вызывают страдание и во многом влияют на последующую судьбу общностей» [там же: 99]. Здесь отмечается одно из свойств опасности, которое имеет значение для идентификации субъектов социального страдания — это судьбоносность; опасность влияет на судьбу, равно как и субъекты, которые эту опасность провоцируют и аккумулируют. С точки зрения «геополитики эмоций» Доминика Моизи ключевую опасность зачастую представляет «смерть идеологии», однако даже этот противоречивый феномен, казалось бы, предельно конкретизированный в социальной реальности, тем не менее находит свое выражение в двух основных ипостасях человеческого бытия, которые с трудом поддаются какой-либо объективации: речь идет об эмоциях и судьбе. В конечном итоге «триада эмоций» — страх, унижение и надежда — проявляется на уровне эмоциональном, когда человеку причиняются страдания или когда он испытывает боль, но в то же время любые изменения в судьбе — от «смерти идеологии» до «конфликта цивилизаций» — связаны с опасностью, от которой человек стремительно убегает [Моизи, 2010].
23 Опасность как причина страдания позволяет определить круг его субъектов. Для этого можно обратиться к результатам проведенных в 2016 году массовых опросов на общую тему «От советского катастрофизма к постсоветскому и сегодняшнему», обобщенным и представленным на VI социологической Грушинской конференции [см.: Паутова, 2016]. В них авторы исследования сформировали «список врагов», которые причиняют страдание. Отталкиваясь от «топ-10 страхов» (по данным общероссийских опросов ВЦИОМ 1980 и 1994 годов), вместе с которыми возрастает градус страдания, можно назвать двух основных субъектов, его причиняющих: преступники (например, террористы) и «люди войны» (военные, правоохранители, «режимники»). Их друг с другом связывает влияние на судьбы людей — они становятся медиаторами судьбоносности в силу того, что их разящее воздействие распространяется на большое число индивидов, а вред, ими наносимый, может оказаться довольно масштабным.
24 Эту мысль разделяет и А. Клейнман, обративший внимание на то обстоятельство, что страдание «испытывает судьбу на прочность, точно так же как это делают те, кто извращает сами основы человеческого бытия, порождая боль, унижение, противопоставляя зло добру…» [Kleinman, 1999: 41]. Конечно, люди с оружием в руках — «люди войны», а точнее: те, кто войну развязывает, — чрезвычайно опасны, и страдание в этом смысле, вызванное их действиями, по своим масштабам становится угрожающим.
25 Профессор Нэнси Шепер-Хьюз, неоднократно обращавшаяся к исследованию насилия, в том числе и в условиях военного положения, высказывает довольно важную мысль, имеющую прямое отношение к идентификации субъектов страдания при нарастающей опасности. Она отмечает, что «опасность сама по себе является объективной стороной социальной реальности, ее не следует рассматривать как нечто беспрецедентное, однако, в тех случаях, когда она меняет судьбы, при этом насилие льется рекой, и люди берут в руки оружие, чтобы унять эту силу, тогда боль и страдание переходят из разряда субъективных состояний, так же, как и само собой разумеющаяся опасность, в объективные» [Scheper-Hughes, 1992: 65]. Виной тому не только оружие в руках злодеев, но и сила их воздействия — любой преступник, даже совершивший преступление небольшой тяжести, несет опасность и порождает страдание: люди критически воспринимают реальность, в которой царит и наращивает и без того серьезное влияние преступный мир. Тем более это проявляется разительнее в случаях с войной и безграничным насилием со стороны «людей войны» — субъектов человеческого страдания. Возможности влияния на судьбу с оружием или без него явно указывают на их преимущества в причинении страдания, поскольку его пределы в таком случае определяются самим фактом наличия объективной опасности.
26 Пределы страдания конкретизируются исследователями в связи с многочисленными рисками, возникающими в повседневной жизни индивидов. В исследовательской среде возникло самостоятельное направление, получившее название рискологии. Оно носит междисциплинарный характер и акцентирует внимание на причинах и последствиях рисков для человеческого индивидуального и социального бытия. Как известно, одним из создателей системной теории риска в рамках так называемой рефлексивной социологии является Н. Луман [Luhmann, 1993]. Мыслитель не пытается связать риск с рациональным поведением человека, но вместе с тем определяет его пределы причинением любого ущерба — когнитивного или материального. В социологическом плане Луман обращает внимание на риск как на элемент социальной коммуникации, определяя его фатическую (контактную) функцию: возникновение риска обусловливается взаимодействием, контактом субъектов коммуникации [там же: 13]. Действия субъектов страдания также имеют направленный характер, и риск возникает даже в ситуации, когда человек только предрасположен к установлению контакта с таким субъектом.
