Везде
Автономия плюс гетеродоксия: как возможны девиации в науке
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Автономия плюс гетеродоксия: как возможны девиации в науке
Аннотация
Код статьи
S023620070022790-6-1
DOI
10.31857/S023620070022790-6
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Касавин Илья Теодорович 
ORCID: 0000-0002-1233-3182
Должность: главный научный сотрудник, руководитель сектора социальной эпистемологии
Аффилиация: Институт философии РАН
Адрес: Российская Федерация, 109240 Москва, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1
Номер
Том 33 Выпуск №5
Страницы
26-43
Аннотация

Эпистемология добродетелей — направление в аналитической социальной эпистемологии, представители которого синтезируют философские теории морали с нормативным подходом к решению теоретико-познавательных задач. Однако эпистемология добродетелей в своих классических вариантах релайбилизма (Э. Соса) и респонсибилизма (Л. Загзебски) не справляется с парадоксом моральной автономии. Ей не удается провести убедительное различие между добродетелями и грехами, как и обосновать ценность гетеродоксии в научном поиске. Во многом это связано с разрывом между эпистемологией добродетелей и философией науки и техники: реальная научная практика и история науки не вовлекается в эпистемологический анализ. На деле же, этический кодекс науки, будучи неразрывно связан с отклонениями от моральных норм и ситуациями выбора, тем самым предполагает девиацию. Это иллюстрирует кейс из истории психохирургии (лоботомии), в котором переплетаются несовершенные теории, недостаточные эмпирические свидетельства, экономический интерес, политические обстоятельства, ориентация на успех в науке и медицинской практике. Грубые нарушения норм научной честности в данной ситуации сопровождаются вместе с тем формированием устойчивого научного этоса, противодействующего таким нарушениям. Одновременно формулируются иные требования этического характера, в частности свободы научного исследования и научно-обоснованных решений. В этой связи обретает особую актуальность тема постоянного трудового контракта в науке и образовании, позволяющего гарантировать высокий уровень независимости от сиюминутных административных решений. Неудивительно, что неолиберальная политика в сфере науки и образования направлена на сокращение трудовых контрактов и повышение зависимости интеллектуалов от менеджеров. В этих условиях происходит рост научного прекариата — социально незащищенного, но свободного нового класса, для которого высшей научной ценностью и добродетелью является гетеродоксия и возможность девиации от общепринятых стандартов.

Ключевые слова
этос науки, девиация, биомедицинская этика, научный прекариат, трудовой контракт, свобода в науке
Классификатор
Получено
08.11.2022
Дата публикации
09.11.2022
Всего подписок
12
Всего просмотров
662
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
Доступ к дополнительным сервисам
Дополнительные сервисы только на эту статью
Преимущества сервисов
100 руб. / 1.0 SU
Дополнительные сервисы на весь выпуск”
Преимущества сервисов
970 руб. / 16.0 SU
Дополнительные сервисы на все выпуски за 2022 год
Преимущества сервисов
4365 руб. / 87.0 SU
1 Противопоставление эпистемических добродетелей и пороков занимает центральное место в эпистемологии добродетелей. Например, К. Кассам [Cassam, 2019] дает целый каталог пороков (и грехов — будем употреблять эти термины как синонимы) в контексте познания, полагая некоторые характерологическими чертами, другие — способами мышления, третьи — установками. Однако данная классификация не содержит достаточного основания для различения, в частности скромности, открытости и мужества и их противоположностей как эпистемических качеств разного типа. Между чертами характера, способами мышления и установками нет принципиального водораздела — все они являются проявлениями личности, формирующимися в ходе социализации. Более того, эпистемическая ценность добродетелей или пороков может изменяться в зависимости от контекста. П. Фейерабенд, в частности, показал, что интеллектуальное упрямство (tenacity) необходимо ученому для отстаивания его взглядов, хотя плюрализм, открытость столь же важны для науки в целом. Является ли «оппортунистичность» ученого добродетелью или пороком? На подобные вопросы нет однозначного ответа, необходим анализ конкретного исторического эпизода, в котором проявились те или иные качества, и последствий этого (прямых, опосредованных, краткосрочных, долгосрочных и пр.) для развития знания. Нет раз и навсегда данных добродетелей, определяющих магистральную линию развития науки, и даже этой магистрали тоже нет. В противном случае мы впадаем в рационализаторский грех игнорирования развилок, поворотов и тупиков в истории науки. Они нередко оборачиваются открытиями и изобретениями, и по их следам прокладывают новые магистрали. И тогда то, что «не подходит», отклоняется от мейнстрима, становится предметом интерпретации как поиска того места, куда укладывается необъяснимое логическим путем, предметом «рефлектирующей способности суждения» (И. Кант). Оно исторично как всякое внимание к тому, что полагается вовне логики, вне плана или системы демаркационной рациональности. Вопрос о выборе между этикой автономии и этикой гетеродоксии является в таком случае принципиальной проблемой для философского обоснования этоса науки.
2

