Проблема моральной ответственности в определенной своей части неразрывно связана с вопросом об условиях и области применения моральных санкций. Под санкциями принято понимать особый вид негативных последствий действия, пренебрегающего ценностно-нормативными ориентирами поведения. Чтобы считаться санкцией, такие последствия должны быть сознательно созданы людьми в качестве ответа на подобное действие, а не сформированы безличными природными силами [Hieronymi, 2021: 230]. При этом создатели санкционных последствий должны видеть в последних нечто, «заслуженное» агентом, который совершил действие, и (или) средство предотвращения подобных действий в будущем. Мне представляется неоправданным сужение сферы санкций до тех негативных последствий поступка, которые создаются с отчетливо выраженными превентивными целями, хотя некоторые теоретики настаивают на нем [см.: Scanlon, 2008: 184–186]. В сознании участвующих в наложении санкций людей могут присутствовать исключительно соображения заслуженности.

Санкции могут носить материальный и идеальный характер. Моральные санкции, в отличие от правовых, принято считать идеальными, поскольку они состоят в осуждении агентов, в обращении к ним упреков, а не в причинении им физических страданий или лишении их каких-то материальных благ. Санкции также могут быть внутренними, то есть обращенными агентом на самого себя, и внешними — обращенными на агента другими людьми. В этической теории есть прецеденты как исключения внутренних санкций из числа моральных, так и, наоборот, закрепления статуса подлинно моральных санкций только за ними [см.: Прокофьев, 2022б]. В данной статье я буду исходить из того, что моральные санкции являются идеальными, но при этом могут быть как внутренними (эмоционально нагруженное самоосуждение, обращение агентом упреков самому себе), так и внешними (осуждение агента окружающими).

Когда речь заходит о ретроспективном выражении моральной ответственности, то есть о том, несет ли какой-то агент ответственность за свое действие и за его последствия, то имеется в виду именно обоснованность наложения моральных санкций — обращения к агенту с упреками в том, что последний намеренно, по небрежности или по неосторожности действовал не так, как это предполагается ценностно-нормативными ориентирами морали. Отклонение подобных упреков может исходить из метафизических соображений, связанных со свободой воли, оценки общей «моральной вменяемости» конкретного агента, оценки его информированности и возможностей контроля над событиями в конкретной ситуации, а также от разграничений внутри ценностно-нормативного содержания морали. Последний вариант и задает проблематику данной статьи. Она посвящена вопросу о том, присутствуют ли санкции в процессе морального ориентирования поведения агентов повсеместно. Если нет, то агент может правомерно отклонить упрек в пренебрежении ценностно-нормативными ориентирами морали на основе того, что он пренебрег той их частью, которая не влечет за собой упреков. Если да, то такой возможности не существует.

<h3><strong>Параллель из области философи</strong><strong>и права</strong></h3>

Вклад в разрешение обозначенной теоретической контроверзы может внести анализ интересной параллели из философии права. Аналогом утверждения о повсеместном присутствии санкций в сфере морали выступает тезис о неразрывной связи правовой санкции с правовой нормой, а также с правовой обязанностью. Он укоренен как в отечественных, так и в зарубежных исследованиях природы права.

В советской и российской юридической науке правовая норма традиционно рассматривается как сочетание таких элементов, как гипотеза, диспозиция, санкция, где под гипотезой понимаются условия, в которых действует норма, под диспозицией — описание должного поведения, а под санкцией — последствия для нарушителя нормы, воплощающие правовую ответственность. В западной традиции исследования права тезис о неразрывной связи правовой нормы, правовой обязанности и правовой санкции тоже очень распространен; до определенного момента он даже был доминирующим. У истоков данного тезиса стояли Дж. Бентам и Дж. Остин. Он активно использовался и в более позднем позитивистском теоретическом правоведении. Так, Остин понимал правовую норму как приказ (команду, требование) совершать некие должные действия, причем приказ, исходящий от суверена, то есть того, кто имеет «привычку» повелевать и воспринимается в данном обществе как имеющий на это право. Приказ подкреплен угрозой причинения вреда за его неисполнение, то есть санкцией [Austin, 1995: 20–23, 166–169]. Схожим образом Г. Кельзен рассматривал правовой закон как норму, в которую на обязательной основе (имплицитно или эксплицитно) встроена идея наказания. По мнению Кельзена, закон обращен в первую очередь к тем, кто налагает санкции, а его нормативное содержание есть всего лишь условие их наложения или неналожения. Таким образом, те, кто своими действиями исполняет или нарушает закон, сообразуют их не просто с нормами, но и с санкционным механизмом общества [Кельзен, 2015].

Наиболее ярким критиком указанного подхода стал Г. Харт. Он увидел в позиции Остина искажение как устоявшегося словоупотребления, так и описываемых им социальных реалий. Как показывает Харт, исходная формулировка Остина соответствует ситуации, в которой грабитель, угрожая пистолетом, принуждает банковского клерка передать ему содержимое кассы, но не ситуации законодательства, опирающегося на деятельность правоохранительных органов [Харт, 2007: 27]. Некоторые наиболее явные недостатки определения закона по Остину можно исправить. Для большего сходства с правом к формулировке Остина следует добавить пояснение о том, что команды или приказы, подкрепленные угрозой, выступают не единичными распоряжениями, а нормами, адресованными к группе лиц и действующими на протяжении длительного периода времени (тогда действия суверена окажутся более похожи не на ограбление, а на получение дани завоевателем, пришедшим на определенную территорию годы или десятилетия назад). Другое возможное дополнение касается того, что у источника остиновых команд или приказов не должно быть сравнимых с ним по репрессивной силе конкурентов, которые также приказывают или командуют, опираясь на угрозы (ни один бандит, как известно, не имеет монополии на грабеж).

Однако и с упомянутыми поправками определение права, опирающееся на связку «команда (приказ, требование) — санкция», уязвимо, что и показывает Харт. У него есть линия аргументации, направленная на выявление тех видов правовых норм, которые без подтасовок невозможно воспринимать как команды, подкрепленные санкциями. Она мало интересна в качестве параллели этическим спорам. Но имеет место и другая линия, которая касается той области права, где связь между нарушением нормы и санкциями наиболее очевидна. Речь идет об уголовном праве. Харт считает, что мысленное устранение из уголовного права санкций не мешает ему оставаться прозрачной системой стандартов поведения, обращенной в этом случае не одновременно к должностным лицам и тем людям, чьи действия могут угрожать чужой жизни, здоровью или имуществу, а исключительно к последним [Харт, 2007: 42]. Даже там, где в существующих ныне правовых системах присутствие санкций неоспоримо, эти санкции логически отделимы от нормативного содержания законов.

Чтобы продемонстрировать отсутствие связи между санкциями и самой природой права, Харт выходит на более высокий уровень обобщения и исследует феномен обязанности как таковой. Он обращает внимание на неоднородность терминологии, которая обозначает обязывание, и полагает, что концепция Остина «эксплуатирует» эту неоднородность, распространяя одно из обозначений на все остальные. «Правдоподобие схемы с вооруженным грабителем для объяснения смысла понятия “обязанность”, — пишет Харт, — обусловлено тем фактом, что это именно тот случай, когда мы уверенно можем сказать, что Б [жертва грабителя], если он принял решение повиноваться, будет “должен” отдать свои деньги. Однако, с другой стороны, ясно, что мы ошибочно истолкуем смысл ситуации, если скажем, что Б “имел долг” или “обязанность” отдать деньги» [Харт, 2007: 88]. Русский перевод этого часто цитируемого в правовой литературе высказывания Харта не совсем строг: формулировку «B was obliged» точнее было бы перевести не как «Б будет должен», а как «Б обязали», хотя формулировка «B had an obligation» действительно переводится как «Б имел обязанность» [Hart, 1994: 82].

В чем состоит различие формулировок? В варианте со словом «обязали» предпочтительные в целом для агента действия (здесь — сохранение денег) становятся неприемлемыми в связи с аранжированными кем-то последствиями таких действий (здесь — потеря жизни или болезненное ранение). Менее серьезная угроза могла бы не сработать, и грабителю не удалось бы «обязать» клерка. Но если кто-то «имеет обязанность», то ее наличие не зависит от того, получилось ли принудить агента в действительности, и от того, существует ли принципиальная возможность его принудить (платоновский Гиг, к примеру, неуязвим для санкций, но это не значит, что он не имеет обязанностей).

Харт отдает себе отчет в том, что у попытки Остина трактовать правовую обязанность в качестве коррелята угрозы санкциями есть свои преимущества. Данная попытка хорошо отражает некоторые особенности обязанности как таковой, а именно то, что в обязанность превращается поведение, которое воспринимается людьми как важное для общественной жизни, но противоречит желаниям (личному интересу) многих из них. Кроме того, любое иное понимание обязанности создает видимость того, что «обязанность или долг… [есть] незримые объекты, загадочным образом существующие “над” или “за пределами” мира обычных, наблюдаемых фактов» [Харт, 2007: 89]. Попытка привязать обязанность и долг к подлежащему эмпирической фиксации принуждению дает возможность уйти от «туманной метафизики».

Однако вместе с тем, как полагает Харт, из поля зрения Остина выпадает различие внешней и внутренней точек зрения на правила. Это именно внешний наблюдатель имеет возможность говорить о какой-то системе правил как о системе, позволяющей предсказывать вероятность применения санкций и на данной основе определять вероятность совершения членами общества поступков, соответствующих правилу. Такая же внешняя точка зрения свойственна еще одной категории лиц. Она «очень близко воспроизводит способ функционирования правил в жизни тех членов группы, которые отвергают ее правила и выполняют их только потому, что стремятся избежать тех негативных последствий, которые может повлечь неисполнение. О своем поведении они, скорее всего, скажут: “Мне пришлось сделать это”, “Меня могут наказать, если я не…”, “Вы будете наказаны, если не…”, “Вам сделают то-то, если…”. Но им не понадобятся выражения вроде: “Моей обязанностью было…”, “Вы обязаны”, ибо они требуются только тем, кто рассматривает свое поведение и поведение других с внутренней точки зрения» [там же: 95].

Харт считает принципиальным обстоятельством то, что в нормально функционирующем обществе преобладает не внешняя, а внутренняя точка зрения на закон, а она предполагает, что правила служат не предупреждением его членов о возможности санкций, а образцом, которому должны следовать все. Внутренняя точка зрения сконцентрирована не на санкции за невыполнение предписаний, а на авторитете, то есть на признании права определенной инстанции предписывать. Тех, кто стоит на этой точке зрения, интересует не вероятность наказания, а его оправданность, а значит — обоснованность самих правил. Если правило обосновано, то оно достойно повиновения. Возвращаясь к рассуждению Харта об уголовном праве, справедливо предположить, что именно с внутренней точки зрения уголовный закон может оставаться законом без уголовных санкций. И даже более того, именно в такой перспективе отделение содержания уголовного закона от санкций не только логически возможно, но и «желаемо» [там же: 42]. Те же самые основания, которые заставляют общество вводить наказания, потребовали бы отмены последних, если бы этому не было фактических препятствий. Лишь некоторые особенности общественной жизни человека и необходимость защищать интересы тех, кто смотрит на правила с внутренней точки зрения, от тех, кто относится к ним внешним образом, ведут к учреждению системы уголовных санкций.

Для решения задач данного исследования аргументацию, использованную Хартом против Остина, можно перенести в контекст философии морали. Полагаю, что этому не может препятствовать то обстоятельство, что теория права Харта, как и теория права Остина, относится к правовому позитивизму в широком смысле этого понятия. В первом издании «Понятия права» (1961) Харт утверждал, что морально сомнительные правила вполне могут быть правовыми, а затем через три десятилетия в послесловии ко второму изданию этой работы уточнил свою позицию: несмотря на наличие множества ситуативных связей между содержанием морали и содержанием права, между ними отсутствуют связи концептуальные [Харт, 2007: 213; Hart, 1994: 268]. Однако, как уже говорилось, Харт перевел свою дискуссию с Остином о роли санкций в правовых системах на уровень обсуждения ключевого для морального опыта и этической теории понятия «обязанность» — без дополнительных его характеристик, таких как «правовая» и «моральная». Другим весомым доводом для использования теории права Харта в качестве отправной точки для обсуждения роли санкций в системе морали является то обстоятельство, что Харт рассматривал в качестве основания социальных феноменов морали и права так называемые «первичные правила обязанности» (подробнее о них будет сказано ниже).