27 Зарубежные авторы, исследующие проблематику риска в широком круге других явлений, склонны полагать, что риск по своей сути трудно поддается какой-либо операционализации или конкретизации — все чаще он «переносится» в поле эмоций, иррациональных обстоятельств и вызывает неопределенность как предметную область исследования, так и явление социального порядка. Данную позицию разделяет, к примеру, П. О’Мэлли, считающий, что сам по себе риск может и не нести никакой угрозы или рационального вреда для индивида, поэтому он может с трудом поддаваться идентификации, однако в тех случаях, когда риск становится частью активных социальных действий либо изменений, происходит его «перерождение» в достаточно серьезную угрозу для общественных отношений. При этом подчеркивается, что риск выходит из зоны неопределенности, когда условия для его возникновения создаются вполне определенным субъектом, например правительством [O’Malley, 2004: 44–51].
28 Так возникает эффект «усиления риска»: «с динамичным развитием социальных связей риск пропорционально этому увеличивается; в этом пространстве появляются игроки, которые своими действиями буквально производят риски, иногда по самым незначительным социальным поводам, однако же такие риски почти всегда начинают увеличиваться в масштабе и оказывать влияние на всех, кого они так или иначе затрагивают» [Pidgeon et al., 2003: 26]. Примерно в этом же ключе рассуждают и другие исследователи [Boyne, 2003; Wilkinson, 2001; Short, 1984; и др.]. Один из них — И. Уилкинсон — в своем введении в социологию страдания подчеркивает, что социальные риски вызывают ничуть не меньшее страдание, чем страх, насилие и т.д. [Wilkinson, 2004: 66]. Но кто являются субъектами причинения страдания, вызванного различными рисками? Иными словами: кто из субъектов создает атмосферу, наполненную рисками и вызывающую, таким образом, страдания? Ответы мы можем найти в работе «Социальное усиление риска» [Pidgeon et al., 2003]. Авторы исследования обращают внимание на то, что риски не существуют сами по себе (собственно, как боль и опасность, о чем речь шла выше), они «возникают в силу сопротивления индивидов или даже обществ любому неожиданному или преднамеренному воздействию на них со стороны тех, кто сам уже находится в состоянии подавленной воли или свободы и испытывает поэтому глубокие страдания»; к таким субъектам отнесены индивиды, которые представляют слои маргиналов, «контрсубкультур», апатридов, крайних религиозных сект и т.д. [там же: 22; 36]. Исследователи связывают социальное усиление риска именно с ситуациями, когда круг общностей, состоящих из индивидов с пораженной волей или пораженных в правах и свободах, заметно расширяется, вовлекает в себя все большие группы людей и даже в определенные моменты становится привлекательным для тех, кто ранее этому активно сопротивлялся в силу каких-либо моральных или общественных интересов.
29 Главный вывод, который можно сделать из представленного материала, вероятно, определяется именно субъектностью страдания. Оно само по себе остается зачастую не идентифицированным, исследователи связывают его с индивидами и рассматривают как данность: усложнение общественных отношений не только не может гарантировать индивиду освобождение от страдания, но более того — способствует его усугублению. Между тем страдание — вовсе не абстрактное явление, поражающее индивидов и разные социальные слои. Такая убежденность происходит от того, что у страдания имеются свои пределы (или причины), а также появляются вполне конкретные субъекты, которые и несут ответственность за то, что причиняют вред и страдание. Вопрос о том, насколько страдание захватывает и самих субъектов его причинения, остается открытым и может стать перспективой дальнейшего исследования.
30 На теоретическом уровне междисциплинарный анализ позволяет нам представить широту проявлений страдания, затронуть его сущностные и, например, социальные аспекты. В поле социологии страданий, психологии и медицинской антропологии сформировался соответствующий научный дискурс, характеризующий человеческое страдание как отношение к окружающей реальности через социальные реакции (социология страданий), эмоционально-чувственные проявления (психология), ценностно-смысловые (медицинская антропология). Главная задача такого подхода видится в том, чтобы конкретизировать пределы человеческого страдания, выявить субъектов его причинения.
31 В статье я обратился к некоторым результатам эмпирических исследований социологов, психологов, антропологов, чтобы показать значимость поиска тех субъектов, которые своей деятельностью способствуют появлению страдания. Это позволяет перейти от метафизических представлений о страдании к реальным коннотациям.

