М. Фуко выделил особую, характерную для модерна форму власти — «био-техно-власть». По его словам, биовласть «превратила жизнь и механизм жизни в предмет открытых калькуляций, сделала знание-власть агентом преобразования человеческой жизни». Исторически практики и дискурсы биовласти концентрировались вокруг двух разных полюсов: с одной стороны, это «анатомо-политика человеческого тела» — точка, на которой крепятся и на которую нацелены дисциплинарные технологии; с другой стороны, это полюс регулирования, которое направлено на население и использует множество разнообразных стратегий, сосредоточенных на знании, контроле и благосостоянии [9, p. 139]. Я полагаю, что сегодня из этих двух полюсов, тела и населения, формируется то, что можно назвать постдисциплинарной¹ (пусть даже она все еще остается в рамках модерна).

В приложении к своей книге о Фуко, которое называется «О смерти человека и сверхчеловеке», Жиль Делёз предлагает схему, состоящую из трех «<em>сил-форм</em><em>»</em> — они приблизительно сходны с тремя <em>эпистемами</em> у Фуко. В рамках классической формы две главные, определяющие все существа силы — это бесконечность и совершенство; все существа стремятся к обретению некой собственной формы, и задача науки состоит в том, чтобы корректно занести эти формы в таблицу и представить их в энциклопедии. В следующей форме, форме модерна, уже конечность задает поле жизни, труда и языка, и в рамках этого поля Человек предстает отдельным существом, одновременно субъектом и объектом собственного понимания, причем это понимание всегда неполно из-за того, как оно само устроено. Наконец, сегодня появилось поле <em>сверхчеловека</em>, или «постчеловека», и в этом поле конечность как эмпирическое обстоятельство уступает место игре сил и форм, которую Делёз называет <em>конечным-бесконечным</em> [7, p. 140]. В этой новой констелляции существа не обладают совершенной формой, но им не присуща и неопределенность. Лучший пример этого «бесконечного-конечного» — ДНК. ДНК состоит из четырех оснований, и из них может возникнуть (и уже возникло) бесконечное множество существ. Похожее соображение высказывает Франсуа Жакоб, лауреат Нобелевской премии по биологии: «Ограниченное количество генетической информации в зародышевой линии производит бесконечное множество протеиновых структур в соме … природа создает разнообразие через бесконечное сочетание элементов и частиц» [12, p. 39]. Можно спорить, удалось ли Делёзу на самом деле схватить значение фактов, установленных Жакобом. И все же чрезвычайно интересно, что загадочное пророчество Артюра Рембо о том, что «человек будущего будет наполнен (<em>charg</em><em>é</em>) животными», обретает теперь совершенно материальное воплощение — мы убедимся в этом, когда обратимся к понятию «модельного организма» в новой генетике [7, p. 141].

Делёз убедительно показывает, что ставка Фуко не сыграла: Фуко ожидал, что из трех элементов антропологической триады – жизнь, труд, язык — именно язык проложит дорогу новой <em>эпистеме</em> и, подобно обрушивающейся на песчаный берег волне, смоет фигуру Человека. Фуко и сам признал, что его предсказание не сбылось, когда через десятилетие после публикации «Порядка вещей» с насмешкой отозвался о «беспрестанном превращении текста в теорию — это вовсе не заря новой эры, а предсмертные хрипы эры прошлой» [8, p. 127]. Делёз не считает, что язык не имеет значения; однако он полагает, что открывающие новую эру практики возникают в сферах труда и жизни. Опять же, верно ли Делёз понял значение этих новых практик — это еще предстоит выяснить, но, так или иначе, в их важности нет сомнений. Чтобы понять, куда эти понятия приводят, разумно подходить к ним логически, разбирая их по отдельности и как связанные пары оснований²: жизнь и труд, жизнь и язык, язык и труд.

Моя исследовательская стратегия состоит в том, чтобы взглянуть на практики жизни как на самую богатую сегодня зону развития новых видов знания и власти. Чтобы понять эти изменения, можно начать с Проекта «Геном Человека» (American Human Genome Initiative), финансируемого Национальными Институтами Здоровья и Министерством Энергетики США. Задача проекта –создать карту нашей ДНК. Его точно можно назвать технонаучным, причем сразу в двух смыслах. Как и бóльшая часть современной науки, он тесно и буквально переплетается с технологическими достижениями: этот проект строится на уверенности, что если будут деньги, то можно изобрести более скоростные, точные и эффективные механизмы. Но важнее и интереснее в данном случае второй смысл «технологического»: объект познания (геном человека) будет познан таким образом, что его можно будет изменить. Это принципиальный для модерна аспект, в нем буквально воплощается вся рациональность модерна. Целями и средствами проекта выступают одновременно репрезентация и вмешательство, знание и власть, понимание и реформа – все они встроены в проект с самого начала.

Если взглянуть на ситуацию сквозь призму этнографии, вопрос для меня будет состоять в следующем: как меняются наши социальные и этические практики по мере развития этого проекта? Я хотел бы подойти к этому вопросу на нескольких уровнях и с разных точек зрения. Во-первых, есть сам проект. Во-вторых, существуют смежные с ним предприятия и институции, в которых (и через которые) будут формироваться новые концепции, новые практики и новые технологии жизни и труда — прежде всего, это индустрия биотехнологий. Наконец, следует внимательно изучить биоэтику и экологическую этику, которые не так давно появились, закрепились во множестве разных институций и сегодня выступают потенциальными точками изменений.

<h3><strong>Проект &laquo;Геном Человека&raquo;</strong> ³</h3>

Что такое Проект «Геном Человека»? Геном — это «полный комплект генетического материала в наборе хромосом данного организма» [14, p. 21]. ДНК состоит из четырех типов азотистых оснований, которые связаны между собой в два типа пар, переплетенных в знаменитую двойную спираль. По текущим оценкам, число пар оснований в нашей ДНК составляет 3 миллиарда; примерно столько же у мыши, а у кукурузы и у саламандры в 30 раз больше. Никто не знает, почему. Функция большей части ДНК неизвестна. Сейчас с некоторой неловкостью говорят, что 90% ДНК — это «хлам»⁴. Знаменитый кембриджский молекулярный биолог Сидней Бреннер проводит полезное различение между «хламом» и «мусором». Мусор — это нечто использованное и более не нужное, мы его выкидываем; в то время как хлам мы храним для неизвестных пока будущих нужд. Крайне маловероятно, чтобы 90% нашей ДНК не имели никакого значения для эволюции, но пока неизвестно, в чем именно это значение состоит.

Таким образом, из наших генов состоят оставшиеся 10% ДНК. Что такое гены? Это сегменты ДНК, которые кодируют белки. По-видимому, размер генов варьирует от 10 тысяч до 2 миллионов пар оснований. Гены (во всяком случае, бóльшая часть известных сегодня человеческих генов, а это, предположительно, 1% от их общего числа) — это не просто пространственные единицы, которые создают длинную последовательность пар оснований; скорее, это участки ДНК, составленные из интервалов, которые называются <em>экзонами</em>, а между ними находятся участки-<em>интроны</em>. Когда ген активируется (об этом процессе мы пока знаем мало), то сегмент ДНК записывается в тип РНК. Интроны склеиваются и удаляются, а экзоны соединяются между собой, чтобы составить информационную РНК. Этот сегмент затем служит матрицей для "сборки" молекулы белка.

Неизвестно, сколько у нас генов. По существующим оценкам, у <em>Homo</em><em> </em><em>sapiens</em> от пятидесяти до ста тысяч генов — это довольно большой разброс. Неизвестно также, где находится бóльшая часть этих генов — ни то, на какой хромосоме они находятся, ни где именно на этой хромосоме. Проект ставит цель все это изменить — то есть буквально, создать карту наших генов. Вместе с этим возникают два очевидных вопроса. Во-первых, что такое карта? Во-вторых, когда мы говорим «наши гены», то кто эти «мы»?

Что касается первого вопроса, в настоящий момент существует три типа карт (карта сцепления, физическая карта, карта секвенирования). Карты сцепления нам лучше всего известны по генетике Менделя, которую мы учим в старших классах. Они основываются на обширных исследованиях семейных генеалогий (наиболее полную историческую документацию дают исторические архивы мормонов; сходный проект есть у французов) и демонстрируют, как наследуются определенные черты. Карты сцепления показывают, какие гены унаследованы и где примерно они располагаются на хромосомах. Это первый шаг к тому, чтобы идентифицировать вероятное нахождение генов, грубо говоря, ответственных за болезни – впрочем, только первый шаг. К примеру, в погоне за геном кистозного фиброза⁵ карты сцепления позволили сузить зону исследования, а потом уже с помощью других типов картирования задачу удалось решить.

Существует несколько типов физических карт: «физическая карта — это репрезентация местонахождения определимых ДНК-маркеров». Прорыв в картировании удалось совершить благодаря открытию рестриктазы, выполняющей функцию разделения ДНК на фрагменты в определенных местах. После такого разделения фрагмент ДНК можно клонировать, проанализировать его химический состав и восстановить на его исходном месте в геноме. Такие карты являются Физическими в буквальном смысле: имеется кусок ДНК, и затем определяется местонахождение гена на нем. Эти карты собирают в «библиотеки». Трудная задача состоит в том, чтобы найти место этих физических кусков на большой карте хромосом. Многие годы для этого использовались техники клонирования с бактериями, однако сейчас они заменяются новыми, менее затратными по времени техниками, такими как гибридизация in situ.

Полимеразная цепная реакция сокращает потребность в клонировании и физических библиотеках. Чтобы получить достаточно одинаковых копий для анализа, нужно клонировать участки ДНК, но теперь это размножение можно делать быстрее и эффективнее благодаря тому, что работу делает сама ДНК. Это происходит следующим образом. Во-первых, создается небольшой фрагмент ДНК (например, длиной 20 пар оснований) — он называется <em>праймером</em>, то есть олигонуклеотидом, который затем на коммерческой основе изготавливается в соответствии с запросом. Исходный материал, из которого берутся пары оснований (они собираются как блоки в Лего), — это либо сперма лосося, либо биомасса, оставшаяся после процессов ферментации. Особенно богатыми источниками являются побочные продукты изготовления соевого соуса (потому на этом рынке лидируют японцы). Эта ДНК разделяется на отдельные основания, или нуклеотиды, и пересобирается в синтезаторе ДНК в соответствии с заказанными параметрами по цене примерно один доллар за комбинацию. Нуклеотиды можно делать и полностью искусственным путем, но поскольку сегодня требуются лишь небольшие объемы (длина большинства праймеров составляет примерно 20 оснований), дешевле продолжать работать со спермой лосося и биомассой соевого соуса. Общий объем производства ДНК в мире составляет сейчас примерно несколько граммов в год, однако по мере роста спроса будет расти рынок олигонуклеотидов — полосок ДНК, сделанных по заданным клиентом параметрам. Как говорит биохимик из Applied Biosystems, Inc. Геральд Зон, компания мечтает стать поставщиком синтетической ДНК для всего мира⁶.

Два праймера предназначены для того, чтобы крепиться к ДНК в особых местах, которые называются STS, или ДНК-маркирующими сайтами. После этого праймеры просто «дают инструкции» по многократному воспроизведению нити ДНК, и внедрения в другой организм не требуется: это и есть полимеразная цепная реакция (PCR). Таким образом, вместо того чтобы физически клонировать ген, можно просто сказать друзьям в Осаке или Омахе, какие праймеры нужно изготовить и куда их прикрепить, и они сделают всю работу сами (включая, кстати, и подготовку ДНК — этот процесс автоматизируется). Главное преимущество технологии PCR-STS состоит в том, что она дает информацию, которая может быть помещена в базу данных: если ученый желает подвергнуть образец ДНК химическому анализу, ему не нужен доступ к биологическому материалу, который позволил определить STS или создать карту STS. Компьютер подскажет любой лаборатории, где искать и какой праймер сконструировать, и в течение 24 часов у ученого будет кусочек той ДНК, которая его интересует. Впоследствии эти сегменты могут быть секвенированы в любой лаборатории мира и введены в базу данных. Возможно, эти достижения открыли путь к общему языку физического картирования генома человека.

Секвенирование означает реальную идентификацию серий пар оснований на физической карте. Все еще спорят, необходимо ли иметь полную последовательность генома (в конце концов, есть большие зоны хлама, значение которого пока не определено), полный набор генов (за что отвечает большинство генов, неизвестно) или же достаточно последовательности генов после экспрессии (то есть тех генов, чьи белковые продукты известны). Все это порождает впечатляющие технологические проблемы (и не менее впечатляющие технологические решения возникают с предсказуемой быстротой), однако принципы и цель все же достаточно ясны.

Впрочем, когда весь геном человека будет картирован и даже секвенирован, мы все равно ничего не будем знать о том, как он работает. У нас будет просто некая структура без функции. Гораздо больше придется сделать (и уже делается), чтобы решить такие трудные научные проблемы, как структура белка, вновь обнаруженные уровни сложности и другие. Не стоит забывать, что весь геном человека содержится в большинстве наших клеток, однако неизвестно, как клетка становится и остается, к примеру, клеткой мозга, а не клеткой пальца ноги. Через десять лет у нас будет материальная последовательность <em>конечно-бесконечного</em><em> </em><em>—</em> последовательность, состоящая из 3 миллиардов пар оснований и из генов (от пятидесяти генов до ста тысяч).

Что же касается второго вопроса («чей это геном?»), то очевидно, что не у всех нас идентичные гены или даже идентичный ДНК-хлам. В противном случае мы, вероятно, были бы одинаковыми (и, скорее всего, вымерли бы). На ранних стадиях проекта еще спорили, чей именно геном картируется; было даже наполовину шуточное предложение найти какого-нибудь богача, чтобы он профинансировал анализ собственного генома. Сейчас эту проблему отложили на полку — в буквальном смысле на полку библиотек клонов. Общий стандарт состоит из разных физических кусочков, которые складываются в исследовательских центрах по всему миру. При том, как гены располагаются на хромосомах, то есть как выглядят сейчас карты сцепления, проще всего картировать и секвенировать геном, который состоит из максимального числа ненормальных генов. Иными словами, патология откроет путь к норме.

Интересно, что секвенированные гены необязательно должны быть только генами людей. Картируются и геномы других организмов. Несколько из этих организмов, о которых уже многое известно, были выбраны в качестве модельных систем. Многие гены работают одинаково, в каком бы живом существе они ни находились. Таким образом, в принципе, по обнаруженному специфическому белку мы можем определить, какая последовательность ДНК его произвела. Этот «генетический код» в ходе эволюции не изменился, и потому многие гены у более простых организмов в целом такие же, как у людей. Поскольку по этическим причинам многие более простые организмы исследовать легче, значительная часть наших знаний о генетике человека почерпнута из модельных генетических систем, таких как дрожжи или мышь. Исключительно полезной модельной системой оказались дрозофилы. Сравнение с еще более простыми организмами полезно, чтобы определить, какие гены кодируют белки, необходимые для жизни. Подробное исследование цепочек белков и различий между ними позволило создать новые классификации и новое понимание эволюционных отношений и процессов. Отчет Бюро Оценки Технологий лаконично постулирует полезность сравнений последовательностей ДНК человека и мыши для «определения генов, уникальных для высших организмов, поскольку гены мышей более гомологичны генам человека, чем гены любого другого хорошо описанного организма» [14, p. 68]. Поэтому сегодня предчувствие Рембо, который воображал будущих людей, «наполненных животными», звучит вполне здраво.

<h3><strong>От стигмы к риску: </strong><strong>н</strong><strong>ормальные недостатки</strong></h3>

Мое обоснованное предположение состоит в том, что генетика окажется более мощной силой в деле изменения общества и жизни, чем была революция в физике, поскольку она будет повсюду встроена в социальную ткань на микроуровне благодаря множеству биополитических практик и дискурсов. Вместе с новой генетикой появятся присущие ей новые возможности и опасности. Все предыдущие евгенические проекты были социальными проектами модерна, выраженными на языке биологических метафор. Как показал М. Салинз и многие другие, социобиология — это социальный проект. Начиная с деятельности либеральных филантропов, которая была призвана наделить моралью и дисциплиной бедняков и уродов, продолжая расовой гигиеной с ее проектом изничтожения отдельных социальных групп и заканчивая предпринимателями в области социобиологии, — на кону всегда было построение общества [19; 17; 13; 15].

В будущем новая генетика перестанет быть биологической метафорой для общества модерна и превратится в сеть, где обращаются формы идентичности и точки ограничений, вокруг которых и посредством которых возникнет новый тип самопроизводства, который я называю <em>биосоциальностью</em>. Если социобиология — это культура, выстроенная на базе метафоры природы, то в рамках биосоциальности природа будет строиться по модели культуры, понятой как практика. Природа будет познана и преобразована через технологии и станет наконец искусственной, а культура — естественной. Если этот проект осуществится, то станет основой для преодоления разрыва между природой и культурой.

Ключевым этапом преодоления этого разрыва станет распад категории «социального» (<em>«</em><em>the</em><em> </em><em>social</em><em>»</em>). Под «обществом» (<em>«</em><em>society</em><em>»</em>) я понимаю не некую натурализованную универсалию, существующую, якобы, и только и ждущую описания социологами и антропологами. Я подразумеваю нечто более конкретное. В книге «Французский модерн: Нормы и формы социальной среды» я показал, что фундаментом модерна являются общество и социальные науки — во всяком случае, если для определения «общества» мы воспользуемся стратегией вроде той, что Рэймонд Уильямс предлагает в первом издании своей книги об устойчивых выражениях эпохи модерна «Ключевые слова», — то есть если определение будет отражать весь образ жизни некоторого народа (доступный эмпирическому анализу и целенаправленному изменению) [18].

Начало распада общества модерна можно заметить в недавней модификации понятия «риска». Р. Кастель в своей книге «Управление рисками» (1981) предлагает схему анализа, эвристичность которой выходит далеко за пределы интересующих его самого проблем психиатрии: схема эта позволяет пролить особый свет на последние тенденции в науках о жизни. Книга Кастеля — исследование постдисциплинарного общества, которое он характеризует следующим образом. Во-первых, это мутация социальных технологий, которая сокращает прямое терапевтическое вмешательство и замещает его усилением превентивного административного управления группами населения, находящимися в зоне риска. Во-вторых, это поощрение постоянной работы над собой для производства эффективного и адаптирующегося субъекта. Эти тенденции приводят к отказу от холистических подходов к субъекту, а также от акцента на социальном контексте, и вместо этого подталкивают к инструментальному подходу и к среде, и к индивиду — то и другое понимается как сумма различных факторов, доступных для изучения специалистами. Для нас самая важная тенденция заключается в том, что растет институциональный разрыв между диагностикой и терапией. Конечно, этот разрыв возник не сейчас, однако у него есть большой потенциал расширения, и это ставит целый ряд новых социальных, этических и культурных проблем, которые выйдут на первый план по мере развития биосоциальности.

В условиях модерна предотвращение болезни — это, прежде всего, отслеживание рисков. Риск — это не результат особых опасностей, которые возникают из-за непосредственного присутствия личности или группы, а сочетание безличных «факторов», которые делают риск вероятным. То есть предотвращение риска — это наблюдение не за индивидом, а за вероятным возникновением болезней, аномалий, девиантного поведения с целью их минимизации и, наоборот, максимизации здорового поведения. Мы частично уходим от прежнего личного дисциплинарного и терапевтического наблюдения за индивидами и группами, о которых известно, что они опасны или больны. Вместо этого мы приближаемся к прогнозированию факторов риска, которые деконструируют и реконструируют индивидуального или группового субъекта. Этот новый модус предугадывает возможные точки опасных вспышек путем выявления зон, которые можно идентифицировать с помощью статистики, показывающей их отклонение от норм и средних значений. Благодаря компьютерам индивиды с общими чертами или наборами черт могут быть сгруппированы вместе так, что каждый из них изымается из контекста своей социальной среды, причем делается это не субъективным образом. Эта не-субъективность возникает здесь в двух смыслах: во-первых, вывод получается объективным путем, а во-вторых, он не относится к чему-либо, что можно было бы назвать субъектом в старом значении слова (то есть к страдающему и понятным образом определенному интегратору социальных, исторических и телесных переживаний). Кастель называет эту тенденцию «технократическим управлением различиями». Целью является не личность, а категория населения в зоне риска. Группа по борьбе со СПИДом во Франции формулирует это следующим образом: ты в зоне риска не из-за того, кем ты являешься, но из-за того, что ты делаешь. Человек не определяется полностью своими практиками, но некоторые практики могут быть смертельными.

Методы эпидемиологического социального трекинга впервые были систематически реализованы в кампании по борьбе с туберкулезом, однако своего нынешнего уровня развития они достигли иным образом. Чтобы описать эту трансформацию, Кастель подчеркивает различение между болезнью и недостатком [4]. Согласно докладу французского правительства, написанному весьма уважаемым функционером Ф. Блохом-Лене⁷, недостаток – это «любое физическое, ментальное или ситуативное состояние, которое создает слабость или трудность по сравнению с тем, что считается нормой; норма определяется как средние возможности и шансы большинства индивидов в данном обществе» [2, p. 111, цит. по: 4, p. 117]. Понятие «недостатка» было впервые официально использовано в Англии во время Второй мировой войны как способ оценить объем доступной рабочей силы так, чтобы включить в нее как можно большее число людей. Недостатками считались изъяны, которые можно было компенсировать социальным, психологическим или пространственным образом, а не болезни, которые следует лечить; то есть речь идет не о терапии, а о протезировании. «Понятие “недостатка»” натурализует историю субъекта, а также приспосабливает ожидаемые уровни выполнения задач в данный момент времени к естественной норме» [ibid., p. 122]. Да, этот конкретный индивид может быть слепым, глухим, немым, коротким, длинным, парализованным — но важно, в состоянии ли он работать на токарном станке, отвечать на телефонные звонки, охранять вход. А если нет, то что мы можем сделать для него/нее, что мы можем сделать с работой или со средой, чтобы это стало возможно? Выполнение задач — это относительное понятие. Человека делают человеком практики. Впрочем, нет: практики делают практиков.

В самом деле, нужно сделать большой исторический шаг, чтобы перейти от плотной сети социальных и личностных признаков, которые западная культура приписала туберкулезу, к инклюзивной матрице государства всеобщего благосостояния, которое пока не стало богатым источником вдохновения для поэзии и не породило ничего сопоставимого по знаменитости с жанром воспитательного романа, однако увеличило продолжительность жизни и создало миллионы документов, многие из которых запечатлены в кремнии. Объективизм социальных факторов уступает место новой генетике, начинается переопределение и, в конечном счете, операционализация природы.

В книге Н. Хольцмана «Действовать осторожно: Предсказание генетических рисков в эпоху рекомбинантной ДНК» есть глава под названием «Что (предстоит) делать?» В ней Хольцман перечисляет способы использования генетического скрининга в ближайшие годы в ситуации, когда область его применения и чувствительность резко выросли благодаря технологическим прорывам вроде полимеразной цепной реакции, которая позволяет сократить издержки, время и сопротивление со стороны людей. Уже существуют тесты на такие состояния, как серповидноклеточная анемия, а на горизонте — диагностика кистозного фиброза и болезни Альцгеймера. Эти болезни входят в число моногенных заболеваний, которых предположительно около четырех тысяч. Полигенных заболеваний, расстройств и недомоганий намного больше. Вскоре возможность генетического тестирования появится в областях, где будет большой спрос на досимптоматическое тестирование. Так, когда появится тест на определение генотипа, который создает предрасположенность к раку груди, Хольцман предлагает в целях страхования рекомендовать или даже сделать обязательной более раннюю и более частую маммографию. Он добавляет: «вероятно, будет выгодно вести мониторинг лиц с генетической предрасположенностью к инсулинозависимому сахарному диабету, раку толстой и прямой кишки, нейрофиброматозу, глиоме сетчатки, опухоли Вильмса, чтобы выявить ранние проявления болезни. Обнаружить тех, у кого есть генетическая предрасположенность можно либо с помощью общенационального скрининга, либо, с меньшей точностью, путем обследования семей, где болезнь уже однажды проявлялась» [11, p. 235–236]. Это соображение ставит целый ряд проблем, однако здесь я обращу внимание только на одну из них – на то, что, вероятно, благодаря этой новой информации возникнут новые групповые и индивидуальные идентичности и практики. К примеру, уже существуют группы по нейрофиброматозу, где люди встречаются и обмениваются опытом, продвигают интересы страдающих от этой болезни, обучают своих детей, преобразуют свою домашнюю среду и так далее. Именно это я и имею в виду под биосоциальностью. Я не обсуждаю какой-то гипотетический ген агрессии или альтруизма. Но совсем несложно представить себе группы, формирующиеся вокруг хромосомы 17, локуса 16256, сайта 654376 вариантного аллеля с замещением гуанина. У таких групп будут свои специалисты-медики, лаборатории, нарративы, традиции и гигантское множество заботящихся о том, чтобы помогать им переживать, делиться, влиять на свою судьбу и «осознавать» ее.

И это будет именно судьба. В ней не будет никакой глубины. Нет решительно никакого толка выяснять, какой смысл в нехватке гуанина в геноме, потому что у нехватки гуанина нет никакого смысла. Отношение человека к своему отцу или матери не скрывается здесь в каких-то глубинах дискурса, это отношение материально, пусть даже это отношение к среде. Курил ли Ваш отец? Принимала ли Ваша мать диэтилстилбестрол? Можете быть уверены: они не понимали, что делают. Отсюда следует, что на первый план выйдут иные формы заботы о душе, которые позволят каждому преодолеть свой недостаток и подготовиться к рискам. Для нормальных людей будут предлагаться разные виды терапии — от изменения поведения до управления стрессом и разнообразной интеракционной терапии [3]. Возможно, мы даже увидим возвращение трагедии в постмодернистской форме; хотя, скорее всего, мы не просто восстанем против богов, но будем движимы стремлением преодолеть свои судьбы, еще сильнее опираясь на технонауку.

<h3><strong>Труд и жизнь</strong></h3>

В период с 1870 по 1914 год появилась современная еда – то есть еда, которая для достижения единообразия подвергается промышленной обработке и становится товаром в рамках процесса интернационализации производства и дистрибуции сельскохозяйственных продуктов. Промышленное рафинирование сахара, а также помол муки для белого хлеба — первые примеры того, как потребность была сконструирована и связана с рекламой, с расширением зон транспортировки, со множеством технологий обработки и хранения, а также, неожиданным образом, с развитием модернистских технологий в архитектуре (таких, как силосная башня в Буффало или зерновые элеваторы в Миннеаполисе — примеры, которые приводит в своей книге «Бетонный Атлант» Райнер Бэнхэм) [1]. Благодаря этим изменениям сельхозпродукция становилась всего лишь одним из факторов производства еды, а еда превращалась в «гетерогенный товар, который технологии обработки, дифференциации продукта и розничной торговли наделяют особыми свойствами» [10, p. 60]. Эти процессы ускорились после Первой мировой войны, которая в данном случае (как и во многих других) создала лабораторные условия для изобретения, тестирования и улучшения продуктов питания в по-настоящему массовых масштабах. Миллионы людей стали привыкать к преобразованным натуральным продуктам вроде сгущенного молока, а также к новым продуктам — таким, как маргарин, в котором вместо обработанного «сельского» продукта использовали промышленно преобразованный продукт (растительные жиры вместо масла). При помощи методов, разработанных в текстильной промышленности, теперь стало возможным не только производить продукты питания в промышленных масштабах, не ограниченных «естественными ритмами» или встроенными биологическими параметрами (хотя сами эти параметры иногда являются результатами селекции), но и добиться того, чтобы люди их покупали и ели.

В межвоенное время множество разных групп, ратовавших за трансформацию образа жизни, возглавили культурное сопротивление продуктам, которые называются «искусственными» или «переработанными» — эти группы высмеял Джордж Оруэлл. Нацисты со свойственной им энергией проводили на уровне страны экологические кампании по защите окружающей среды, агитировали за возврат к натуральной пище (в особенности — к хлебу с отрубями), за запрет на вивисекцию, на курение в публичных местах, а также за исследование воздействия токсинов в окружающей среде на человеческий генетический материал и так далее. В конце концов, Гитлер не курил, не пил и был вегетарианцем [17, ch. 8]. Как можно было убедиться в последние десятилетия, спрос на здоровую еду и одержимость здоровьем и охраной среды вовсе не означает возврата к «традиционной» пище и способам переработки (пусть даже образ традиции удается успешно продавать). Мало кто будет всерьез призывать вернуться к «настоящей» продукции, учитывая, что она произрастает на зараженной воде, отличается низкой урожайностью и так далее. Более того, в результате ускорилось (и будет ускоряться и дальше) улучшение, окультуривание природы, для которого традиция — это просто ресурс для реализации выборочного усовершенствования.

Природу начали систематически преобразовывать под промышленные и потребительские нужды. Возможно, лучшее воплощение этот процесс нашел в идеальном помидоре, помидоре с правильной формой, правильным цветом, правильным размером, который выращен так, что он не лопнет и не загниет по пути на рынок и которому не хватает только того особого вкуса, который так беспокоил одних и радовал других. Тогда появилась возможность переописать и пересоздать природу так, чтобы она соответствовала и другим биополитическим параметрам — например, «питанию». Ценность пищи выражена теперь не только в том, насколько она похожа на натуральную еду по свежести и внешнему виду, но и в полезности для здоровья ее компонентов — витаминов, холестерина, волокон, соли и так далее. Впервые мы наблюдаем рынок, где переработанная, сбалансированная пища, ингредиенты которой выбраны в соответствии с критериями питательности и полезности для здоровья, может презентоваться как альтернатива природе, превосходящая саму природу. Коров выращивают так, чтобы содержание холестерина было ниже, рапс — так, чтобы получить масло c жиром с высоким содержанием ненасыщенных жирных кислот.

В книге «От сельского хозяйства к биотехнологии» Бернардо Сордж с коллегами показывают, что, когда базовые биологические требования выживания выполнены, натуральное содержание пищи парадоксальным образом становится препятствием для потребления. Когда это культурное переопределение и промышленная организация обретают легитимность, то природа (земля, пространство и биологическое воспроизводство) перестает быть ограничителем капиталистической трансформации производственного процесса и разделения общественного труда, потому что «темп трудового процесса в селе задается не столько машинами, сколько способностью промышленного капитала изменять более базовые ритмы биологического времени» [10, p. 47]. Этот процесс приводит к увеличению контроля над всеми сторонами производства пищи, а также к попыткам сделать это производство такой же отраслью промышленности, как и все остальные. Новые биотехнологии позволяют промышленности контролировать биологию растений и тем самым расширяют область управления питательными и функциональными свойствами растительных культур, ускоряя рационализацию и вертикальную интеграцию производства и маркетинга и повышая эффективность. Такие биотехнологические прорывы, как азотфиксация или выведение устойчивых к гербицидам видов растений (а также животных), снижают влияние качества земли и физико-химической среды на урожайность и производительность.

Одна из ведущих калифорнийских биотехнологических компаний, работающих в области сельского хозяйства, Calgene (ее офис находится в Дэвисе), в 1989 году выпустила отчет, где с гордостью описывала выведенные с помощью генной инженерии семена помидора PGI, которые дают плоды лучше, чем во всех контрольных группах, не подвергавшихся генетической модификации. Причем технологии инженерии в Calgene отличаются даже от стандартов в области биотехнологий: в их помидорах используется «антисмысловая» технология модификации, которая считается одним из передовых достижений в фармацевтике и терапии. Антисмысл предполагает нарушение процесса передачи генетической информации за счет вмешательства в синтез информационной РНК или в ее экспрессию, то есть до того, как выполняются заложенные в ней инструкции по производству белка. Хотя идея и выглядит простой, не так легко разработать технологии, которые будут достаточно тонко настроенными, чтобы добиться желаемого результата. В соответствии с годовым отчетом, полевые испытания «удостоверили способность антисмыслового гена Calgene (AS-1) замедлять гниение плода и в то же время увеличивать общее содержание твердого вещества, вязкость и густоту». Ген значимо сокращает экспрессию гена, кодирующего энзим, из-за которого происходит разрушение пектина в клеточной оболочке плода и уменьшается срок годности. «Эта новая технология составляет естественную альтернативу искусственной переработке, а значит, помидоры, которые потребители станут получать в будущем, будут больше похожи на домашние по своей прочности, цвету и вкусу» [16, p. 14]. Они хорошо выглядят, хорошо переносят транспортировку, а скоро у них будет такой же вкус, какого желают те, кто по традиции предпочитает обычные помидоры.

Традиционные вкусы — это не угроза для технонауки, а, скорее, вызов. Чем точнее определено, чего не хватает новому продукту, тем быстрее пойдет процесс окультуривания (civilizing process). Что, помидоры не такие, какими были всегда? Но ведь бактерии вам тоже не нравятся? Давайте посмотрим, что тут можно сделать. Одна компания в городе Менло-Парк работает над производством ванилина с помощью биоинженерных технологий, это один из самых сложных запахов и вкусов. Ученые, вооружаясь технологией полимеразной цепной реакции, приходят в музеи, берут небольшие элементы ДНК и воспроизводят их миллионы раз. В принципе, после этого восстановленную ДНК можно заново ввести в современные продукты. Если вдруг ваша страсть — помидоры XVIII века, то нет причин, чтобы однажды какой-нибудь биотехнологический бутик, работающий на рынок Беркли или Кембриджа, не произвел специально для людей вроде вас как раз такой помидор, но только полностью устойчивый к пестицидам, не страдающий при транспортировке и очень вкусный. Подводя итог, новое знание уже начало менять трудовые практики и жизненные процессы в зоне, которую ботаники эпохи Просвещения называли вторым царством природы [6].

<h3><strong>Вызов</strong></h3>

Ф. Дагоне, французский философ, автор множества работ по философии науки, считал основным препятствием для полного исследования и задействования возможностей жизни остаточный натурализм. Корни этого «натурализма» он находит у древних греков, которые полагали, что ремесленник и художник имитируют то, что существует, — природу. Хотя человек и работает с природой, он все же никогда не может изменить ее онтологически, поскольку плоды его деятельности не могут содержать в себе собственного принципа порождения. Начиная с Древней Греции и до нашего времени существовало несколько разновидностей натурализма, и все они придерживались следующих аксиом: 1) искусственное всегда хуже естественного; 2) порождение является доказательством жизни (жизнь — это самопроизводство); 3) золотым правилом является гомеостаз (саморегуляция) [5, p. 41]. Сегодня на нормативном уровне по-прежнему утверждается, что результаты человеческого труда ненадежны, искусственность несет в себе риски и вообще изначальная жизнь на лоне природы (Золотое озеро или горы Сьерра-Невада) была несопоставимо лучше.

Дагоне показывает, что уже на протяжении тысячелетий природа не была природной, то есть чистой и нетронутой человеческим трудом. Но он делает и еще более смелое утверждение: податливость природы сама как бы «приглашает» к вмешательству искусственного. Природа — это слепой монтажник (bricoleur), простая логика комбинаций, которая порождает бесконечное множество возможных различий. Эти различия не предопределены какой-то конечной целью, и нет никакого гомеостаза, который находился бы в невидимом поиске совершенства. Если слово «природа» вообще может сохранить какой-либо смысл, то оно должно означать нестесненную полифеноменальность отображения. Как только мы поймем природу таким образом, то увидим, что единственная естественная для человека задача состоит в том, чтобы облегчать, способствовать, ускорять ее раскрытие: вариации на тему занимают место трупного окоченения. Дагоне бросает нам вызов совершенно в духе модерна: «либо мы уходим в некое благоговение перед необъятностью “того, что существует”, либо мы признаем, что манипуляция возможна». И если это верно в отношении природы, то вероятно, так же обстоит дело и с культурой?