Везде
A Person in a Totalitarian State. Article Two. Heroism in War
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
A Person in a Totalitarian State. Article Two. Heroism in War
Annotation
PII
S023620070009570-4-1
DOI
10.31857/S023620070009570-4
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Sergei A. Nickolsky 
Occupation: Chief Research Fellow, Head of the Philosophy of Culture Sector
Affiliation:
RAS Institute of Philosophy
Yaroslav-the-Wise Novgorod State University
Address: 12/1 Goncharnaya Str., Moscow 109240, Russian Federation
Edition
Volume 31 Issue 3
Pages
135-154
Abstract

Heroism — a quality, ability and virtue — was one of the decisive factors of the Soviet military victory. But it would be wrong to consider it itself, in isolation from the general characteristics of the Great Patriotic war, not only as a people's war, but also as being waged by one totalitarian state against another. In this quality there inevitably appeared the traces of Stalinist totalitarianism of peacetime. Caught up in the war, Soviet people “went from hell to hell” and were often forced to show heroism, forced by man-made circumstances, forced by fear, compensating for mistakes and inhumanity, which is the result of Stalin's totalitarian evil. And if the Soviet soldiers were characterized only by this forced heroism, then, faced with the fascist heroism, which originated from the thirst for profit, discipline and duty, it would be hardly possible to win. The main reason for the Soviet soldier was a free heroism, which showed itself outside of totalitarian actions and ideology, and after the war did not immediately break out. Free military heroism had its origins. They are in the good that has ever fallen to everyone in life. For someone, the most important, the first source of heroism was the mother, family, home. For another, it is the perceived meanings and values of a great culture. For someone — loyalty to the oath and professional duty. For another one — the values and meanings of Christianity. What in reality was the correlation between the forced and free heroism, it is impossible to say. Just as it is impossible to evaluate what in the victorious end was the result of the fear of the barrage squad behind the soldiers’ back or the power of love, pushing forward into the enemy fire

Keywords
totalitarianism, man, army, war, heroism, love, duty, fear
Received
24.03.2020
Date of publication
30.06.2020
Number of purchasers
34
Views
2222
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
880 RUB / 16.0 SU
Additional services for all issues for 2020
Services benefits
4224 RUB / 84.0 SU
1

В определениях, даваемых энциклопедиями и словарями,в научных формулировках и описаниях авторов литературно-художественных текстов героизм характеризуется как присущее человеку качество быть мужественным ,  стойким ,  самоотверженным , а также как способность к совершению подвиг а.В то же время героизмом называется одно из практических проявлений добродетели — смелое, отчаянное дело, рискованный поступок, совершаемый ради высокой цели эмоционально-импульсивно или в результате размышления, но всегда вопреки страху и инстинкту самосохранения. Способность к героизму обнаруживается наличием у человека глубинных внутренних установок сознания, с помощью которых отторгается низменное и активизируются имеющиеся высокие смыслы и ценности культуры, сознание верности долгу, а также чувства единства с близкими, товарищами и народом, требующие моральных, а иногда и физических сил.
2 Героизм в условиях войны, ведущейся тоталитарным государством, имеет свою специфику. Она определяется тем, что далеко не у всех сохраняется способность продолжать идеализировать неволю своей мирной жизни. Многие на войне от тоталитарной неволи освобождаются. Но есть и те, кто чувство несвободы сохранил. У них тоталитаризм продолжает жить в памяти, в выработанных в мирной жизни привычках, в особенностях сознания, в том числе в привычном страхе и даже в признании его необходимости.
3 Исследовать природу героизма в военное время, не прибегая к текстам писателей-фронтовиков, к содержащимся в них образам и примерам, вряд ли возможно. Обращение к воспроизводимым ими непосредственным переживаниям неизбежно и поэтому вносимая в текст научной статьи публицистичность является неизбежной платой за работу с этим уникальным материалом.
4 В статье первой [12], в которой начато рассмотрение темы человека в тоталитарном государстве, отмечалось, что в отличие от европейского тоталитаризма [3] тоталитаризм российский, берущий начало глубоко в истории и в ХХ столетии достигший своей высшей, ленинско-сталинской формы, имел ряд особенностей. Он часто не был направлен на конкретную общественную группу, а нацеливался безадресно в общественное пространство (был бесцельным); не имел определенного, фиксированного начала и конца (был вневременным); закреплялся в памяти человека и сообществ как целенаправленно, так и произвольно (был запоминающимся); рассчитывался на передачу от поколения к поколению (был транслируемым). Последнее его свойство реализовывалось в материальной и идеальной формах: как через язык стихийно складывающиеся паттерны поведения людей и целенаправленно насаждаемые властью формы отношений, так и посредством смыслов и ценностей, соответствующим образом скорректированных и зафиксированных в памяти и культуре. В литературе эта производимая властью и принятая народной почвой извращающая коррекция проявлялась в широком диапазоне — от устранения неприемлемых текстов и имен1 до допущения произведений к публичности лишь в перетолкованном, отвечающим представлениям власти виде. Так, например, вопреки роману А.С. Пушкина, в усадьбе Троекурова происходит расправа крестьян над помещиком (кинофильм 1936 года «Дубровский», автор сценария — интерпретатор романа и режиссер А.В. Ивановский), а роману «Капитанская дочка», экранизированному в 1928 году Ю.В. Таричем по сценарию В.Б. Шкловского под названием «Гвардии сержант», придается новый, созвучный строящемуся социализму смысл — борьба крестьян за землю против дворян. При этом пушкинский «невольник чести» Гринев превращается в смазливого офицерика-недотепу, его «дядька» Савельич в одночасье обретает человеческое достоинство, а предатель Швабрин предстает гуманистом и вольнодумцем, пытающимся просветить мещанку Машу, дочь капитана Белогорской крепости [18].
1. В разное время это были Ф.М. Достоевский, Н.С. Лесков, С.А. Есенин, Н.С. Гумилёв, Е.И. Замятин, Б.А. Пильняк, И.А. Бунин, А.П. Платонов и многие другие.
5 Героизм в войне тоталитарного государства органически обретал не свойственную ему изначально специфику в силу того, что обнаруживал себя в особых, созданных тоталитаризмом обстоятельствах, от воздействия которых человек, проявляющий героизм, изолироваться не мог. От этого его собственный героизм утрачивал свободный характер и становился иным — вынуждаемым обстоятельствами.
6 На войне, конечно, был и героизм, проявлявшийся вопреки обстоятельствам, идущий от какой-то части человеческого существа, которая оставалась тоталитаризмом не затронутой. Вероятно, потому что людей тоталитарные проявления не коснулись, а если и коснулись, то они все равно находили в себе силы «быть вопреки», оставаться людьми. Так думал, например, В.П. Астафьев, когда писал, что знает людей, которые всю жизнь состояли в коммунистах и которых даже партия не смогла испортить, настолько они хорошо были воспитаны отцом, матерью, самой жизнью. И конечно, никакая идеология — ни фашистская, ни коммунистическая — не могла на них повлиять [4, с.100–101].
7