Библиография

1. Егоров Н.П. Проблемы страдания и социальной свободы индивида // Фундаментальные исследования. 2008. № 1. С. 90–92.

2. Ларше Ж.-К. Бог не хочет страдания людей / пер. с фр. С.М. Бичуцкого, П.К. Доброцветова. М.: Паломник, 2014.

3. Лехциер В.В. Emplotment и терапевтическое взаимодействие: феноменологические мотивы в медицинской антропологии Черил Маттингли // HORIZON. 2017. № 6(1). С. 140–160.

4. Льюис К.С. Страдание // Этическая мысль: научно-публицистические чтения. М.: Республика, 1992. С. 375–442.

5. Макеева Т.В. Понимание сущности человека с позиции социологии страданий // Православная русская школа: традиции, опыт, возможности, перспективы / под ред. Н.Ф. Злобиной. Ярославль: Литера, 2018. С. 454–462.

6. Моизи Д. Геополитика эмоций. Как культуры страха, унижения и надежды трансформируют мир / пер. с англ. А. Патрикеева. М.: Московская школа политических исследований, 2010.

7. Мюллер-Лиер Ф.К. Социология страданий / пер. с нем. П. Бермана. М.: КомКнига, 2007.

8. Паутова Л.А. «Боятся ли русские войны?» От советского катастрофизма к постсоветскому и сегодняшнему (по данным массовых опросов) // VI социологическая Грушинская конференция. 2016 [Электронный ресурс]. URL: https://profi.wciom.ru/fileadmin/file/nauka/grusha2016/doklady/3.6_pautova.pdf (дата обращения: 02.09.2022).

9. Фрумкин К.Г. Проблема страданий как социального ориентира // Свободная мысль. 2018. № 5. С. 71–86.

10. Benner P. The Tradition and Skill of Interpretive Phenomenology in Studying Health, Illness, and Caring Practices. Interpretive Phenomenology: Embodiment, Caring, and Ethics in Health and Illness, ed by Р. Benner. Thousand Oaks, London, New Delhi: Sage Publication, 1994. Р. 99–126.

11. Boyne R. Risk. Buckingham: Open University Press, 2003.

12. Cohen S. States of Denial: Knowing About Atrocities and Suffering. Cambridge: Polity Press, 2001.

13. Dean M. Governmentality: Power and Rule in Modern Society. London: Sage Publications Delvecchio, 1999.

14. Eisenberger N.I. The pain of social disconnection: examining the shared neural underpinnings of physical and social pain. Nature Reviews Neuroscience. 2012. Vol. 13. Р. 421–434.

15. Farmer P. On Suffering and Structural Violence: A View from Below. Social Suffering, A. Kleinman, V. Das, M. Lock (eds.). Berkeley: University of California Press, 1997. Р. 64–88.

16. Frank A.W. Can we Research Suffering? Qualitative Health Research. 2001. N 11(3). Р. 353–362.

17. Frank A.W. The Wounded Storyteller: Body, Illness and Ethics. Chicago: University of Chicago Press, 1995.

18. Frank A.W. Wounded Storyteller: Body, Illness, and Ethics. Chicago, London: University of Chicago Press, 1997.

19. Furedi F. Culture of Fear: Risk-Taking and the Morality of Low Expectation. London: Cassell, 1997.

20. Good B.J. Medicine, Rationality, and Experience. An Anthropological Perspective. New York: Cambridge University Press, 1994.