Мораль как форма девиации
3 Р. Мертон утверждал, что научный этос представляет собой значимый символ автономии науки [Merton, 1973, 265]. Имеется в виду представление о науке как Касталии (Г. Гессе), башне из слоновой кости, государстве в государстве, в котором царят свои собственные представления о должном. Моральная автономия науки есть ее независимость от общественной морали. В таком случае моральными девиациями в науке являются случаи расхождения поведения ученых с принятым в сообществе этическим кодексом или с общественной моралью. Я полагаю, что в наши дни такое понимание требует расширения.
4 Условием такого расхождения является автономность и безусловность1 моральных норм, несоблюдение которых приводит к изоляции, моральному остракизму. Однако ученые постоянно конфликтуют с общественной моралью в силу особенностей научного призвания. Они также расходятся с этосом науки, как минимум, потому что он не является неизменной величиной и существенно зависит от общественной морали и политики. Первые случаи можно именовать «внешними», а вторые — «внутренними девиациями». Более того, поступки ученых, не будучи безусловно моральными и не выполняя функцию образца, все же задают стандарты морального поведения в качестве набора ситуаций морального выбора. Отсюда парадокс и логический круг: идея моральной девиации в науке требует автономии самой морали, в то время как для ученого мораль есть следствие научного призвания как автономного источника выбора научной стези, как избранности, отклонения от нормы.
1. Автономность в данном случае рассматривается не как абсолютное, но как историческое понятие. Безусловность парадигмы имеет место лишь в «нормальной науке». Моральная автономия свойственна субъекту определенного типа общества. Вместе с тем, исследователь нравов и моральных норм может обнаружить и проинтерпретировать некоторые поступки как проявления моральной автономии даже в отсутствие соответствующего морального контекста. Для обоснования такой позиции остается выбор в рамках альтернативы: «рационалистический грех» или нормативно-утопический проект.
5 Идея автономии морали, впрочем, не так проста само по себе. Мы оставим в стороне дискуссии об автономности и гетерономности, идущие от И. Канта [Кант, 1997]. При этом мы будем исходить из некоторого синтетического тезиса о том, что автономия морали как нормативный принцип руководит человеческими поступками и проявляется в критическом отношении человека к своему социальному окружению. При этом она базируется на культурной дистанции между субъектом и объектом, которая формируется в процессе социализации. Возникая в рамках европейской культуры, автономия морали есть частный случай индивидуалистического мировоззрения, в котором моральный субъект не принимает в серьезный расчет мнение социального окружения, и последнее не выступает в качестве объекта морального суждения.
6 Отсюда вытекают основные контроверзы этоса науки. П. Фейерабенд замечает в этой связи, что «наука в своей основе является человеческим предприятием и что ученый может быть столь же прекрасным и столь же отвратительным, как и любой другой человек. Беда в том, что возрастающая конкуренция в научном сообществе и возрастающее внимание к заявлениям ученых имеют тенденцию порождать эгоизм, заносчивость и презрение к людям — к “толпе”, как называл это Галилей, — к тем, кто не может следовать за тонкими измышлениями Благородных умов. Институализация тех материй, которые ранее находились в руках индивидов или их небольших групп, также побуждает к оппортунизму и малодушию. Раньше ученые, которые были членами религиозных сообществ, знали, что их достижения значили совсем немного с точки зрения вечности (sub specie aeternitatis). Те современные ученые, которые соединяют в себе научное любопытство с любовью к Природе и другим человеческим существам, в каком-то смысле разделяют такой взгляд на вещи со своими религиозными предшественниками, но их окружают люди с принципиально иными настроениями. Может ли наука исправить отклонения, которые могут возникнуть в таком сложном предприятии, каковым она является?» [Фейерабенд, 2011: 340].
7 Однако, из самой постановки проблемы Фейерабендом, похоже, следует, что отклонения в науке неизбежны. Ведь и в морали отклонения являются необходимыми условиями суждения и выбора. Пусть ученый пунктуально придерживается как методологических, так и моральных стандартов своего сообщества, но он тогда не откроет ничего нового и не займет лидирующей позиции. И если наука сегодня стала интеллектуальным авангардом и общественной производительной силой, то не являются ли такие девиации даже желательными? Быть может, стоит поддерживать определенный уровень девиации, чтобы наука давала уникальные плоды, а не просто уподоблялась иным социальным институтам?
8

Случай лоботомии

9 История биомедицины предоставляет обширное поле для исследования девиаций этического кодекса науки и конфликта научной практики с общественной моралью. Л. Пастер, И. Павлов и многие другие известные биологи и врачи с точки зрения современной биоэтики и медицинской этики являются злостными нарушителями. Однако в те времена эксперименты на беспризорниках и заключенных, как и стремление побыстрее ввести в продажу вакцину без необходимой проверки на лабораторных животных, не вызывали серьезной моральной критики. Тем не менее, критическая масса научных девиаций, нарушающих право человека на жизнь и здоровье, привела к серьезным изменениям как в общественной морали, так и в этике науки.
10 «В первую очередь речь идет об экспериментах над людьми во время Второй Мировой войны, совершаемых во имя научного прогресса нацистскими врачами. Чтобы окончательно предотвратить такие практики, по исходу Нюрнбергского процесса в 1947 году был установлен деонтологический медицинский кодекс, признавший первейшим принципом — принцип автономии. Свободное и ясное согласие пациента является выражением этого принципа. Больше не идет речь о том, чтобы передавать власть только врачу. Принцип Гиппократа, принцип помощи, который оправдывает патернализм врача, становится вторичным. Отныне только пациент является тем единственным, кто решает, что для него хорошо. Из этого принципа вытекает существование кредо, относящееся к автономии, такое как профессионализм, предписывающий врачам информировать пациента обо всех техниках лечения, которыми он может воспользоваться, оплаты лечения, его преимуществах и недостатках» [Порт, 2016].
11 Впрочем, ряд примеров показывает, что деонтологический кодекс демонстративно нарушался как раз теми странами, которые инициировали и организовывали Нюрнбергский процесс. Не в последнюю очередь это история лоботомии — психохирургического лечения эпилепсии, сильных шизофренических и параноидальных расстройств, не поддававшихся терапевтическим методам. Помимо всего, хирургическое вмешательство в мозг использовалось даже в случаях слабоумия или неврастении. В своих истоках такая практика обнаруживается археологами еще в античности, но первые медицинские публикации относятся к 80-м годам ХIХ века. Так, швейцарский врач Готлиб Буркхард сделал несколько операций на мозге, полагая, что тем самым он может вылечить шизофрению (он именовал ее «первичным безумием»). В дальнейшем он вынужден был отказаться от операций под влиянием резкой критики со стороны многих ученых [Stone, 2001]. Практика аналогичных операций реанимируется уже на регулярной основе в 1936 году в целом ряде европейских стран, Британии и США. Полтора десятилетия она не сталкивается с серьезными возражениями, поскольку оказывается удобным и экономным средством снижения агрессивности и невротичности пациентов, уход за которыми становится тем самым необременительным. Португальский хирург Эгас Мориц, Нобелевский лауреат 1949 года, был, вопреки общественному мнению, лишь одним из основателей психохирургии [Collins, Stam, 2014]. Последняя с началом Второй мировой войны получила быстрое распространение в США, в том числе в целях снижения затрат на лечение солдат, испытавших психическую травму [Чавкин, 1982]. В Великобритании эта практика распространяется еще шире. Негативные результаты таких операций опускаются в статьях известного журнала «Lancet»: врачей не смущает явное нарушение этического кодекса. Количество операций достигает полутора тысяч в год, более половины из пациентов — женщины, и лишь отдельные критические ученые и медики выступают против них. Так, профессор Дж. Макдоналд на симпозиуме по префронтальной лейкотомии в 1943 году указывал, что фронтальные лобные доли мозга есть высший результат эволюции, что рациональной основы для операций на них не существует (не доказана связь психического заболевания с состоянием мозговой ткани), и потому легализация этих операций сомнительна [MacDonald, 1943]. К. Аллен поставил под сомнение этичность таких операций: оперировать людей, недавно или легко заболевших, в целях облегчения ухода за ними является едва ли не преступлением [Allen, 1946, 377].
12 По мнению ряда авторов, быстрый запрет лоботомии в СССР (впервые в мире — в 1950 году) не был напрямую связан с идеологией. Даже если в обоснование этого запрета и ссылались на пороки буржуазных теорий, главным аргументом была апелляция к критическому анализу нейрохирургической практики и к доминирующей парадигме И. Павлова. В целом, как полагают некоторые, приоритет отдавался внутринаучным критериям достоверности знания, минимизации ошибок и эффективности приложений [Доброхотова, 1995]. Однако общая ситуация в биологии того времени, когда тон задавали агрессивные псевдоученые, не дает оснований для такого оптимистического суждения. Фактически разгромив советскую генетику на сессии ВАСХНИЛ (1948), Т.Д. Лысенко и в дальнейшем занимал крайне антинаучные позиции. В частности, даже через восемь лет после открытия роли ДНК в наследственности он (Агробиология, 1952) характеризовал изучаемые генетиками молекулы как вымышленное наследственное вещество.
13 Сегодня предпринимаются попытки выработать сбалансированную стратегию, которая бы учитывала необходимость исследовательской свободы (и возможность ошибки), с одной стороны, и соблюдение общепринятых этических норм, с другой стороны. Так, в ряде случаев (использование плацебо, психоаналитическая практика, современные версии психохирургии) деонтологический кодекс снижает эффективность лечения и в научно-методологическом смысле слабо обоснован. Например, методы глубокой электростимуляции мозга, будучи вариантом инвазивного лечения, при болезни Паркинсона, дистонии, эссенциальном треморе, эпилепсии, других двигательных расстройствах дают стойкие позитивные результаты. Одновременно, нейропротективный эффект электростимуляции, то есть влияние на причины разрушения нервных клеток, доказать не удалось. И поэтому, например, ряд британских ученых и практиков, критически анализирующих историю психохирургии, призывают к тому, чтобы решение о лечении принималось не по этическим, а по медицинским основаниям. «Наш вывод заключается в том, что как клиницисты мы должны исследовать, отбирать и противостоять любым возможным предубеждениям и когнитивным разрывам в нашем сознательном / бессознательном отношении к психохирургии, поскольку мы рискуем отказать пациентам, страдающим от мучительных трудноизлечимых симптомов, в возможном (viable) варианте лечения» [Yousaf, Singh, Tavernor, Baldwin, 2020]. Перспектива обсуждаемой контроверзы проницательно описана в известных антиутопиях2. В них показывается, что неинвазивная биомедицина оказывается способна решить или, по крайней мере, смягчить противоречие свободы и ответственности в науке, но окончательно вывести его за пределы этических контроверз все равно не получается.
2. Например, «Этот прекрасный новый мир» О. Хаксли или «Сирены Титана» К. Воннегута.
14 Для эпистемологии добродетелей данный кейс важен как критический аргумент против понимания этико-нормативного измерения научного познания как проявления индивидуального характера и, тем более, индивидуальных когнитивных способностей. Для эпистемолога ученый — не индивид, а представитель научного направления, научного сообщества и субъект ряда социально-культурных ролей. Эпистемология добродетелей может выполнять некоторую дескриптивную функцию, обеспечивая набор экспланандумов. Однако эпистемологические добродетели не объясняют поведение ученых, но сами являются предметом объяснения из более широкого контекста, выступающего их универсальным экспланансом.
15

Трудовой контракт в науке
16 Каковы социальные условия, способствующие и препятствующие научной гетеродоксии3 в теории и практике науки? Мы рассмотрели некоторые приключения научного этоса в интерналистском ключе, то есть в свете его функционирования в научном и медицинском сообществе. Выяснилось, что и здесь экономические и даже политические факторы дают себя знать. Однако, в еще большей степени научный этос подвергается трансформации под прямым влиянием идеологии. Принято считать, что наиболее динамично и эффективно наука развивается в странах, где доминирует идеология неолиберализма, согласно которой наука — неотъемлемая часть рыночной экономики. В таком случае эффективность, инновативность, окупаемость выступают главными критериями при оценке научного труда. Именно они оказываются решающими при выборе формата, заключении и продлении трудового контракта в науке в наши дни. Tenure — постоянный контракт, штатная должность — таковы обычные варианты перевода этого английского слова. Идея tenure переживает кризис последние пятьдесят лет, в особенности, в англо-саксонских странах. В интеллектуальных кругах ведется постоянная дискуссия о том, сохранять ли tenure, демонстрируя приверженность гумбольдтовскому университетскому идеалу, или отказываться от нее, приближаясь к предпринимательскому стандарту университета. Защитники tenure утверждают, что он «остается лучшей защитой свободы исследования и разнообразия мнения (heterodoxy) для университетских преподавателей, в особенности в эти времена повышенной поляризации и интернет-взрыва. Давайте ремонтировать это, а не ломать» [Skoble, 2019, 210]. Противники tenure, напротив, видят в нем причину снижения уровня образования и исследования, поскольку профессор на постоянном контракте не мотивирован к интенсивной и командной работе.
3. Гетеродоксия (heterodoxy, англ.) — антоним ортодоксии, обозначает ориентацию на плюрализм, отклоняющееся поведение, диссенсус.
17 На мой взгляд, европейские университеты обрели свой престиж в значительной мере благодаря высокому статусу профессора. Не в последнюю очередь это было благодаря постоянному контракту, который получить достаточно трудно. Однако удостоенный контракта (award of tenure4) профессор в дальнейшем приобретал уникальные возможности для работы, а длительная подготовка к должности прививала ему амбивалентный набор моральных качеств. Среди них, с одной стороны, такие демократические навыки как кооперативность, добросовестность, ответственность, уважение к профессии и сообществу. С другой — гордость, доходящая до высокомерия, убежденность в своей правоте, слабая терпимость к критике, — то есть узнаваемые нормы аристократического этоса. Эта амбивалентность задавала, с одной стороны, всю проблемность, свойственную научному этосу, а с другой, питала двойственное отношение к tenure, в особенности, со стороны администрации университета.
4. Характерное английское выражение, которое подчеркивает особый «наградной статус» постоянного контракта. Это не просто принятый на работу (hired) сотрудник, а вознесенный на университетский Олимп.
18 Так или иначе, в европейских университетах, воспринявших идею академической свободы, постоянный контракт обеспечивал защищенную территорию. В ней преподаватели и исследователи могли работать, не опасаясь карьерных трудностей в случае своих нонконформистских или непопулярных действий. Это позволяло быть самостоятельным в приверженности той или иной теории, критически высказываться по административным вопросам, быть требовательным к студентам и подчиненным, избегать лести и угодничества перед вышестоящими. С учетом регулярной сменяемости заведующего кафедрой, декана и ректора постоянный или длительный контракт профессора гарантировал высокую степень самостоятельности, независимости от решений администрации.
19 Полагаю, что это оказывало весьма существенное влияние на «кодекс научной честности» (И. Лакатос). Более того, этический кодекс науки и был, собственно, возможен и действителен лишь в условиях свободы, пусть даже она обременена неоднозначными следствиями. Неустранимый парадокс состоит в том, что именно возможность девиации, отклонения от общепринятых норм придает значение этической регуляции. Свобода выбора, возможность быть другим по собственному усмотрению и на собственную ответственность, всегда выступает условием этического поведения.
20 Конечно, неблагоприятные условия работы без постоянного контракта не запрещают ориентацию на моральные нормы. Даже в трудных обстоятельствах можно оставаться моральным человеком. Иное дело, что это слабо влияет на социальное функционирование этики науки. Ученых без постоянного контракта и одновременно склонных к гетеродоксии в основном вытесняют из ядра научного сообщества в разряд маргиналов. Их моральный пример не имеет шанса на подражание, поскольку выводится из регулярного нормативного оборота. И поэтому здоровое научное сообщество вынуждено сопротивляться внешнему давлению и сохранять многообразие, широкую палитру моральных (и аморальных!) примеров для обеспечения этической рефлексии, критики и выбора. Тем самым неолиберальная идеология, трансформированная в научную политику, демонстрирует резкое расхождение с классическим либерализмом, основу которого составляли идеи автономной ценности личности и ее свобода. Эпистемология добродетелей упускает из вида ценность моральной девиации, морального порока, без которых поведение в рамках всякого, в том числе и научного этоса вырождается в банальный конформизм.
21

Научный прекариат
22 Современное научное сообщество, испытывая всю совокупность социально-политических воздействий, частично копирует внешние структуры. Это лишь отчасти учитывал методологический анализ науки, который после Т. Куна был захвачен идеей парадигмы. Развитие знания представало как неспешное плавание огромных китов в пустом океане. Этот взгляд как бы не замечал, что в науке наряду с парадигмами, то есть научным мейнстримом, существуют влиятельные альтернативные теории, находящиеся в фазе пред- или послепарадигмального развития и представляющие значимый когнитивный ресурс. Достижения ученых-одиночек, работающих вне всякой парадигмы, становились невидимыми. Феномены «народной», «гражданской», «гаражной» науки также игнорировались. Маргинализация альтернатив и аномалий приводила к искаженному образу развития знания и научной практики, дезориентировала научное образование и вынуждала переписывать историю науки в угоду современной парадигме. Те философы науки, которые всерьез восприняли идеи историзации методологической рефлексии, воспротивились этому авторитарному образу науки, в котором едва ли находится место неожиданным творческим достижениям, «безумным идеям», то есть поведению, отклоняющемуся от скучных стандартов. П. Фейерабенд, в частности, даже призывал к возрождению любительской науки, свободной от научного догматизма и унифицированных эпистемических критериев [Feyerabend, 1978]. Его идеи оказываются сегодня удивительно актуальными, стимулируя пересмотр стандартных интерпретаций таких терминов как парадигма и аномалия, мейнстрим и маргинальность. В свою очередь, происходящая тем самым существенная ревизия философии науки ведет к пересмотру оснований этики науки. В частности, обнаруживается социальная основа научных девиаций.
23 С какой целью современная этика науки выстраивает этический кодекс? Этим самым она стремится гуманизировать науку, то есть транслировать в нее нормы общественной нравственности, осуществить гетерономию морали. Однако на практике происходит нечто иное. Этос науки ориентируется не на собственно моральные цели и ценности (свободу, развитие и ответственность личности и группы), а на эффективность исследований и единство сообщества. Пусть в отсутствие этоса науки ученый нередко входит в конфликт с нормами общественной нравственности. Но если этос науки и сформировался, деятельность ученого все равно не выстраивается в однозначном соответствии с некой магистральной линией. Она в любом случае, и это убедительно показал еще Р. Мертон, обусловлена амбивалентностью норм. Это в особенности заметно в периоды резких трансформаций института науки, в частности, в России в последнее десятилетие. Поскольку, насколько мне известно, основательный эмпирический анализ изменений в российской науке еще не проведен, я обращаюсь к польскому примеру. Польша после отказа от коммунистической идеологии пережила достаточно типичную экономическую и политическую трансформацию и может служить подходящим материалом для исследования эволюции этоса науки под влиянием политико-экономических факторов.
24 Польские исследователи Белински и Томчинска приводят результаты социологического опроса и его статистического анализа, который выявил сложность нормативной структуры науки, не укладывающуюся во взятые за основу теории, прежде всего, Р. Мертона и Дж. Зимана. Как выяснилось, предлагаемые последними образы научного этоса подлежат корректировке с учетом того, что в современной науке работают три группы, профессиональные ценности и нормы которых существенно различаются. Речь идет, во-первых, о классической академической науке по типу Р. Мертона, во-вторых, о промышленной науке (Дж. Зиман) и, в-третьих, о не совсем точно определяемой постакадемической науке, которая, по всей видимости, объединяет нормы и ценности первых двух. Однако, самое интересное состоит в том, что, помимо этого, обнаруживается кластер исследователей с неопознанной системой принципов («не-этический», или «оппортунистический») [Bieliński, Tomczyńska, 2018: 151]. Именно он, наряду с академическим этосом, рассматривается как противостоящий современным реформам, требующим от науки высокой эффективности, инновативности и связи с промышленностью. Исследователи, впрочем, предостерегают против жесткой научной политики в отношении «антиреформистов», хотя и не приводят достаточных аргументов. Я полагаю, что перспектива социологического исследования научного этоса намечается именно в более аналитическом подходе к последней группе. Она, по-видимому, объединяет в себе то, что мы ниже будем называть «прекариат 1.0» и «прекариат 2.0». Откуда философия и этика науки заимствует данный термин?
25 Последние десятилетия в экономической социологии и социологии труда укоренился новый термин в качестве кальки с английского неологизма. Это «прекариат» (precariat) [Тощенко, 2015]. Его рассматривают как новый класс, который, по аналогии с пролетариатом, лишен не только собственности на средства производства, но и постоянной занятости, и социальных гарантий. По некоторым оценкам, прекариат охватывает не менее половины трудоспособного населения и показывает количественный рост. В свете этого стоит обратить внимание на эту проблему применительно к современной науке, в которой диагностируется кризис tenure. Есть основания полагать, что в этой связи приходится вносить коррективы в понимание того, что представляет собой наука как сообщество и социальный институт.
26 В современных исследованиях науки и техники (STS) все чаще в фокус внимания попадают типы исследования и научности вообще, находящиеся на грани и даже за гранью науки как стандартного социального института. Это народная наука (folk science), гражданская наука (civil science), гаражная наука (garage science), альтернативная наука (alternative science). Исследователи, работающие в данных областях, часто не имеют формальной аффилиации, научных степеней, ученых званий, а порой и вообще университетского образования. Иногда результаты таких исследований приводят к блестящим открытиям, изобретениям и даже позитивным социальным трансформациям. В других случаях эти результаты остаются в тени или оцениваются как шарлатанство, жульничество, лысенковщина. Данный тип науки определяют в зависимости от цели (критики, анализа, описания) как псевдонауку или паранауку. Понятие паранауки фиксирует необязательность идеалов научной рациональности для целого ряда иных видов познания (практического и практически-духовного освоения мира, в частности). Некоторые практические традиции, порой намеренно демонстрируя оппозиционность к науке, выступают в форме «народных наук» («органическая агрикультура» Р. Штейнера, народная медицина, народная архитектура, народная педагогика, народная метеорология и синоптика и пр.). «Народные науки» обычно представляют собой концентрированное выражение практического и обыденного опыта, приспособленное к традиционным условиям жизни. Они могут органически дополнять науку и технологию или даже заменять их при определенных обстоятельствах (народная медицина в эпоху «культурной революции» в Китае). Нередко они содержат знания, дающие позитивный импульс развитию науки и техники (форма поморского коча была использована при проектировании первых ледоколов). Вместе с тем превознесение результатов «народной науки» приводит к негативным последствиям (противопоставление мичуринской опытной селекции научной генетике, диалектико-материалистической физики буржуазной физике).
27 В США широко распространено присвоение термина «наука» (science) всякой системе знания, оформленной в школьную или университетскую специальность. Возникает широкий спектр «агронаук», «семейных наук», «кулинарных наук», «музыкальных наук», «спортивных наук» и пр. Эти дисциплины учат полезным знаниям и навыкам, но не содержат системы идеальных объектов, процедур научного объяснения и предсказания, критериев достоверности. Поэтому они не поднимаются выше систематизированного и дидактически оформленного опыта, оставаясь прикладными руководствами по различной тематике.
28 Другой вид паранаук представлен околонаучной публицистикой, спекулирующей на громком общественном звучании или, напротив, таинственности некоторых тем. Такова «уфология», или «наука об НЛО» (UFO — английская аббревиатура «неопознанных летающих объектов»), содержащая фантастические гипотезы и массу малодостоверных фактов. Здесь и исследования паранормальных феноменов (парапсихология, теория биоритмов, биоэнергетика и т.п.), постулирующие существование особых, неизвестных науке субстанций и природных сил или преувеличивающие роль определенных природных закономерностей.
29 Социальной базой паранауки является несколько разных групп исследователей, среди которых есть явные шарлатаны и мошенники. Другая часть — это фрагмент научного сообщества, которое мы будем называть «научный прекариат». Это исследователи и практики, не имеющие постоянной занятости в государственных или бизнес-структурах. Они могут работать как фрилансеры, самозанятые или привлекаться по срочным договорам для участия в крупных проектах. Порой научно-техническая деятельность выступает для них вообще не как средство заработка, а как хобби. Прекариат во многом есть порождение современной государственной научно-технической политики, ориентированной на неверное понимание «принципа Парето». Речь идет о пресловутом распределении 20/80: двадцать процентов исследователей получает восемьдесят процентов значимых результатов, а другие восемьдесят — оставшиеся двадцать. Неолиберальное истолкование этого принципа заслуживает критики [Касавин, 2021], но это слабо влияет на доминирующую ориентацию, которая требует сокращения базового и увеличения конкурсного, грантового финансирования научно-образовательных центров. В силу этой тенденции ученые, значительная часть дохода которых зависит не от директора/ректора по месту работы, а от решения научных фондов, начинают перераспределять свои усилия и достижения в пользу последних. Кроме того, ученых обременяет институтская и университетская бюрократия, и некоторые сознательно отвергают ее в качестве работодателя, предпринимая попытки организовать собственную лабораторию. И если в области физики элементарных частиц это невозможно, то в области IT-технологий примеров создания таких лабораторий, которые превратились в успешные крупные предприятия, вполне достаточно (Microsoft, Facebook, Google, Telegram и пр.).
30 Поэтому, с одной стороны, научный прекариат живет в неблагоприятных условиях частичной занятости и слабого социального обеспечения, а с другой — он свободен от трудовой дисциплины и рутины, ценность которой в современном обществе особенно остро ставится под вопрос. Отсюда возникает возможность выделения уже упомянутых двух групп научного прекариата: прекариат 1.0 и прекариат 2.0. Основной критерий этого выделения — научная и социальная успешность, доступная измерению в количестве цитирований и размере дохода. Представители прекариата 1.0 обычно не попадают в фокус внимания современного им научного сообщества и воскрешаются из небытия благодаря лишь дотошным историкам. Г. Мендель оказывается с этой точки зрения типичным научным прекарием: он не имел постоянной занятости как исследователь или преподаватель, а его открытие законов наследственности не было признано современниками. А.Ф. Можайский, К.Э. Циолковский заложили основы авиа- и ракетостроения, будучи учеными-любителями, и их изобретения не были реализованы при жизни. П. Ферма, являясь практикующим юристом, лишь посмертно был признан великим математиком.
31 Другой пример характеризует прекариат 2.0 в истории советской науки. В ней существовала заметная группа диссидентов — ученых и публицистов, авторов теорий, противоречивших научному мейнстриму (Л.Н. Гумилев, А.И. Солженицын, А.А. Зиновьев, Г.П. Щедровицкий, А.Т. Фоменко). Они нередко подвергались политическим репрессиям, но в любом случае их деятельность не укладывалась в рамки какой-либо научной дисциплины как в идейном, так и в институциональном смысле. Вместе с тем все эти авторы оказывались весьма успешными, еще при жизни завоевывая широкую известность. Их пример способствует изменению образа ученого-гуманитария. Девиация, скандальность, публичность начинает рассматриваться как важные элементы эффективной гуманитаристики, выходящей из тиши кабинета и библиотеки в социальное пространство и провоцирующей мировоззренческие сдвиги.
32 Эпистемология добродетелей избегает рассмотрения познания в социокультурном контексте и не обращает внимания на положение современной науки в публичном пространстве. Важнейшая часть этических контроверз в науке провоцируется извне, а этический кодекс научного сообщества постоянно проверяется на автономность. В той мере, в которой эпистемология добродетелей будет двигаться от аналитической социальной эпистемологии к критической социальной эпистемологии, она будет становиться адекватным средством описания и объяснения реальных познавательных ситуаций.
33