Героизм на войне в контексте тоталитаризма мирного времени
8 Начало Отечественной войны пришлось на тяжелое время — время все еще продолжающихся масштабных экономических трансформаций и идеологических процессов, которые были запущены тоталитарным строем сразу после Октября. К сильнейшему экономическому спаду двадцатилетней давности, вызванному итогами Первой мировой и гражданской войн, политикой продразверстки, голодом 1920–1921 и 1931–1932 годов, унесшим в общей сложности не менее восьми миллионов жизней, добавились гибельные экономические и демографические результаты коллективизации и раскулачивания, разрушительные по своим последствиям политические репрессии и разрастание ГУЛАГа. Первая пятилетка (1928–1932), вопреки заявлениям пропагандистов, была провалена2. Обрушение сельского хозяйства — основы тогдашней экономики — удалось преодолеть лишь в первой половине 1950-х годов [13].
2. Провал планов первой пятилетки констатировал сам Сталин на заседании Политбюро в конце 1947 года. Запись о его выступлении сделал в своем дневнике нарком транспортного машиностроения, заместитель Председателя Совета министров СССР В.А. Малышев: «Поскольку намечаемый высокий план на 1948 год исходил из плановых заданий четвертой пятилетки, Сталин заявил, что связывать себя пятилетним планом не следует: “Может быть, мы пятилетку не выполним. Первую пятилетку мы не выполнили, но потом взяли хороший темп”» [16, с. 80].
9 Отличался ли сталинизм военного времени от довоенного? С.А. Алексиевич приводит слова своего отца: оказавшиеся на войне советские люди «из ада попадали в ад» [2, с. 10]. Вместе с тем, несколько ослабив свою репрессивную функцию в начале военного времени, сталинизм вскоре вновь нарастил ее. Так, если в разгромном 1941году за «контрреволюционные преступления» были осуждены по всем видам наказания 29 тыс. человек, то в 1945 — 35 тыс. И если в 1941 году, когда реальных трусов было много, за «измену Родине» понесли наказание 8976 человек, то в 1942 — уже 45 050, а в 1944 — 69 895 [15, с. 130]. Неужели, даже с учетом репрессируемых за реальное или мифическое сотрудничество с гитлеровцами на освобождавшихся территориях, за месяцы до окончания войны число тех предателей, кто желал перейти или перешел на сторону врага, увеличилось по сравнению со временем начала войны в восемь раз?
10 Напрасными оказались и надежды на то, что тоталитарный пресс ослабнет после Отечественной войны. Как вспоминает одна из собеседниц С.А. Алексиевич, многие надеялись, что после войны все изменится, что Сталин поверит народу. Но еще не закончилась война, а эшелоны с победителями уже пошли на Колыму. Среди арестованных — бывшие в плену, выжившие в немецких концлагерях, угнанные немцами на работу, а также те, кто видел Европу и мог рассказать, как там без коммунистов и колхозов живет народ, какие там дома и дороги. После Победы все снова, боясь, замолчали, как до войны [1, с. 20].
11 Вот как характеризует созданный сталинским тоталитаризмом общественно-экономический предвоенный уклад В.П. Астафьев: «Страна не была готова к затяжной войне не только в смысле техники, оружия, самолетов, танков — она не настроила людей на долгую, тяжкую битву и делала это на ходу, в судорогах, в спешке, содрогаясь от поражений на фронтах, полной бесхозяйственности, расстройства быта и экономики в тылу. Сталин привычно обманывал народ, врал напропалую в праздничной ноябрьской речи о том, что в тылу уже полный порядок, значит, и на фронте тоже скоро все изменится. Все налаживалось, строилось и чинилось на ходу. К исходу сорок второго года коечто и коегде и было налажено, залатано, подшито и подбрито, перенесено на новое место и даже построено, однако всевечное российское разгильдяйство, надежда на авось, воровство, попустительство, помноженное на армейскую жестокость и хамство, делали свое дело — молодяжки восемнадцати годов от роду не выдерживали натиска тяжкого времени и требований армейской жизни» (курсив мой. — С.Н.) [6, с. 63–64].
12 То, что именуется писателем «расстройством экономики в тылу», с началом войны вылилось на фронт. Сам боец-телефонист, досконально знающий военное ремесло, Астафьев с горечью писал, что среди великого развала, хозяйственного разгильдяйства, допущенного в подготовке к войне, хужее, безответственней всего была налажена связь. Аппараты в «загробном ящике» с батареями, величиной и весом не уступающими строительному бетонному блоку, были маломощны и постоянно садились. Жидкий телефонный проводок был помещен в рыхлую резинку-изоляцию, мгновенно отсыревающую и регулярно рвущуюся. «Товарищи командиры, гневаясь, били трубкой по башкам и без того загнанных, беспощадно выбиваемых связистов, тогда как надо было бить трубкой или чем потяжелее по башке любимого вождя и учителя — это он, невежда и вертопрах, поторопился согнуть в бараний рог отечественную науку и безголово пересадил, уморил в лагерях родную химию, считая, что ученые этой науки и без того нахимичили лишка, отчего происходит сплошной вред передовому советскому хозяйству и подрывается мощь любимой армии» [там же, с. 371].
13 Несколько месяцев в учебном полку, описанном Астафьевым, не только не готовили призванных из сибирских деревень восемнадцатилетних парней к военной жизни. Также не проводилось достаточное количество занятий по военной подготовке, не было обмундирования, учебного оружия и боеприпасов. Голодом, холодом, промыванием мозгов и бессмысленной строевой муштрой превращали крестьянских ребят в отощавших, больных и слабосильных. На их фоне как воплощение власти, живущей на особицу, или вообще не от мира сего выделяется высокий начальник — военный комиссар. И хотя в астафьевском примере он не может считаться значимой причиной неподготовленности к схватке с врагом, сам факт его наличия в произведении — свидетельство обстоятельств, препятствующих свободному героизму воинов. «У оратора рожа по габаритам мало чем отличается от старорежимных казарм, из алого кирпича сложенных. В разъеме комсоставского полушубка видны золотистые, празднично сверкающие звезды, в остальном же политический начальник одет во все походное, боевое, хотя ни в каких походах он не бывал и ходить, тем более ездить, не собирался, однако всем своим видом, полевой амуницией показывал, что сердцем и телом, распирающим форменную одежду, он там, в сражающихся рядах, да что в рядах, он, как на плакатах, — впереди их, с обнаженной саблей в одной руке и со знаменем в другой. И, вдохновленные его пламенным словом, идут за ним патриотические массы в кровавый бой и готовы умереть за него, за Родину все до единого.
14 “Шкура! — очнувшись от сладкой дремоты, икнул Петька Мусиков. — На тебе бы, на курве, бревна возить, а ты языком молотишь…”
15 И кабы один разгильдяй, кабы только несознательный элемент Петька Мусиков так думал — так думали многие бойцы, однако большинство и думатьто себе не разрешало, полагая, что так оно и должно быть: одним морды в тылу наедать, другим умирать в боевых окопах» [там же, с. 227].
16 Имманентные тоталитаризму в мирной жизни, основанные на страхе крайняя жестокость и отношение к солдату как к средству неизбежно приводили к большим жертвам, подталкивали людей к проявлению героизма вынужденного, компенсирующего, когда с его помощью скрывались последствия трусости, перестраховки, просчетов.
17 Но не являются ли робость, привычка к терпению и покорности, нередко перераставшие в трусость, чем-то характерным или даже природным для человека советского большинства, наследовавшего покорность из вековой истории? Навряд ли. Скорее это пусть и глубоко сидящее, но «благоприобретенное», сформированное тоталитарным строем. В.С. Гроссман, повествуя о другом, фашистском тоталитаризме (хотя за ним легко угадывается тоталитаризм советский), раскрывает настоящую причину господства тех, кто состоял в тоталитарной партии, но никогда даже в мыслях не разделял участи других умирать в окопах на передовой. Основой вечной правоты партии, победы ее логики и философии над всякой другой логикой и философией была работа государственной тайной полиции [8, с. 357]. Последняя — главный инструмент тоталитарного строя, что не раз показано В.П. Астафьевым, В.С. Гроссманом, В.В. Быковым, К.Д. Воробьевым, Н.В. Кондратьевым, Г.Н. Владимовым и многими другими литераторами. Этот инструмент, приспособленный к военным условиям, был одной из пружин военного механизма Красной Армии.
18 Но почему надо верить пусть и геройски сражавшемуся, но одному из миллионов рядовых бойцов и не верить генералам и полководцам, исследователям-историкам, написавшим горы трудов и дающим итогам войны оценки, которые исключают пессимизм и даже, как утверждают некоторые, очернительство, свойственные текстам В.П. Астафьева? Приведу слова писателя, обращенные к одному из военных с большими звездами на погонах: «И Вы, и полководцы, Вами руководившие, были очень плохие вояки, да и быть иными не могли, ибо находились и воевали в самой бездарной армии со времен сотворения рода человеческого. Та армия, как и нынешняя, вышла из самого подлейшего общества — это и в доказательствах уже не нуждается. Теперь всем уже известно, кроме Вас, конечно, что потери наши на войне составляют 40–50 миллионов, и я повторял и повторяю Вам и на этот раз: не Вы, не я и не армия победили фашизм, а народ наш многострадальный. Это в его крови утопили фашизм, забросали врага трупами. Первая и единственная пока война из 15 тысяч войн, происшедших на земле, в которой потери в тылу превышают потери на фронте — они равны 26 миллионам, в основном русских женщин и инвалидов, детей и стариков. Только преступники могли так сорить своим народом! Только недруги могли так руководить армией во время боевых действий, только подонки могли держать армию в страхе и подозрении — все особые отделы, смерши, 1‑е, 2‑е… -надцатые отделы, штабы, напоминающие цыганские таборы. А штрафные роты, а заградотряды? А приказ 227? Да за одно за это надо было всю кремлевскую камарилью разогнать после войны» (курсив мой. — С.Н.) [4, с. 60–61].
19 Если Астафьев и ошибается в каких-то цифрах (например, в общих потерях от войны), то и в этом нет его вины. Потому как до сих пор не открыты все архивы, не ко всем документам допущены исследователи, не все сделаны подсчеты, не все названо своими именами. Но и того, что известно, более чем достаточно, чтобы сознавать: писатель прав в понимании «общества» до войны, равно как и в том, что не желало, да и не могло оно сделаться другим в военное время. Советский тоталитаризм, запущенный большевиками — наследниками нечаевцев, «бомбистов» и моралистов в духе Петруши Верховенского, пришедший на смену сгнившему самодержавию, уже в мирное время числил свои жертвы многими миллионами. Еще в 1930-е годы был окончательно сломлен хребет российского народа, ложью одурманено сознание выживших, раскаленным железом вытравлена память о недавней истории и предках. На невиданной в истории смеси рабства и варварства, идеологического оболванивания, начатков знаний, жажды лучшей жизни и фанатичной преданности тирану-вождю создан тип нового человека. Война лишь обнажила то, что раньше было под спудом.
20 Серьезным препятствием проявлению не вынужденного, компенсирующего, а свободного героизма было, безусловно, преступно- неумелое руководство войсками в первый год войны с неоднократно повторенным Сталиным вопреки реальным обстоятельствам приказом «Контратаковать, не взирая ни на что!» В результате наши войска огромным числом несколько раз попадали в окружение, теряли сотни тысяч убитыми, ранеными, пленными. Одной из таких операций была многократно исследованная историками и писателями Харьковская наступательная операция (май 1942 года) [9], осуществленная сталинским сподвижником по Царицыну (1918), командующим Западным направлением маршалом К.С. Тимошенко и членом Военного совета Н.С. Хрущевым. Вследствие их бездарного руководства в «котле» оказались шесть наших армий, а число погибших и попавших в плен, включая 20 генералов, превысило 200 тыс. И, как часто бывает, тут же обнаруживается тот, кому вопреки гибельным условиям приходится проявить компенсирующий, вынужденный, оплаченный большими потерями героизм. В этот раз, как пишет Астафьев, это была стрелковая дивизия генерала Лахонина, не нарушая свои порядки сумевшая не только пропустить «сквозь себя» «драпающих иванов», но и задержать наступающих немцев.
21 Господствовавший в мирной жизни тоталитарный страх продолжал жить и в военное время. Многих жизнь приучила если не бояться, то опасаться всех и каждого, избегать опасностей явных и возможных, не особо доверяться друг другу, а тех, кто нуждается в помощи, «не замечать», обходя стороной. Так бывало и на фронте, и в тылу. В одном из эпизодов романа «Жизнь и судьба» В.С. Гроссман рассказывает о случае, когда «слепой красноармеец, видимо недавно из госпиталя, не умея еще в одиночку справиться со своей слепотой, переминаясь суетливыми шажками, постукивая палочкой перед собой, по‑детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины: “Помогите произвести посадку, я из госпиталя”. Женщина ругнулась, пихнула слепого, он потерял равновесие, сел на мостовую. На мгновение слепой обмер, потом вскочил, закричал птичьим голосом и начал бить палкой по воздуху. Садившиеся в трамвай молодые женщины с молчаливой старательностью отпихивали старых и слабых, лезли в вагон, а он стоял, плача и вскрикивая» [10, с. 94].
22 Так же подробно Гроссман описывает массово проявляемый населением на оккупированных территориях антисемитизм, последовавший за немецкими распоряжениями относительно евреев. Не было ли его «обострение» следствием насаждаемого тоталитарным строем стремления воспитанного советским строем человека в чем-то солидаризироваться, подыграть власти, в чем-то укрыться от власти за спину ближнего, что в своей предельной логике выливалось в закон «сдохни ты сегодня, а я завтра»? Доктору, одной из героинь романа, об этом напомнили сразу же. «Слава Богу, жидам конец», — говорила жена дворника соседке. А темные люди из пригорода ходили грабить, захватывать квартиры, одеяла, платья; они, вероятно, боялись, чтобы их не заподозрили в несогласии с властями [там же, с. 50–51].
23 Об этом же — в воспоминаниях женщин-евреек в документальной повести С.А. Алексиевич. «Когда город взяли немцы, я узнала, что я — еврейка. А до войны все жили дружно: русские, татары, немцы, евреи… Были одинаковые. Я даже не слышала этого слова “жиды”, потому что жила с папой, мамой и книгами. С приходом немцев мы стали прокаженными, нас отовсюду гнали. Боялись нас. Даже некоторые наши знакомые и их дети с нами не здоровались. А соседи говорили: “Оставьте все свои вещи, они все равно вам уже не нужны”» [1, с. 47].
24 Человеку на войне свойственен естественный страх. Его В.П. Астафьев наблюдает и у готовящихся к форсированию Днепра солдат и офицеров. Он обращает внимание и на тех, кто по разным поводам ранее получил от сталинизма полной мерой и поэтому если открыто и не желал ему поражения, то и в первых рядах сложить голову не стремился. С горькой иронией писатель замечает: «Чем ближе становился Днепр, тем больше в рядах Красной Армии делалось воинов, не умеющих плавать, вроде родились и выросли они в стране, сплошь покрытой пустынями и степями, навроде Сахары или Гоби, а не в эсэсэре, изрезанном с севера на юг, вдоль и поперек многими мелкими и малыми реками, испятнанном озерами, болотными прудами, имеющем в нутре своем два моря и по окраинам упирающегося в моря, а с дальнего боку омываемом даже океаном под названием Тихий. А кроме того, и больных объявилось изрядно — просто армия недомогающих масс. Но еще больше вдали от берега суетилось тех мудрецов и деляг, кои чинят, шьют, паяют, химичат, какието подписи собирают, бумаги пишут, деньги подсчитывают, советуют их в фонд обороны сдавать, пляшут и поют, заседают, проводят партийные, комсомольские конференции и все азартней агитируют пойти за реку и умереть за Родину» [6, с. 241].
25 На решение задачи выработать у бойца готовность «пойти и умереть» был нацелен гигантский политико-пропагандистский военный аппарат. Для этого использовались любые средства, мифы в том числе. В одном из послевоенных разговоров Астафьев вспоминает о подвиге Александра Матросова, «грудью закрывшего фашистский дзот». Только тем, кто никогда и близко не касался воинских дел, да пионерам-комсомольцам, еще не научившимся рассуждать здраво, можно было выдать эту историю как достоверную. Конечно, грудью Матросов на дзот, из-за бессмысленности такого действия, не бросался. А добравшись до его крыши, попытался вырвать руками или хотя бы наклонить ствол пулемета к земле. Но в дзоте, как пишет Астафьев, сидели не киношные болваны и кормлены эти немецкие солдаты были получше, чем Александр в штрафной роте. Поэтому они стащили его сверху в амбразуру и изрешетили. Однако и этой заминки пехоте хватило, чтобы сделать бросок и захлестнуть дзот гранатами [4, с. 58–59].
26 Безотносительно к тому, как именно совершался подвиг (придуманным способом — грудью на амбразуру — или реальной попыткой наклонить ствол), в нем есть своя высокая героика. И не важно, что использовалась она тоталитарным пропагандистским аппаратом. Героика эта — «умереть за други своя», принесение себя в жертву ради спасения товарищей — имеет смысл, далеко выходящий за идеологические границы тоталитарного или любого иного общественного устройства. Смысл этот — от христианского «смерть смертию попрал» (в конечном счете от жертвы Христа), не один раз непостижимым образом дававшего себя знать в героизме советского солдата помимо и вопреки всем пропагандистским накачкам. Помимо и вопреки — потому что у христианского и тоталитарного разные корни: у первого — свобода ради Христа, жизни вечной, у второго — основанное на страхе принуждение ради «отца народов».
27 Был ли свойственен героизм гитлеровцам? Об этой непопулярной в советской пропаганде теме известно мало. Но, наверное, не будет ошибкой предположить, что если такой героизм и имел место, то как продолжение фанатичной веры в «избранность» арийской расы, гений фюрера, неколебимое упрямство отдельных командиров. В повести «Пастух и пастушка» В.П. Астафьев, к примеру, описывает попытки прорыва немецких частей из советского окружения и их отчаянную оборону до последнего солдата по приказу командира-генерала, который предпочел самоубийство плену [5].
28 Власть, в мирное время постоянно уничтожавшая в людях чувство свободы и формировавшая основу своего могущества — страх, в войну также не прекращала работу. М.С. Солонин, историк Великой Отечественной войны, приводит цифры: всего за годы войны военными трибуналами были осуждены 2 530 683 человека, из них только 994 тыс. — военнослужащие, 1,5 млн — гражданские лица; 217 080 человек были расстреляны, из них 135 тыс. (10 дивизий) — военнослужащие, 82 тыс. — гражданские лица. В цифру 217 080 расстрелянных не вошли те, кто в ходе «следствия» до вынесения приговора не дожил, а также расстрелянные по решению Особого совещания НКВД «по возникающим в органах НКВД делам». Для сравнения: в это же время в вермахте были расстреляны 7810 человек, то есть в 28 (!) раз меньше3. Но и расстрелами дело не заканчивалось: семьи командиров и политработников, попавших в плен, немедленно и без разбирательства, подлежали аресту, а семьи рядовых красноармейцев лишались государственного пособия и помощи, чем обрекались на голодную смерть.
3. А. Шпеер, один из немногих интеллектуалов в окружении Гитлера, рейхсминистр военной промышленности, вспоминает о том, как, преодолев сопротивление министерства юстиции, добился того, что дела о саботаже на вверенных ему военных предприятиях могли возбуждаться только с его санкции. Поэтому когда шеф гестапо Э. Кальтенбруннер осенью 1944 года вознамерился предать суду за «пораженческие» разговоры трех генеральных директоров (электрической компании, сталелитейных заводов и горной промышленности), Шпеер «объяснил, что сама природа нашей работы предполагает прямое обсуждение ситуации на фронтах, и таким образом оградил директоров от гестапо» [17, с. 187].
29 «Что есть героизм?» — в контексте сообщенных фактов вопрошает М.С. Солонин. И продолжает: «Вот лежит в окопе рядовой красноармеец, вчерашний колхозник, позавчерашний крестьянин. Защищает город Ленина, колыбель революции, которая не принесла ему ничего, кроме унижения и разорения. Перед боем зачитали приказ командующего фронта генерала Жукова: “Все сдавшиеся врагу по возвращении из плена будут расстреляны”. Рядом командир, который обязан застрелить бойца, если тот на минуту замешкается. За спиной — заградотряд с пулеметами. Далеко в тылу — семья и дети, взятые властью в заложники. Лес рядом, но климат у нас не такой, как в джунглях Индонезии, двадцать лет в лесу не просидишь… И что же остается на его долю, кроме как с криком “За Родину! За Сталина!” идти на немецкие пулеметы? Кто он — герой или жертва?» [15, с. 128–130].
30 Историком поставлен тяжелый, но неизбежный вопрос, в особенности если рассматривать Отечественную войну как столкновение фашистского и советского тоталитарных государств. Однако ответ, который предполагается логикой изложения Солонина, будет не всегда верным. Ведь не выдумал В.П. Астафьев своих героев — майора Зарубина, Лешку Шестакова, Восканяна, Булдакова, капитана Щуся. Не сочинил «из идеи патриотизма» В.В. Быков лейтенантов Сотникова и Ивановского, крестьянку Степаниду. Ничего не приписала к воспоминаниям своих собеседниц и С.А. Алексиевич. Все эти герои защищали бесчеловечный тоталитарный СССР со Сталиным во главе, но в то же время защищали и свою родину, которая, как они надеялись, не только не погибнет, но и наконец станет человечной. И хотя пришедший из мирной жизни тоталитарный страх не покидал людей, а проявляемый воинами героизм часто оказывался героизмом, компенсирующим рукотворные ошибки и бесчеловечность, они все же не доминировали. Рядом и поверх них воины являли героизм свободный, преодолевающий тоталитаризм. И не мог, в противовес свободному советскому героизму, возникнуть свободный героизм у фашистов. Именно наш свободный героизм стал залогом победы.
31

Природа свободного героизма
32 Свободному героизму, который явил себя вне тоталитарных действий и идеологии и благодаря которому была одержана победа, после войны далеко не сразу удалось «пробиться наружу», стать для всех понятным и признанным. Так, героизм защитников Брестской крепости, часть которых, иногда без оружия, прорывалась из окружения и попала в плен, был признан лишь спустя 20 лет благодаря непрестанным усилиям писателя С.С. Смирнова. Но когда он, завершив труд по поиску и реабилитации защитников крепости, занялся судьбой 2‑й ударной армии, командиром которой в апреле 1942 года был назначен впоследствии взятый в плен и перешедший на сторону немцев генерал-лейтенант Власов, то почти сразу натолкнулся на глухую стену. Полегшие без славы, без чести и без имени командиры и красноармейцы 2‑й ударной армии официально были заклеймены каиновой печатью с самых высоких трибун. Правда о гибели армии была страшной, эту трагедию невозможно было списать на единственную традиционную причину — внезапность нападения Германии, да и вообще писательские расследования заводили слишком далеко. Допустив такие расследования, отмечает белорусский историк и писатель В.В. Бешанов, можно было вспомнить и о 95 тыс. бойцах, брошенных собственным командованием в городе‑герое Севастополе, и о сотнях тысяч оставшихся в котле защитниках Киева, а следом, не исключено, пришлось бы переписывать и всю историю Отечественной войны. Но несмотря на последовавшую спустя десятилетия после окончания войны реабилитацию советские граждане, побывавшие в немецком плену, оставались запятнанными. Они продолжали искать все новые требуемые от них документы и свидетельства о своем прошлом, доказывать свою честность. При этом в массовое сознание по-прежнему внедрялось, что настоящий советский человек всегда должен предпочесть смерть плену [7, с. 151–152].
33 В одном из последних изданий повести С.А. Алексиевич «У войны не женское лицо» появились страницы, воспроизводящие доводы тоталитарной советской цензуры конца 1980-х годов, которая не желала считать ее текст честным. Вот два из них: «Это — ложь! Это клевета на нашего солдата, освободившего пол‑Европы. На наших партизан. На наш народ‑герой. Нам не нужна ваша маленькая история, нам нужна большая история. История Победы. Вы не любите наших героев! Вы не любите наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина»; «Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша Победа страшная… Чего вы добиваетесь?
34 — Правды.
35 — А вы думаете, что правда — это то, что в жизни. То, что на улице. Под ногами. Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда — это то, о чем мы мечтаем. Какими мы хотим быть!» [1, с. 16–17].
36 Что же такое героизм на войне? Можно ли определить пропорции героизма вынужденного и героизма свободного? Ответить на первый вопрос — трудно, на второй — вряд ли возможно. Однако можно предположить, что у свободного военного героизма есть истоки. Они в добре, которое выпадало в жизни каждому в малом или в большом, в памяти о нем. Для многих самым главным, первым истоком были мать, семья, родной дом. В астафьевском романе «Прокляты и убиты» есть сцена ухода на фронт молодых солдат, проживших и проработавших в деревне несколько недель после голодомора учебного полка. «И не от оркестра, сверкающего под солнцем начищенной медью, а от этих вот, может, от неисправной горячей трубы накипевших нечаянных сосулек ломалось сердце, чуя пока еще далекое тепло, вешнюю траву, цветы, победу... Щипнуло в груди при воспоминании об осиповских полях, об осиповских девчонках, о стариках Завьяловых, обо всем хорошем, что происходило в жизни, закипало в горле, слепило глаза. …Через минуту Лешка обернулся: выйдя на дорогу, баба размашисто, будто в хлебном поле сея зерно, истово крестила войско вослед — каждую роту, каждый взвод, каждого солдата осеняла крестным знамением русская женщина по обычаю древлян, по заветам отцов, дедов и Царя Небесного, напутствуя в дальнюю дорогу, на ратные дела, на благополучное завершение битвы своих вечных защитников» [6, с. 229]. Верит прошедший войну писатель-солдат в истоки свободного героизма.
37 Свободный героизм рождается и живет в чувстве общности, ратной дружбы людей, стоящих перед лицом смерти, в сознании, что иначе, как вместе, сопротивляться и одолеть врага нельзя. «И значит, что? Значит, рать должна льнуть к другой рати, объединиться с миллионами таких, как он, подвластный судьбе и команде человек. Надо тверже ставить ногу, но слышать могучую поступь за тобой и рядом с тобой идущего народа» [там же, с. 228].
38 А еще у каждого опытного фронтовика внутри, словно в кукле-матрешке, живет то ли бес, то ли бесплотный человек, ко всему чуткий. Он, когда надо, оберегает от опрометчивых поступков, когда надо — укрощает от чрезмерной радости, когда надо — подсказывает, помогает найти выход. Астафьевский человек сродни платоновскому евнуху души, которого время от времени ощущает в себе Саша Дванов, лирический герой «Чевенгура» [11; 14]. Обоим предназначается включать в работу подсознание, в том числе в минуты опасности, неважно — краткой или продолжительной. Оба помощники человека, творящего добро. Не ангелы ли?
39 Свободный героизм на войне берет начало и из сознания профессионального долга. Раненый на днепровском плацдарме майор Зарубин не оставляет командования горсткой закрепившихся на берегу бойцов. Без него некому будет вести корректировку спасительного артиллерийского огня, командовать и вообще все пойдет не так, как нужно. И неважно, что его командир полка в который раз отсиживается в госпитале с «неожиданно», в который раз открывшейся язвой. Что движет майором? Из скупого авторского описания известно, что он и в школе, и в военном училище был не только из первых, но и из особых. Зарубин — возможно, единственный в Красной Армии офицер, который не то что не гнобит солдат, но даже не матерится. Профессионал, выполняющий свой долг, каким его понял, каким принял и какому присягнул. Типичный герой?
40 Но даже на опасном, почти гиблом участке суши, узкой полоске днепровского берега не оставляет солдата своими «заботами» тоталитарное государство. На плацдарме, конечно, нет бравых политначальников с большими звездами на погонах. В.П. Астафьев пишет, что редко видел малых и никогда не видел больших политначальников на переднем крае, тем более ближе к концу войны, когда погибнуть было особенно обидно. Но есть другое, противоположное, ясно тоталитаризм характеризующее. Ночью на двух понтонах и на связке надутых резиновых лодок переправили на плацдарм отборный заградотрядик, душ во 100, сытый, прекрасно экипированный, вооруженный, в отличие от закрепившихся на плацдарме бойцов, новыми пулеметами. Вместе с отрядом переправлены автоматы, гранаты, винтовки — для штрафбата, контингента, осужденного на искупление вины. А вот еду, медикаменты и прочее довольствие закрепившимся на береговом выступе, голодным, считающим каждый патрон, стирающим в реке окровавленные, уже не однажды использованные бинты — переправить забыли [6, с. 353].
41 В ряду бойцов, изображенных писателями-фронтовиками, есть несколько романтическая и вместе с тем схематичная, хотя и «плакатно-выразительная»4 фигура офицера Сотникова, героя одноименной повести В.В. Быкова. Сын красного командира гражданской войны, профессиональный военный, Сотников представлен как человек-императив. Истоки его героической бескомпромиссности не видны, и читателю предлагаются лишь конечные выводы, такие как, например, следующий: «В жестокой борьбе с фашизмом нельзя было принимать во внимание никакие, даже самые уважительные, причины — победить можно было лишь вопреки всем причинам. Он [Cотников] понял это с самого первого боя и всегда придерживался именно этого убеждения, что, в свою очередь, во многом помогло ему сохранить твердость своих позиций во всех сложностях этой войны» [8, с. 129].
4. Высказал вроде как не полагающуюся мне, не литературоведу, оценку героя повести В.В. Быкова. Думал — не убрать ли? Но потом прочитал у В.П. Астафьева: «…читал Василя Быкова. Напористо, сильно, с большим мужеством сделано, однако есть и схематизм в вещи. Она не прописана, Быков как бы торопится вывалить все, что на душе, и нагромоздил очень много, а остановиться, поразмыслить не успел или, скорее всего, не сумел. Это беда всех его вещей. Немножко бы ему баклановского добавить психологизма, аналитичности его и неторопливой пристальности…» [4, с. 53].
42 В повести В.В. Быкова, как и в фильме Л.Е. Шепитько «Восхождение», в образе Сотникова остался недораскрытым еще один важный мотив поведения героя. Сотников пытается убедить врагов принять лишь его смерть, оставив жить крестьянку, мать малых детей, и девочку-еврейку. «Я один виноват», — пытается повернуть ход казни лейтенант. Пострадать за других — послание людям от Иисуса Христа. И не менее высокое, но также не прочитанное конкретной расправой — «не ведают, что творят». Оно и в самом деле высокое, всечеловеческое, а не конкретно-временное. Послание это — слово культуры в царстве дикости — было и осталось не услышанным. И услышанным оно может быть только в случае, если на то есть желание. Видно, тогда, в контексте времени написания и остроты близкой памяти о недавней войне, оно было если кем-то и замечено, то сочтено неуместным. Тогда время услышать его еще не пришло. Наступило ли оно сегодня?
43 В конкретно-историческом признании текстов Быкова одной из вершин военной прозы — их предельность. Героизм для писателя чаще всего — в границах воинского долга. Хотя и в этом анализе он скуп. Повесть «Дожить до рассвета» целиком, вплоть до финала, состоит как бы из предварения — подготовки героя к подвигу. Цель лейтенанта Ивановского, обозначенная сперва как большой склад боеприпасов, который надо уничтожить, потом как штаб, затем превращается всего в одну машину. И раненый несколько раз лейтенант мечтает, чтобы в этой машине ехал генерал, либо полковник, либо еще какой‑нибудь важный эсэсовец [там же, с. 101]. Но в итоге на лежащего на дороге, едва живого, прячущего под себя гранату Ивановского натыкается всего лишь повозка с обозниками. Вроде малость, за самоподрыв и уничтожение одного немца награду вряд ли дают. Но все же перед нами профессиональный героизм, рассредоточенный во времени, возникающий как преодоление страданий, выражающий себя посредством свободного и неуклонного стремления к исполнению долга.
44 Из чего растет этот многогранный в своих истоках, свободный от тоталитарных оков, изначально присущий людям героизм? В повести С.А. Алексиевич присутствует мысль: «Человек больше войны» [1, с. 5]. Наверное, героизм — из человеческого в человеке. Из любви к тем, кого спасаешь. Вот девушка-санитарка прячет раненых в стоге сена и сама сгорает вместе с ними. А вот еще одна, закрывшая своим телом возлюбленного от разорвавшейся мины [там же, с. 68].
45 Обнаруживший себя далеко от поля брани, но тоже свободный героизм, идущий из трагических глубин мирной жизни, из терпеливой, неустанной тяги к справедливости, есть и в поступках крестьянки Степаниды (повесть В.В. Быкова «Знак беды»). Изработанная, придавленная трудной жизнью женщина ведет свою неприметную, бескровную, но все же настоящую войну с фашистами и полицаями. Еще в коллективизацию, когда для плана борьбы с «кулаками» нужно было разграбить хозяйство и сослать на поселение работящего мужика, вся вина которого состояла в том, что иногда, как это и было разрешено, он нанимал в страду помощников, Степанида нашла в себе силы голосовать против. Была она против и собирала подписи односельчан, когда позднее арестовали неугодного власти, чересчур «мягкого» колхозного председателя. И вот теперь она не может смолчать, не может не отомстить хоть чем-то оккупантам, обосновавшимся на постой в ее дворе. «…С детства она не умела насиловать себя, поступать вопреки желанию, тем более унижаться; нужных для того способностей у нее никогда не было, и она не знала даже, как это можно — ладить с немцами, особенно если те вытворяют такое. То унижение, которому они подвергли ее при первом своем появлении, не давало ей настроиться иначе, чем неприязненно, дальнейшее же и подавно вызвало у нее возмущение и ненависть к ним» [8, с. 393–394]. Часто звучавший на войне призыв «За Родину!» воплощается в последнем поступке Степаниды — она запирается от полицаев в своем доме, не пуская в него врагов, и сгорает в огне вместе с ним.
46

* * *
47 Героизм на войне был — и не мог не быть — основой победы над фашизмом. И в то время как героизм у немцев обнаруживал себя только как долг или страх перед начальством, у героизма советских солдат было много источников. Однако природа отечественного героизма не одинакова. В каких-то своих проявлениях он в большей или меньшей мере нес на себе следы тоталитарного строя, в том числе проявлялся и как реакция на военное бытие, преисполненное крайней жестокости к человеку. И на войне надзорно-репрессивные органы насаждали в человеке страх — продолжение унаследованных от мирного времени подозрительности и недоверия. В этом качестве героизм являл себя как вынуждаемый обстоятельствами, компенсирующий зло, идущее от тоталитарного стоя. Но все же главным на войне был героизм свободный, истоки которого лежали в любви к Родине, семье, товарищам, в осознанном долге, сознаваемом или бессознательном христианском начале.
48 Каково в реальности было соотношение героизма свободного и героизма вынужденного — сказать нельзя. Равно как и нельзя взвесить то, что в победном итоге было результатом страха перед стоящим за спиной заградотрядом и толкающей вперед, на вражеский огонь силе любви. И остается одно — радостное и горькое слово «победа».

References

1. Alexievich S.A. U vojny ne zhenskoe litso [The Unwomanly Face of War]. Мoscow: Vremya Publ., 2013.

2. Alexievich S.A. Vremya sekond hend [Second-hand Time]. Мoscow: Vremya Publ., 2013.

3. Arendt H. Istoki totalitarizma [The Origins of Totalitarianism]. Мoscow: CentrKom Publ., 1996.

4. Astafyev V.P. Moya voina. Pisatel' v okopah. Vojna glazami soldata [My War. Writer in the Trenches. War Through the Eyes of a Soldier]. Мoscow: ТD Algorithm Publ., 2012.

5. Astafyev V.P. Pastuh i pastushka [Shepherd and Shepherdess]. Мoscow: Knizhnaya palata Publ., 1996.

6. Astafyev V.P. Proklyaty i ubity [The Cursed and the Slain]. Мoscow: Eksmo Publ., 2007.

7. Beshanov V.V. Brestskaya krepost' [The Brest Fortress]. Мoscow: Yauza: Eksmo Publ., 2009.

8. Bykov V.V. Dozhit' do rassveta [To Live till Sunrise]. Мoscow: Eksmo Publ., 2010.

9. Bykov K.V. Poslednii triumf vermahta. Har'kovskii kotel [The Last Triumph of the Wehrmacht. The Kharkiv Boiler]. Мoscow: Yauza-press Publ., 2009.

10. Grossman V.S. Zhizn' i sud'ba [Life and Fate]. Kharkiv; Belgorod: Book Club “Family Leisure Club” Publ., 2016.

11. Neretina, S.S., Nikolsky S.A., Porus V.N. Filosofskaya antropologiya Andreya Platonova [Philosophical Anthropology of Andrey Platonov]. Мoscow: PAS Institute of Philosophy Publ., 2019.

12. Nikolsky S.A. Chelovek v totalitarnom gosudarstve. Voina i strah [A Person in a Totalitarian State. Article One. War and Fear]. Chelovek. 2020. Vol. 31, N 2. P. 128–149.

13. Nikolsky S.A., Mozhegov V. Rets. na kn.: Rybas S.Yu. Stalin (Moskva, 2009) [Book review: Rybas S.Yu. Stalin (Moscow, 2009)]. Voprosy filosofii. 2010. N 10. P. 163–166.

14. Platonov A.P. Chevengur. Kotlovan [Chevengur. The Foundation Pit], ed. by N.M. Malygina. Moscow: Vremya Publ., 2011. (Ser.: Sobranie sochinenii Platonova [Collected works of Platonov]).

15. Solonin M.S. Kak Sovetskii Soyuz pobedil v voine [How the Soviet Union Won the Great Patriotic War]. Moscow: Yauza-catalog Publ., 2018.

16. Hlevnyuk O.V. Sovetskaya ekonomicheskaya politika na rubezhe 1940–1950-h godov i “delo Gosplana” [Soviet Economic Policy at the Turn of 1940–1950's and “the Case of the State Planning Commission”]. Otechestvennaya istoriya. 2001. N 3.

17. Speer A. Tretii reih iznutri. Vospominaniya reihsministra voennoi promyshlennosti. 1930–1945 [Inside the Third Reich, Memoirs], transl. from Germ. by S. Lisogorskii. Moscow: Tsentrpoligraf Publ., 2005.

18. Gvardii serzhant i kapitanskaya dochka. Torzhestvo social'noi spravedlivosti [Guard Sergeant and Captain's Daughter. Celebration of Social Justice]. Livejournel. 2015. Nov. 7. URL: https://kineska.livejournal.com/203521.html (date of access: 27.03.2020).

Comments

No posts found

Write a review
Translate