21. Interpretive Phenomenology in Health Care Research, G. Chan, K. Brykczynski, R. Malone, P. Benner (eds.). Indianapolis: Sigma Theta Tau International, 2010.

22. Kleinman A. Bourdieu’s Impact on the Anthropology of Suffering. International Journal of Contemporary Sociology. 1996. N 33(2). Р. 203–210.

23. Kleinman A. Experience and its Moral Modes: Culture, Human Conditions and Disorder. The Tanner Lectures on Human Values, ed. by G.B. Petersen. Vol. 20. Salt Lake City: University of Utah Press, 1999. Р. 33–76.

24. Kleinman A. Pitch, Picture, Power: The Globalization of Local Suffering and the Transformation of Social Experience. Ethnos. 1995. N 60(3–4). Р. 181–191.

25. Kleinman A., Kleinman J. Suffering and its Professional Transformation: Toward an Ethnography of Interpersonal Experience. Culture, Medicine and Psychiatry. 1991. N 15(3). Р. 275–301.

26. Lenz S. Uber den Schmerz. Munchen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 2000.

27. Levinas E. Useless Suffering. The Provocation of Levinas: Rethinking the Other, R. Bernasconi, D. Wood (eds). London: Routledge, 1988. Р. 45–120.

28. Lofsted R., Frewer L. Risk and Modern Society. London: Earthscan, 1998.

29. Luhmann N. Risk: A Sociological Theory. New York: Aldine de Gruyter, 1993.

30. Moeller S. Compassion Fatigue. London: Routledge, 1999.

31. Morgan D.G., Wilkinson I. The Problem of Suffering and the Sociological Task of Theodicy. European Journal of Social Theory. 2001. N 4(2). Р. 199–214.

32. Morris D. About Suffering: Genre Voice, and Moral Community. Social Suffering, A. Kleinman, V. Das, M. Lock (eds.). Berkeley: University of California Press, 1997. Р. 67–98.

33. Morris D. Illness and Culture in the Postmodern Age. Berkeley: University of California Press, 1998.

34. Morris D. The Culture of Pain. Berkeley: University of California Press, 1991.

35. O’Malley P. Risk, Uncertainty and Government. London: Glasshouse Press, 2004.

36. Petersen A., Barns I., Dudley J., Harris P. Poststructuralism, Citizenship and Social Policy. London: Routledge, 1999.

37. Pidgeon N., Kasperson R.E., Slovic P. The Social Amplification of Risk. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.

38. Ricouer P. Evil, a Challenge to Philosophy and Theology. Figuring the Sacred: Religion, Narrative and Imagination. Minneapolis: Fortress Press, 1995. Р. 90–121.

39. Riva P., Brambilla М., Vaes J. Bad guys suffer less (social pain): Moral status influences judgements of others’ social suffering. British Journal of Social Psychology. 2016. N 55(88). Р. 108–114. DOI: 10.1111/bjso.12114

40. Scheper-Hughes N. Death Without Weeping: The Violence of Everyday Life in Brazil. Berkeley: University of California Press, 1992.

41. Scheper-Hughes N. Undoing: Social Suffering and the Politics of Remorse in the New South Africa. Social Justice. 1998. N 25 (4). Р. 114–142.

42. Short J. The Social Fabric at Risk: Toward the Social Transformation of Risk Analysis. American Sociological Review. 1984. Vol. 49. Р. 11–25.

43. Sontag S. Regarding the Pain of Others. London: Hamish Hamilton, 2003.

44. Spelman E.V. Fruits of Sorrow: Framing Our Attention to Suffering. Boston: Beacon, 1997.

45. Violence and Subjectivity, V. Das, A. Kleinman, M. Ramphele, P. Reynolds (eds). Berkeley: University of California Press, 2000.

46. Wilkinson I. Anxiety in a Risk Society. London: Routledge, 2001.

47. Wilkinson I. Suffering: A Sociological Introduction. Cambridge: Polity, 2004.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести