Везде
The Problem of Proportionality Between Human and City in the Context of the Architecture of Soviet Modernism
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
The Problem of Proportionality Between Human and City in the Context of the Architecture of Soviet Modernism
Annotation
PII
S023620070014181-6-1
DOI
10.31857/S023620070014181-6
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Veronika Sharova 
ORCID: 0000-0002-7405-2992
Affiliation: Institute of Philosophy RAS
Address: Russian Federation, Moscow
Edition
Volume 32 Issue №1
Pages
25-41
Abstract

The article analyzes the nature of the relationship between human — a resident of a post-soviet city — with the surrounding urban environment, a significant part of which is formed by buildings and objects built in the period 1960–1970s in the style of the so-called soviet (or socialist) modernism. It is suggested that such architecture, which is characterized by its large scale and apparent heaviness, is still fully proportionate to a person, corresponding to the aesthetic and socio-political aspects of his everyday life, and such meanings were originally laid in it as a theoretical, philosophical foundation that does not contradict the technical and aesthetic aspects of this type of urban environment. The article also addresses the question of the relationship between space, specifically organized within the “socialist city of the future”, and the time, that a human can have in such an environment. The issue of the relationship between work, creativity and free time is considered in the context of criticism of К. Marx’s theory in H. Arendt’s work “Vita activa” and the comments, given by the philosopher and theorist of culture V. Mezhuev. In addition, the article notes that the characterization of the architecture of soviet modernism, following the architecture of the avant-garde as a kind of “utopia” is not entirely correct: as an example, the article examines a number of theoretical provisions of the project of urban organisation, named “new element of resettlement” (NER, 1960s), which, at first glance paradoxically, but in reality, quite logically combined the principles of rational planning and creative search, of individual freedom and the common good.

Keywords
philosophy of the city, human and environment, philosophical and political anthropology, modernism, philosophy of architecture, philosophical urban studies, new element of resettlement, “thaw”
Date of publication
19.03.2021
Number of purchasers
25
Views
2097
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
920 RUB / 16.0 SU
Additional services for all issues for 2021
Services benefits
4224 RUB / 84.0 SU
1 Настоящее исследование посвящено не только и не столько одной из самых любопытных и недооцененных страниц в истории советской архитектуры — архитектуре советского (другое название — социалистического) модернизма, не относится оно напрямую и к такой востребованной, даже модной сфере, как теория урбанистики. Это размышление о специфическом характере присутствия человека в городской среде, находящееся, скорее, в «ведении» социально- и философско-политической антропологии.
2 Время и место также выбраны не случайно. Архитектура модернизма — понятие чрезвычайно широкое; это даже не один стиль, а целый «веер» стилей, куда можно отнести и функционализм 1920–1930-х годов, и интернациональный стиль 1930–1950-х, и «баухауз», и ар-деко, и послевоенный брутализм, и органическую архитектуру... Мы существенно сужаем угол зрения, сосредотачиваясь на приметах куда как более очевидного для нас городского ландшафта.
3 Жилые, общественные и промышленные здания, построенные в 1960–1970-х годах, составляют существенную, если не основополагающую часть визуального мира жителей городов не только сегодняшней России, но и в целом постсоветского пространства (можно «взять» и шире — в пределах территории бывшего социалистического блока). «Бетонные коробки», «серые», «типовые», «депрессивные» — подобные эпитеты чаще всего приходят на ум, когда речь заходит об этом периоде советского массового строительства. В данной статье мы постараемся не столько дать ответ на вопрос, справедливы ли такие оценки, сколько высказать некоторые предположения относительно того, зачем и для кого были построены эти объекты, а также почему они именно таковы, каковыми жители городов привыкли их видеть и воспринимать как привычную, словно бы само собою разумеющуюся часть повседневности.