⁎⁎⁎
34 Эпистемология добродетелей в классических вариантах не справляется с парадоксом моральной автономии, с различением добродетелей и пороков, с обоснованием ценности гетеродоксального научного поиска. Перспектива эпистемологии добродетелей может быть задана не через разрешение ценностно-нормативных проблем познания, но через актуализацию их социально-культурной роли и содержания. Чем сильнее учёный проникается своим призванием, чем выше устанавливает планку достижений, тем острее моральные дилеммы, переживаемые им. Вместе с тем, философия науки в поисках истоков разнообразия мнений, аномалий, маргинализма как проявлений научной гетеродоксии выходит за пределы анализа личности ученого —в коллективную эпистемологию, в этику науки и, далее, в социологию научного сообщества. «Оппортунизм» ученых, о котором писали, среди прочих, А. Эйнштейн и П. Фейерабенд, оказывается не столько индивидуально-психологическим отклонением, сколько неотъемлемым элементом науки как типа знания и социального явления. Важнейшая социальная функция науки — культивирование когнитивных амбиций, умножение разнообразия знания, внесение в культуру и общество незапланированной и рискованной новизны. В таком случае способность к девиации оказывается главной и автономной эпистемической добродетелью, реализуемой в гетерономной научной практике.

Библиография

1. Доброхотова Т.А. Каково же место психохирургии в современной медицине? // Независимый психиатрический журнал. 1995. № 4. С. 18–22.

2. Кант И. Основоположение к метафизике нравов // Сочинения в 4-х т. / пер. с нем. Том III. М.: Московский философский фонд, 1997. С. 38–275.

3. Касавин И.Т. Амбивалентность научного этоса непреодолима // Высшее образование в России. 2021. № 4. С. 37–48.

4. Касавин И.Т. (в соавт.). Конкурентоспособность российской науки: проблемы и решения / под ред. Г.А. Тосуняна. М.: Новые печатные технологии, 2022.

5. Тощенко Ж.Т. Прекариат — новый социальный класс // Социологические исследования. 2015, № 6. C. 3–13.

6. Порт Ж-М. Этика и психоанализ / пер. с франц. Е.Б. Степановой, 2016. [Электронный ресурс] URL: https://psychic.ru/articles/modern/modern02.htm (дата обращения: 03.02.2022)

7. Фейерабенд П. Прощай, разум [Farewell to reason]. М.: Астрель, 2010.

8. Чавкин С. Похитители разума. Психохирургия и контроль над деятельностью мозга / пер. с англ. С. Пономаренко, И. Гавриленко, под общей редакцией и с предисловием доктора юридических наук И.Б. Михайловской. М.: Прогресс, 1982.

9. Allen C. An Examination of Physical Methods of Treatment in Mental Disease. The Medical Press and Circular. 1946. June 5. P. 376-8.

10. Bieliński J., Tomczyńska A. The Ethos of Science in Contemporary Poland. Minerva. 2019, N 57. P. 151–173.

11. Cassam, Q. Vices of the Mind: From the Intellectual to the Political. Oxford: Oxford University Press, 2019.

12. Collins B.M., Stam H.J. A Transnational Perspective on Psychosurgery: Beyond Portugal and the United States. Journal of the History of the Neurosciences. 2014. N 23(4). P. 335–354.

13. Crossley D. The introduction of leucotomy: a British case history. History of Psychiatry. 1993. N 4. P. 553–64.

14. Feyerabend P. Science in a free society. London: New Left Books, 1978.

15. MacDonald J. Symposium of pre-frontal leucotomy: discussion. Journal of Mental Science. 1943. N 89. P. 186-8.

16. Merton Robert K. The sociology of science. Theoretical and empirical investigations. Chicago: University of Chicago Press, 1973.

17. Schrecker E. The Lost Soul of Higher Education: Corporatization, the Assault on Academic Freedom, and the End of the American University. NY: The New Press, 2010. P. 27–28.

18. Skoble A.J. Tenure: The Good Outweighs the Bad – A Surresponse to James E. Bruce. Journal of Markets & Morality. 2019. N 22 (1). P. 207–210.

19. Stone J.L. Gottlieb Burckhardt: the pioneer of psychosurgery. Journal of the History of the Neurosciences. 2001. N 10 (1). P.79–92.

20. Yousaf A., Singh K., Tavernor V., Baldwin A. Psychosurgery: A History from Prefrontal Lobotomy to Deep Brain Stimulation. Journal of Geriatric Medicine. 2020. N 1(3). P. 1–8.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести