<em>В августе этого года исполнилось бы 80 лет со дня рождения Б.Г.</em><em> </em><em>Юдина, первого главного редактора журнала «Человек»</em><em>. В память о нем мы публикуем несколько материалов. </em>

Борис Григорьевич был известен как философ, автор нескольких книг и множества статей, как многолетний руководитель оригинальнейшего научного учреждения, имевшего в мире очень немного аналогов, — Института Человека, как один из пионеров развития биоэтики и гуманитарной экспертизы в нашей стране. Но мы, сотрудники журнала «Человек», по долгу службы хорошо знакомые со всеми гранями его «научной биографии», вспоминаем его не этим.

Мы помним прежде всего нашего главного редактора, с которым вместе создавали журнал, не имевший прецедентов ни по тематике, ни по характеру, с которым почти тридцать лет сидели на редакционных летучках и на редакционных застольях, где порой обсуждалось и решалось больше вопросов, чем на любой летучке; с которым вместе искали и находили — или не находили — узкие тропки, по которым можно было бы пройти между законными делянками разных научных дисциплин, между дисциплинарной наукой и наддисциплинарной научной мыслью и научной культурой, наконец, между Наукой и Культурой, которая существовала за тысячи лет до феномена науки и, может быть, на тысячи лет его переживет. В непростом поиске, с самого начала не имевшем шансов на решительный успех, Борис Григорьевич постоянно был с нами — иногда первым среди равных, иногда равным среди равных, иногда лидером, хотя всячески сторонился этой роли, или арбитром в спорах — если другой возможности разрешить спор не было. Но никогда он не ставил себя над нами — мы делали одно общее дело, каждый в меру своих способностей, возможностей, разумения и, в меньшей степени, обязанностей —те были одни на всех. И только когда Бориса Григорьевича не стало, мы начали понимать: характер журнала, каким он сложился в первые годы его существования в “ревущие девяностые”, был неотделим от облика его главного редактора, от его достоинств и, наверное, слабостей, от его стиля руководства и представлений о коллективном поиске нашего пути и места в науке, культуре, системе печатных изданий.

Вопреки расхожим штампам, редакцию на момент создания, да и позже ни в коем случае нельзя было назвать “коллективом единомышленников” — взгляды и убеждения у нас разнились до полной противоположности. Либералы и патриоты-государственники, позитивисты-агностики и ортодоксальные православные, приверженцы строгого дискурса и ценностно нагруженной философской рефлексии вдруг оказались в одной упряжке и начали тянуть одну лямку, стараясь — не всегда успешно — не повторять печальный опыт известных Лебедя, Рака и Щуки. Но этот “сумбур вместо музыки” в каком-то смысле был результатом сознательного выбора: главный редактор, подбирая сотрудников, не искал себе единомышленников. Он искал тех, кто мог и готов был искать.

Недоверие к доктрине, к жесткой идее, непреклонно навязывающей себя реалиям жизни и мысли, было отличительной чертой Бориса Григорьевича. Иногда мы ворчали из-за отсутствия у журнала того, что можно было бы назвать “внятной политикой”, “четкой направленностью”. (При этом, разумеется, единственно разумной направленностью каждый считал свою собственную.) Но, видимо, главный редактор интуитивно ощущал: попытки волевым методом утвердить на новаторском, не оформившемся еще интеллектуальном поле подобную политику, сколь бы “правильной” та ни казалась, приведет лишь к обеднению, потере чего-то, может быть, неуловимого и не формулируемого, но очень важного. “Интуитивно” — потому, что никогда он не заявлял этого явным образом: наверное, недоверие к доктринальным истинам распространялось у него и на эту доктрину.