4 Согласно замечанию Р. Парка, «сотворив город, человек, невольно и не представляя себе отчетливо смысла этой работы, преобразил самого себя» [15, с. 4]. «Чем больше мы понимаем установки и истории жизни индивидов, тем больше мы узнаем сообщество, в котором они живут. С другой стороны, чем больше мы знаем среду, в которой обитает (или обитал) индивид, тем более понятным становится для нас его поведение. Это так, поскольку, если темперамент является врожденным, то характер и привычки формируются под влиянием среды... Город всегда был неиссякаемым источником клинического материала для изучения человеческой природы, поскольку он всегда был источником и средоточием социального изменения» [там же, с. 9], — так американский социолог поясняет смысл своего представления о городе как о «социальной лаборатории». Очевидно, что Парк имеет в виду прежде всего американские города, однако тем интереснее для нас спроецировать образ «города-лаборатории» на социалистический город.
5 У советского модернизма 1960–1970-х годов в этом смысле был важнейший источник вдохновения: гигантской лабораторией по выращиванию «нового человека» оказалась (или, по крайней мере, предполагалась таковой) городская среда эпохи архитектурного авангарда первой волны — в духе конструктивизма. Если не исчерпывающе, то, во всяком случае, очень внятно смысл социалистической утопии в архитектуре выразил один из выдающихся теоретиков и практиков конструктивизма 1920-х – первой половины 1930-х годов — М. Гинзбург. В первое пореволюционное десятилетие он в качестве основополагающей задачи обозначил «раскрытие особенностей, связанных с появлением нового социального потребителя архитектуры — класса трудящихся, организующего не только свой современный быт, но и сложные формы новой хозяйственной жизни государства…» [5, с. 2]. Речь здесь не идет о вкусах — напротив, индивидуальный эстетический вкус есть пережиток былого времени. Как пояснял Гинзбург, «речь идет о выяснении особенностей нового потребителя как мощного коллектива, строящего социалистическое государство» [там же].
6 Точка отсчета и предельная величина организации городской среды нового типа в трактовке М. Гинзбурга очевидна — в качестве таковой выступает государство, и теоретик не раз это обстоятельство подчеркивал: «В условиях переживаемого нами строительства социализма, каждое новое решение архитектора — жилой дом, клуб, фабрика — мыслится нам как изобретение совершенного типа, отвечающего своей задаче и пригодного к размножению в любом количестве, сообразно с потребностями государства. Это обстоятельство заранее отводит энергию архитектора от поисков индивидуально-вкусового решения — к совершенствованию своего стандарта… Но для того, чтобы эти стандарты были действительно радикально обновлены, для того, чтобы они стали подлинно новыми архитектурными произведениями, конечно, они должны быть задуманы не на индивидуальном участке, не произвольной прихотью, не в тесных рамках скученного и случайно планированного города, а обратно, исходить из общего целого, из новых принципов рационального урбанизма, пригодного и для завтрашнего дня…» [там же].
7 Примечательно, что необходимость решения жилищного вопроса пролетариата рациональными средствами отмечал еще за полвека до раннесоветских архитекторов-авангардистов не кто иной, как Ф. Энгельс. «Жилищный вопрос может быть разрешен лишь тогда, когда общество будет преобразовано уже настолько, чтобы можно было приступить к уничтожению противоположности между городом и деревней, противоположности, доведенной до крайности в современном капиталистическом обществе. Капиталистическое общество не только не способно уничтожить эту противоположность, но вынуждено, наоборот, с каждым днем все больше ее обострять» [18, с. 238], — пишет он в цикле статей «К жилищному вопросу», опубликованном в газете «Der Volksstaat» («Народное государство») в 1872–1873 годах.
8 Ф. Энгельс, нещадно критикуя П.Ж. Прудона и «прудонистов», отдавал должное прозорливости ранних социалистов-утопистов, полагая, что смысл новой, вернее, будущей на тот момент жилищной политики правильно поняли первые социалисты-утописты современности — Р. Оуэн и Ш. Фурье. «В их образцовых строениях не существует больше противоположности между городом и деревней» [там же], — в частности, указывает Энгельс, несколько иронично уточняя при этом: «…мы не занимаемся сочинением утопических систем устройства будущего общества...» [там же, с. 221].
9 В целом в контексте истории нового массового строительства смыслы «утопия», «рациональность» переплетены самым любопытным образом. С одной стороны, образ социалистической утопии уже достаточно прочно закрепился применительно к конструктивистской застройке советских городов [10; 16]. С другой же — сами создатели нового облика и духа города были далеки от мысли, что проектируют нечто принципиально невоплотимое, несуществующее — напротив, они апеллировали к соображениям целесообразности, устремленной в будущее, и к необходимости государственного масштаба.
10

[Рис. 1.] Дом нового быта (другое название — Дом аспиранта и стажера МГУ) в Москве на ул. Шверника. Архитекторы Н. Остерман, А. Петрушкова, И. Канаева, Г. Константиновский, Г. Карлсен. 1965–1971
11 «К сожалению, специалисты, стоящие во главе государственных органов, ведающих нашим строительством… меньше всего расположены пытливо смотреть вперед. Они вполне удовлетворены тем, что ограничили, например, застройку крупнейшего центра СССР — Москвы — четырех- или шестиэтажными домами. Тем острее необходимость современного зодчего бороться с подобными анахронизмами, бороться с двух сторон: разработкой новых рациональных принципов планировки населенных мест и созданием стандартов архитектуры, которые послужили бы предпосылкой к созданию нового разумного облика города» [5, с. 2–3], — полагает М. Гинзбург, по мысли которого социальные условия постреволюционной эпохи ставили «лишь во вторую очередь вопросы индивидуально художественного развития архитектуры, они обращают наше внимание прежде всего на проблему новых рациональных типов архитектуры и, включая архитектора в общую производственную цепь страны, уничтожают обособленность, которая существовала раньше между различными видами архитектурной и инженерной деятельности» [там же, с. 3].
12 Сложно не усмотреть в приведенных рассуждениях перекличку с доводами другого выдающегося теоретика архитектуры и, без малейшего преувеличения, социального философа — Ле Корбюзье. Но если его современник М. Гинзбург обращается к государству, то Ле Корбюзье, описывая тип нового города, говорит о другой крупной социальной величине — об обществе, рассуждая, впрочем, со схожей интонацией. «Мы стоим в преддверии нового события, перед лицом нового духа, более могучего, чем все другое, который пробивается сквозь привычки и традиции и распространяется по всему миру. И хотя ясные и единые черты этого нового духа так же всеобщи и, насколько возможно, человечны, тем не менее пропасть, разделяющая прежнее общество и общество, в котором мы живем и где царит машина, никогда не была так велика...» [12, с. 68], — пишет он в своей работе «Новый дух в архитектуре», опубликованной в том же 1926 году, что и программная статья Гинзбурга. Знаменитый образ «дома — машины для жизни», города-машины, также обосновывается Ле Корбюзье: «Мы определили как те условия, в которых развивался машинизм, так и тот экономический закон, с помощью которого регулируется в наше время вся работа. Мы установили, что машинизм базируется на геометрии и что человек, в сущности, живет исключительно геометрией, которая и есть его язык. Иными словами, порядок является качеством геометрии и человек характеризуется его отношением к порядку» [там же, с. 70].
13 Геометризм и машинизм городской среды, о которых упоминает Ле Корбюзье, вполне соотносятся с идеей тотальной упорядоченности, то есть утопии не только эстетической (в природе нечасто можно встретить абсолютную симметрию), но и политической — такой, например, какую имел в виду Н. Бердяев, размышляя о сути революционного мифа, ставшего идейной основой русской революции 1917 года. По Бердяеву, «миф революции, которым она движется, есть обыкновенно рациональный миф, он связан с верой в торжество социального разума, с рациональной утопией» [4, с. 158–159]. Утопия же «всегда враждебна свободе» [там же, с. 159]. (К этому противопоставлению мы еще вернемся.)