Итак, если обязанность — это такой феномен, который по своей сути связан не с понуждением, а с признанием обоснованности требования, то моральная обязанность также не имеет необходимой связи с санкционным воздействием. Проекция позиции Харта в область морали ведет к признанию того, что моральные санкции выступают вынужденным дополнением к моральной обязанности, которое возникает вследствие каких-то частных, ситуативных, привходящих обстоятельств, но никак не неизбежным следствием существования обязанности, а тем более чем-то концептуально связанным с ней. Моральная обязанность в подобном случае предполагает: а) наличие самих по себе требований (указаний на предписанное или запрещенное поведение внутри нормативной системы морали); б) признание этих требований агентами в качестве руководства к действию. Сказать «я обязан» значит продекларировать свое признание ценностно-нормативной системы в силу ее обоснованности и согласиться с ее требованиями применительно к конкретной практической ситуации. Тот, кто обязан, знает и признает, что определенные виды действия и бездействия запрещены (в целом и в каком-то конкретном случае). Однако постановки вопросов «Будет ли мне что-либо, если я все же сделаю нечто запрещенное?» и «Что именно мне будет в случае, если я сделаю нечто запрещенное?» идея обязанности не предполагает (по крайней мере, с необходимостью).

<h3><strong>Концептуальная связь между обязанностями и санкциями</strong></h3>

В истории этической мысли тезис о возможности отделить обязанность от санкций за ее неисполнение вызывал заметную оппозицию. В новоевропейском философском контексте ее образцовым воплощением считается этика, а также правовая теория С. Пуфендорфа, хотя на схожих позициях стояли Т. Гоббс и Дж. Локк. Закон для Пуфендорфа немыслим без того, чтобы за ним не стояла воля законодателя, который не просто провозглашает правило поведения, но и наказывает за его нарушение, налагает на нарушителя санкции [Pufendorf, 1934: 6, 18]. При этом и учреждение закона, и его поддержание с помощью санкций не есть просто применение силы, пусть и последовательное, реализуемое в соответствии с правилами. Закон и практика его применения воплощают идею авторитетной власти, то есть обоснованного принуждения людей — ограничения их свободной воли, опирающегося на право последнюю ограничивать. Обоснование обязательности какого-то действия не является заменой санкций, налагаемых за отказ от его совершения, но делает эти санкции не просто внушающими страх, но и заслуженными в глазах любого разумного человека, в том числе того, кто проявил неповиновение воле законодателя [ibid.: 91].

Верховным моральным законодателем у Пуфендорфа выступает Бог. Здесь основанием права требовать покорности и налагать санкции становится благодарность людей своему Создателю — существу, без творческого акта которого не было бы ни законопослушных, ни нарушителей закона [ibid.: 101]. Эта схема несет в себе определенное противоречие в духе парадокса Евтифрона, поскольку предполагает, что долг благодарности не заповедан нам Богом, а является изначальным. Но в любом случае она отражает тезис о неразрывной связи нормативных оснований обязательного действия и санкций за его несовершение. Гипотетически перед Божественным законодателем стоит выбор: а) дать людям требования, сопроводив последние их обоснованием (опираться на совестную регуляцию поведения); б) дать людям требования, пригрозив им санкциями (опираться на страх и прагматический расчет); в) дать людям требования, совместив в них апелляцию к их совести с устрашением. Казалось бы, преимущественным вариантом является первый, оставляющий человеку предельную свободу, а с ней — возможность достичь предельного совершенства. Однако Пуфендорф данный вариант не обсуждает. Для него «очищенная» от угрозы санкциями совестная регуляция попросту невозможна. И даже более того, хотя сама совесть выступает в том числе в своей ретроспективной, карающей ипостаси, она не только подсказывает нам решения, но и осуждает нас за ошибки, этого осуждения не хватает для формирования достаточно сильной моральной мотивации. С точки зрения Пуфендорфа, морального агента может мотивировать только внешняя санкция, а не самоосуждение или последуюшее за ним наказание самого себя. Подлинно моральным мотивом Пуфендорф считает «страх, смешанный с почтением» [ibid.: 95]. Иными словами, Создатель, по мнению Пуфендорфа, избрал третью из имевшихся у него возможностей (подробнее об обязанностях и ответственности у Пуфендорфа пишет С. Даруолл [см.: Darwall, 2013]).

Глубинные истоки свойственного Пуфендорфу понимания обязанности и ретроспективной ответственности С. Даруолл описывает следующим образом: «Теория Пуфендорфа сконструирована именно так, чтобы ухватить следующую концептуальную интуицию: что-то может быть по настоящему обязательным лишь в том случае, если те, на кого возложена обязанность, могут по справедливости нести ответственность и быть призваны к ответу» [ibid.: 197]. Вменяемость агента в сочетании с наличием закона означает его подсанкционность, и эта триада задает для Пуфендорфа границы области морального в широком смысле этого слова, объединяющем мораль и право в их современных значениях.

В более поздней этической мысли ту же идею артикулировал Дж.С. Милль, наполняющий содержанием идею морали именно с помощью понятий «обязанность» и «санкция». Милль пишет: «Идея карательных санкций, которая является сущностью закона, входит... в... понятие любого неправильного поведения. Характеризуя поступок человека как неправильный в моральном отношении, мы тем самым подразумеваем, что тот должен быть наказан тем или иным способом: если не законом, то мнением его собратьев, если не мнением, то упреками собственной совести» [Милль, 2013: 183; перевод скорректирован по: Mill, 1969: 246]. Обязанность, по Миллю, существует лишь там, где к определенному поведению можно обоснованно принудить угрозой наказания, хотя способы принуждения и формы наказания, как мы видим, могут быть разными, совсем необязательно институционализированными и физическими. Для Милля также важно, что обоснованность принуждения лишает не желающего исполнять свою обязанность права жаловаться на то, что его тем или иным образом принуждают к исполнению данной обязанности. Отличие позиции Милля от позиции Пуфендорфа состоит в том, что у первого рассуждение о необходимой связи обязанности и санкции выпадает из морально-теологического контекста. Используя термин Даруолла, можно сказать, что эта связь представляется Миллю именно «концептуальной». Милль выступает не как теолог, а как феноменолог морального опыта и утверждает, что феномен обязанности немыслим без санкций, пусть они сводятся всего лишь к угрызениям совести.

Конечно, в числе санкций, поддерживающих разные «системы нравственности», Милль обсуждает и те, которые, будучи «внешними», связаны не с «боязнью навлечь на себя немилость со стороны наших ближних», а с боязнью столкнуться с немилостью «Правителя Вселенной» [там же: 111; перевод скорректирован по: ibid.: 228]. Однако он ставит под вопрос попытки «трансцендентальных моралистов» показать, что сила действия внутренней санкции, то есть «упреков совести», зависит «от веры в то, что моральный долг имеет основание вне сознания» [там же: 119; перевод скорректирован по: ibid.: 229]. А в проанализированном выше фрагменте, устанавливающем обязательную связь признания поведения морально неправильным с какой-либо «карательной санкцией», санкции, налагаемые волей Божества, Милль даже не упоминает.

Вернемся к хартовскому пониманию обязанности. Почему оно сомнительно само по себе и почему сомнительна его проекция в область морали? Ключевой изъян подобного понимания обязанности состоит в том, что в нем Харт отталкивается от внутренней точки зрения на правило, а не на непременное пересечение двух точек зрения — внутренней и внешней. По Харту, для человека, полностью находящегося внутри какой-то нормативной системы, обязанность формируется на основе следующей совокупности элементов: «система правил» — «ее обоснование, демонстрирующее критическую важность их исполнения» — «признание агентом этого обоснования» — «готовность агента к исполнению правил несмотря на личные потери». Агент, стоящий на внутренней точке зрения, признает авторитет источника правила, поэтому его (агента) поведение не зависит от того, полагаются или не полагаются какие-нибудь санкции за нарушение. Если считать, что обязанность действительно определяется совокупностью указанных выше элементов, то относящийся к системе правил внешним образом, не имеет обязанностей, поскольку <em>не признает</em> и <em>не исполняет </em>предписания и запреты этой системы. Однако, по мнению всех, стоящих на внутренней точке зрения, он, без сомнения, эту обязанность имеет, и подтверждением тому является именно его подсанкционность (Харт это тоже понимает, поскольку упоминает «жулика», который имеет обязанность, хотя ее и не признает [Харт, 2007: 93]).

Подсанкционность присутствует и в том случае, если выпадает только один, последний элемент представленной выше совокупности — «готовность агента к исполнению правил несмотря на личные потери». Признание системы правил, как известно, не гарантирует ее исполнения. Нарушение правил может быть связано со слабостью воли и тогда сам агент или те, кто извне оценивает его поведение, будут рассматривать последнее как основу для применения более или менее жестких санкций. Это означает, что формулировка «иметь обязанность» распространяется и на те случаи, когда агент не отвергает систему правил, но последствия сбоев в его волевой сфере вызывают ретроспективное самоосуждение и осуждение со стороны окружающих. Способом проверки того, имеется ли в каком-то конкретном случае обязанность, является именно предполагаемая реакция на нарушение со стороны стоящих на внутренней точке зрения по отношению к системе правил. Отсюда следует, что элементами, из которых формируется обязанность, являются: «система правил» — «ее обоснование, демонстрирующее критическую важность их исполнения» — «система санкций, следующих за нарушением правил». То, что исполнение обязанности может происходить на основе признания убедительным обоснования правил, а не на основе страха санкций, не меняет в корне ситуацию. Даже тот, кто исполняет обязанности именно на основе убеждения, считает, что если его убеждения ослабеют или ему не хватит для соблюдения правила силы воли, то другие должны будут его осудить, а сам он должен будет испытывать чувство стыда или угрызения совести. Это подтверждает наличие концептуальной связи между обязанностью и санкцией.