Стремление “продвигаться вперед по всем направлениям” (заголовок в одной из советских газет) закономерно приводило к немалым потерям, в том числе и потере потенциальной читательской аудитории: издание, настойчиво занимавшееся объятием необъятного, не было особенно интересно конкретным профессиональным, идейным, возрастным группам или группам по интересам. Так что потенциальный читатель в условиях жесткого выбора — на все не было ни денег, ни времени — нередко отдавал предпочтение другим изданиям. И прислушайся Борис Григорьевич к часто звучавшим требованиям “определиться с ориентирами”, тираж журнала, наверное, был бы больше. Но только тогда он был бы не голосом Культуры и не попыткой создать правдивый образ неисчерпаемого “Человека без границ, единого и неделимого”, который мы горделиво стремились получить. Мы стали бы всего лишь рупором какой-то из множества противоборствовавших (и до сих пор противоборствующих) фракций этой самой Культуры и транслятором лишь какого-то одного из множества возможных образов — того, что выстраивался в рамках представлений именно этой фракции.

Вряд ли такой подход был у Бориса Григорьевича осознанной позицией. Скорее, дело было в самом характере его личности, в интеллектуальной, моральной и даже психологической установке — в том, что А.В. Рубцов на страницах нашего журнала определил как отличавший Бориса Григорьевича “нулевой уровень нарциссизма”. Полное отсутствие самолюбования, стремления самоутвердиться, оказаться правым составляло едва ли не важнейшую черту и его характера, и утвердившегося в «Человеке» с его легкой руки стиля руководства. Случайный свидетель беседы или даже спора кого-то из редакторов с Борисом Григорьевичем не мог бы даже предположить, что один из собеседников — член-корреспондент Академии наук, руководитель важных научных направлений, член множества международных комитетов и эксперт международных и российских организаций, наконец — просто главный редактор и прямой начальник, а другой — рядовой сотрудник без какого бы то ни было формального или даже неформального статуса. Разговаривали коллеги и товарищи. Там, где это позволяла тема, — весело и непринужденно, обмениваясь шутками, в ином случае достаточно жестко, причем с обеих сторон.

“Нулевой уровень нарциссизма” проявлялся и в полном отсутствии эгоцентризма, зацикленности на собственных представлениях о мире, не говоря уже о стремлении навязывать эти представления другим. Разумеется, они у Бориса Григорьевича были — вполне определенные, осознанные, и он всегда готов был отстаивать. Но не навязывать ни окружающим, ни самой действительности. Ведь та, как он хорошо понимал, а еще лучше чувствовал, живет и развивается независимо от наших представлений о ней. Наверное, именно поэтому каждый из редакторов “Человека” мог чувствовать себя именно человеком, в полной мере реализующим свои цели и свои возможности, а не функцией или инструментом. Не случайно время работы в редакции было для большинства из нас едва ли не счастливейшим и самым плодотворным периодом трудовой жизни. И за это мы всегда будем благодарны Борису Григорьевичу. Как будут благодарны ему и те авторы, которым мы, с его молчаливого благословения, давали возможность высказаться независимо от их взглядов, стиля изложения, подхода. От них требовалось только одно: иметь что сказать и говорить со знанием дела, соблюдая необходимые интеллектуальные стандарты академического журнала.

Вспоминается, как однажды сотрудник написал для журнала обзор важного международного документа по одной из столь важных для Бориса Григорьевича проблем биоэтики. С документом автора обзора перед этим познакомил сам же Борис Григорьевич и даже помог разобраться с рядом специфических для рассматривавшейся проблемы сложностей. Прочитав обзор, Борис Григорьевич был шокирован нескрываемо ироничным отношением автора к утверждениям почтенных ученых. От возмущения он даже на какое-то время перестал разговаривать с его автором. Однако и речи не возникло о том, чтобы не печатать текст или хотя бы смягчить или убрать какие-то моменты — автор был готов сделать это, благо вопрос был для него абсолютно не принципиален. Но принятый в редакции стиль взял свое: обзор в целом и шокировавшие места вполне соответствовали принятым интеллектуальным стандартам, не были клеветой или следствием непонимания, не искажали картину, а лишь выражали личное отношение автора обзора к отдельным положениям доклада. Этого было достаточно, а личная симпатия главного редактора к утверждениям его коллег по международному комитету в счет не шла — автор текста был свободен выражать свое отношение к дискуссии по биоэтике, а Борис Григорьевич — к бойкому нигилизму автора, в том числе и в жесткой форме. Это крайне характерно для царивших в редакции нравов. Как характерно и то, что автор, с которым демонстративно отказывались разговаривать, нисколько не обиделся на немилость начальника, признавая его полное право на эмоциональную реакцию.