Внешнюю правдоподобность рассуждению Харта придает то обстоятельство, что для него на первом плане стоят правовой закон, правовая обязанность и правовые санкции. Правовую обязанность и правовой закон еще можно мысленно отделить от санкций, моральную же обязанность и моральное правило — нет. Об этом свидетельствуют в том числе общая логика и терминология философии права Харта. Для Харта в основе нормативной системы общества, объединяющей право и мораль, лежат так называемые «первичные правила обязанности». В области права они «обрастают» большим количеством вторичных правил, но его ядро составляют именно «первичные». Специфика «первичных правил обязанности», по Харту, состоит в том, что они «отличаются от других как серьезным общественным давлением, поддерживающим их, так и необходимостью в значительной степени жертвовать индивидуальными интересами или склонностями, что подразумевает поведение, согласное с этими правилами» [там же: 172]. «Серьезное общественное давление», показывающее, что правило воспринимается как очень важное «для жизни и здоровья общества», является дефинитивным признаком «первичных правил обязанности». Без такого давления последние не могли бы быть опознаны как правила, порождающие обязанность. Но это, в свою очередь, означает, что обязанности нет, если нет общественного давления, а общественное давление — это, по сути, моральные санкции (у Милля — «наказание… мнением… собратьев»).

Таким образом, у Харта действует следующая схема: обязанность есть там, где присутствует высокая общественная значимость (важность) правила, которая, в свою очередь, выявляется по степени общественного давления, то есть по наличию и силе моральных санкций. Обсуждаемая концептуальная связь обязанности и санкции в этой схеме явно воспроизводится. Что касается правовой обязанности, то ее отрыв от санкций возможен лишь в том случае, если регулятивную роль правовых санкций будут брать на себя санкции моральные. Так могло бы быть в каком-то более совершенном мире, чем наш. Однако еще более совершенный мир, тот, в котором люди вели бы себя нравственно вообще без «общественного давления», стал бы уже не миром моральных обязанностей без санкций, а миром безо всяких обязанностей. Об этом — в заключительной части исследования.

<h3><strong>Мораль за пределами санкций и ретроспективной </strong><strong>ответственности</strong></h3>

Поставленный в начале статьи вопрос о том, возможно ли отклонение упреков в пренебрежении ценностно-нормативными ориентирами морали на основе апелляции к неоднородности таких ориентиров, теперь обрел более конкретный вид. На основе проведенного анализа установлена непременная связь между нарушением моральной нормы (правила, требования), тождественным неисполнению обязанности, и наложением моральных санкций, состоящих во внешнем осуждении или самоосуждении агента и выступающих выражением ретроспективной моральной ответственности. То, что в конкретной ситуации может не оказаться свидетелей нарушения, обладающих моральной чувствительностью, или то, что сам агент может оказаться бессовестным человеком, является случайным фактором и не влияет на установленную связь. Следовательно, отклонить моральные упреки на обсуждаемом в данной статье основании можно лишь в том случае, если не все ценностно-нормативное содержание морали выражено в виде норм (правил, требований), которые порождают обязанности, или, по-другому, если существует такое содержание морали, реализация которого никак не сопряжена с санкциями и ретроспективной моральной ответственностью.

Что это может быть за содержание? В его поисках стоит обратиться к используемому в этической теории определению «ценностно-нормативный», которое часто сопутствует понятию «содержание морали». Это определение предполагает, что моральные ориентиры, задающие поведение агентов, имеют двойственную природу: кроме норм (правил, требований) они включают в себя моральные ценности. И первые, и вторые по-разному воздействуют на поступки агентов и предполагают разную «механику» противостояния контрморальным психическим импульсам, которые имеют широкий диапазон — от стремления к удовольствию до реализации религиозных, познавательных, эстетических потребностей способами, противоречащими гуманистической установке морали.

Моральные ценности, взятые сами по себе, действуют наподобие магнита, притягивающего покоящийся или уже движущийся по какой-то траектории металлической предмет. Агент задает себе ключевой для античной (а с точки зрения некоторых мыслителей — для любой) этики вопрос: «Как мне следует жить?» Ответом на него служит представление о таком образе жизни, который очевидным образом лучше всех альтернатив как для этого агента, так и для любого человека. Неотъемлемой частью или даже ядром такого образа жизни является особого рода обращение с другими людьми: честное, уважительное, заботливое. Картина наилучшего образа жизни раскрывает перед агентом захватывающую перспективу перехода в качественно иное, высшее состояние. Как правило, эта картина задана не абстрактными и обобщенными характеристиками, а нарративами из жизни тех, кто уже прошел по пути совершенствования. Здесь имеет место сложное сочетание подражания, открытий и творчества (сравним восприятие фигуры Сократа в античной философии или восприятие фигуры Христа в христианской культуре). Контрморальные импульсы в таком случае дезактивируются, агент дистанцируется от них, поскольку их реализация не дает ему ничего сравнимого с моральным совершенством или совершенствованием. Моральные нормы (правила, требования) действуют, в свою очередь, по образцу придания формы расплавленному металлу или направления водного потока с помощью системы каналов и плотин. Они устанавливают внешние пределы сферы допустимых действий и конкретную форму действий обязательных. В отношении контрморальных импульсов происходит не дезактивация, а, скорее, обуздание.

Там, где содержание морали задают нормы (правила, требования), применение санкций структурно предопределено. Тот, кто нарушил норму (правило, требование), не исполнил обязанность и сделал это, будучи морально вменяемым, обладая достаточным знанием ситуации и возможностями контролировать ход событий, заслуживает упрек от других и сам должен себя упрекнуть. Там же, где поведение агента задается непосредственно ценностями, структурной предопределенности применения санкций нет. Если агент не увидел перспективы иного, более ценного существования, не сделал свою жизнь богаче и полнее, его можно лишь пожалеть, но не более того, так же как в случае с совершением какого-нибудь неблагоразумного поступка. Упреки оказываются здесь неуместны, пространство для санкций и ретроспективной ответственности не просматривается.

Есть, правда, и противоположная позиция. Мы обнаруживаем ее в философии Р. Нозика. Обсуждая тот механизм морального ориентирования, который я ассоциировал выше с ценностями, Нозик использует для его обозначения термин «моральное подталкивание». Неудача агента в сфере «морального подталкивания» выглядит, по Нозику, следующим образом. Неспособность к пониманию ценности того образа жизни, который ведут нравственные люди, имеет свою цену. Тот, кто ведет себя аморально, теряет что-то очень важное, оказывается в определенном смысле «менее преуспевшим», чем другие. Его существование объективно хуже, чем существование тех, кто так себя не ведет. Нозик пишет, что оно «менее ценно». Однако описание жизни безнравственного человека как неудачника и «менее преуспевшего» производится в таких категориях, к применению которых сам он может быть нечувствителен. Поэтому Нозик утверждает, что такой человек понес наказание, столкнулся с санкцией, но не способен воспринять их как наказание и санкцию, понять их смысл и значимость. Безнравственный человек не способен осознать, что быть таким, как он, — уже наказание. Однако другие люди знают, как много он потерял, и понимают, что это именно действие определенной санкции. В отношении подобной ситуации Нозик применяет термин «ценностная санкция» (по всей видимости, чтобы отличить его от упоминаемого в той же работе «санкционирующего поведения», направленного на тех, кто нарушил норму) [Nozick, 1983: 406–411, 714].

Если принять используемую Нозиком терминологию, то оказывается, что в морали нет «пространства», в котором не действовали бы санкции, хотя санкции за безнравственное поведение существенно отличаются друг от друга. Однако подобное словоупотребление вряд ли обосновано. Исходная характеристика санкций, приведенная в начале статьи, предполагает, что негативные последствия действия, отклоняющегося от ценностно-нормативных ориентиров поведения, должны быть созданы сознательно и в качестве ответа на такое действие. «Ценностная санкция» Нозика ничего подобного не предполагает. Кроме того, санкции имеют место лишь там, где агент, на которого они наложены, болезненно переживает свои потери (санкционное последствие действия должно быть действительно негативным). Самоосуждение заведомо соответствует этому признаку: невозможно осуждать себя и не испытывать при этом страдания. Осуждение со стороны других тоже ему соответствует, хотя и в меньшей мере. Быть тем, к кому негативно относятся окружающие, по общему правилу неприятно. В случае с «ценностной санкцией» мы не видим ничего подобного, поэтому использование Нозиком слова «санкция» следует считать метафорическим.

Но если нет никакой особой «ценностной санкции», которая задавала бы ретроспективную ответственность в сфере непосредственного действия моральных ценностей, то значит ли это, что в данной сфере санкции полностью отсутствуют? Скорее всего, нет. К такому ответу склоняет анализ способов взаимодействия моральных ценностей и моральных норм (правил, требований). Моральные нормы (правила, требования) есть необходимое, хотя и несовершенное, конкретизированное выражение моральных ценностей. Однако моральные ценности могут определять поведение агента не только с помощью своих нормативных конкретизаций, но и непосредственно. Это непосредственное притяжение ценностей инициирует совершение разных поступков, в том числе тех, которые в свете норм (правил, требований) являются обязательными. Можно сказать, что в каких-то случаях непосредственное притяжение моральных ценностей дублируется нормой (правилом, требованием) и порожденной ими обязанностью.

В качестве иллюстрации: непричинение вреда другому человеку может быть следствием прямого притяжения образа жизни, проникнутого заботой о других людях и уважением к ним. Импульсы, подталкивающие к причинению вреда, в этом случае дезактивированы, их не надо обуздывать. Однако если непосредственное притяжение ослабло, если дезактивация контрморальных импульсов прекратилась, то агент должен переключиться на другой способ морального ориентирования поведения, связанный с нормой (правилом, требованием) и обязанностью. То, что он не сделал этого, не обуздал свои контрморальные импульсы и все же причинил вред другому, служит основанием для упреков, санкций, ретроспективной ответственности. Хотя сама по себе потеря из виду ценности морального образа жизни таких следствий не влечет.

Отсюда следует, что пространство, свободное от моральных санкций и ретроспективной моральной ответственности, присутствует только там, где непосредственное притяжение моральных ценностей оказывается единственным способом противостояния контрморальным импульсам, где оно не дублируется нормой (правилом, требованием) и обязанностью. Другими словами, это пространство совпадает с областью сверхобязательного [см. подробнее: Прокофьев, 2022а]. Моральный упрек может быть отклонен на основе отсылки к неоднородности содержания морали только в одном случае: если агент может обоснованно утверждать, что действие, от совершения которого он отказался, хоть и является позитивно оцениваемым в моральной перспективе, но не вменено к обязательному совершению каждым человеком.

<h3><span style="font-family: Symbol;"></span> <span style="font-family: Symbol;"></span> <span style="font-family: Symbol;"></span></h3>

Итоги проведенного исследования можно резюмировать следующим образом. Моральные обязанности и моральные санкции, выражающие ретроспективную моральную ответственность, связаны между собой концептуально. И если бы мораль, как это представляется некоторым теоретикам, была тождественна системе моральных обязанностей, возникающих на основе моральных норм (правил, требований), то санкции присутствовали бы в ней повсеместно. Однако в ценностно-нормативном содержании морали есть и другой элемент, связанный с непосредственным воздействием моральных ценностей на поведение агента. Подобное воздействие формирует такую мотивацию, которая исключает размышление о возможных будущих санкциях даже в качестве неявного фона. При этом следует учитывать, что такая мотивация имеет место в двух случаях. Во-первых, когда агент совершает поступки, которые вменены ему в обязанность, но делает это на той психологической основе, которая не характерна для выполнения обязанности. Его непосредственно притягивают моральные ценности, отраженные в каком-то жизненном нарративе или образе морального совершенства. Если такого притяжения оказывается недостаточно для совершения обязательного поступка и если не срабатывает «страховка», связанная с моральной нормой (правилом, требованием) и актуальным переживанием обязанности, то агент заслуживает осуждения. Таким образом, этот случай не находится за пределами санкций и ретроспективной ответственности. Во-вторых, когда агент совершает поступки, которые не входят в число обязательных, но имеют высокую моральную ценность. Это так называемая область сверхобязательного. В ней нет дублирования непосредственного действия ценностей действием норм (правил, требований), поэтому моральные санкции здесь неуместны. Только эта часть морального ориентирования поведения свободна от ретроспективной ответственности.