Конечно, такая идиллия не могла длиться вечно, и последнее десятилетие работы в журнале далось Борису Григорьевичу ох как нелегко. Стало очевидно, что романтические ожидания начала 1990-х не оправдывались. Так, в свое время, когда журнал создавался, нам было предложено выбирать, каким он будет: двухмесячным “толстым” или ежемесячным, но с вдвое меньшим объемом. И у нас не было никаких сомнений: только “толстый” журнал с обширными, долгими в прочтении статьями позволял вдумчиво, глубоко, основательно обсудить проблему, дать пространство и воздух для раздумчивого разговора. А без такого разговора зачем мы читателю! Два десятилетия спустя тот же читатель (или его следующее поколение) перешел в интернет, быстро привык к тому, что ‘’время гудит телеграфной струной’’, а немногие материалы чуть большего размера и чуть большей сложности, чем другие, специально маркируются как “медленное чтение”, а то и вовсе ‘’long read”. Чтобы те, кому подобное не по вкусу, случайно не забрели туда, где им делать нечего. Не сбылись и упования на интеграцию и синтез научных дисциплин, плодотворное взаимообогащение научной, философской, религиозной и художественной мысли, что составляли смысл и назначение журнала по замыслу его создателей и первых сотрудников. Научные дисциплины и субдисциплины, культурные интересы образованной публики продолжали дробиться, и, углубляясь, суживаться. «Продвигаться вперед по всем направлениям», строить мосты становилось делом все более трудным и все менее востребованным.

Борис Григорьевич ощущал неприспособленность к «смене вех» как собственную слабость как руководителя и тяжело переживал это. Добавилась и многолетняя усталость и разочарование от процессов, происходящих в Академии. Все чаще он говорил, что он плохой руководитель и ему пора уходить. Удерживала только ответственность перед редакцией, журналом, читателями, трудность с поиском подходящей замены. Но тут нагрянул развал академического книгоиздания, создававший особые сложности и особую опасность как раз для таких журналов, как «Человек», и разговоры о скором уходе моментально прекратились. Дезертировать, бросать на производство судьбы дело и полагавшихся на него людей, Борис Григорьевич не мог и не хотел. Своих обязанностей он не оставил, даже борясь со смертельной болезнью. До последних месяцев он участвовал в летучках, обсуждал с редакторами статьи, хотя, конечно, уже не так часто, как раньше. Он был с нами как требовала известная старая клятва — пока смерть не разлучила нас.

Разговор о Борисе Григорьевиче хотелось бы закончить сакраментальным и почти обязательным в таких случаях:

<em>О милых спутниках, которые наш свет</em><em>Своим сопутствием для нас животворили,</em><em>Не говори с тоской: их нет;</em><em>Но с </em><em>благодарностию</em><em>: были.</em>

Но сколь бы справедливыми ни были эти строки применительно к Борису Григорьевичу и к памяти о нем, приходится добавить и несколько совсем не положенных в таких случаях, а может быть, и кощунственных слов. Боль от потери бесспорна и навсегда останется с теми, кому посчастливилось работать с Борисом Григорьевичем. Но в последнее время не оставляет мысль, что высшим силам было виднее, и забрав его, они проявили милосердие. Трудно представить себе, как переживал бы он происходящее с Академией, с его институтом, с академическими журналами, с участием России в международном научном сотрудничестве в столь чувствительной сфере, как биоэтика, которое Борис Григорьевич налаживал, не щадя сил, и в котором добился международного признания как своего, так и отечественной биоэтики в целом. Трудно и сказать, как складывалась бы и его собственная научная и редакционная жизнь, благо своих взглядов, далеких от насаждаемого мейнстрима, он никогда не скрывал и вряд ли стал бы это делать сегодня. Будем же надеяться, что память о Борисе Григорьевиче будет не только поддерживать нас, но и удерживать от чего-то такого, за что потом может быть стыдно. В том числе и перед этой памятью.

Л.А.Резниченко