14 Таким образом, наше исследование получает еще одно измерение — рациональное. Рациональность проявляется как в общественно-политической составляющей общей культуры, так и в господствующем стиле архитектуры и искусства. Город в контексте социалистической утопии мыслится не только как средство организации нового типа социальности (она, по меньшей мере, должна быть массовой), но и нового типа рациональности, присущего исключительно эпохе современности, модерна. Если это и утопия, то утопия особая, модернистская, наделенная специфическими качествами, противопоставленная домодерным сценариям утопий Возрождения и Нового времени, предполагавших новаторский, порой беспрецедентный характер наилучшего городского устройства, которое нашло воплощение в проектах Л.Б. Альберти, А. Палладио, А. Филарете и др.
15 В эпоху же Нового времени запускаются механизмы тотальной рационализации в том смысле, в каком их проанализировал М. Вебер, приписав современной ему эпохе рациональность взамен гегелевского разума и марксистской детерминированности силами истории и экономики. И разум, и историческая необходимость линейно направленного прогресса определяют картину объективного мира, в то время как рациональность обращается к Я человека, к его субъективному интересу, способности суждения и свободному творчеству. Здесь мы переходим к «главному герою» — советскому архитектурному модернизму послевоенного и, что важнее, послесталинского периода.
16 Вторая половина ХХ века стала поистине новаторским временем для советской общественно-политической жизни, экономики, культуры, и в том числе для архитектурной мысли и практики. Новые индустриальные методы строительства после Второй мировой войны внедрялись, конечно, не только в СССР — вся Европа остро нуждалась в возведении новых зданий на месте не подлежащих восстановлению руин, в расселении тесных физически и устаревших морально жилищ, в развитии экономически целесообразных форм общежития. Бетон и стекло, повсеместно применявшиеся в массовом строительстве, создавали облик новой архитектуры — архитектуры «легкого и тяжелого» [9, с. 229], как охарактеризовал ее выдающийся историк архитектуры А. Иконников, ставя ей в заслугу «преодоление в сооружении гравитационных сил» [там же, с. 218].
17

[Рис. 2.] Дом «на курьих ножках» в Санкт-Петербурге на Новосмоленской набережной. Архитектор В. Сохин. 1988
18 Расхожее мнение относительно архитектуры послевоенных лет, а в особенности зданий и целых районов, появившихся несколько позже, в 1960-1970-е годы, сводится к тому, что их общий стиль антиэстетичен. Речь идет не только о пресловутых «хрущевках» — лондонский район Барбикан или даже знаменитая Марсельская жилая единица тоже «соответствуют» негласному лозунгу той эпохи «Быстрее, больше, дешевле!» и лишены всякой внешней привлекательности в обыденном смысле. (Примечательно, что их московский аналог — «Дом на 1000 квартир», или, как его чаще именуют москвичи, «Дом атомщиков» либо «Дом-корабль» на Большой Тульской, построенный в 1970–1990-е годы архитекторами В. Воскресенским и В. Бабатом, в настоящее время имеет статус памятника архитектуры.)
19 Впрочем, по замечанию американского семиолога городской среды К. Линча, «прекрасное или очаровательное городское окружение — такая редкость, что многие назвали бы его невозможным» [13, с. 15]. А современный философ С. Фишер заостряет проблему, предполагая, что «в наихудшем ключе, архитектура может рассматриваться как любой искусственный артефакт, который лишь случайно несет эстетическую ценность» (перевод и курсив наш. — В.Ш.) [19]. С противоположной точки зрения архитектура всегда и во всех отношениях является искусством, однако такая постановка вопроса, уточняет Фишер, грозит завести нас в тупик неразличения того, что вообще в архитектуре может быть отнесено к сфере искусства, а что является просто неким функциональным объектом на местности, тем или иным образом вписанным в окружающую среду. Впрочем, оговаривается философ, нет никакой предзаданности в том, что условная польза и условная красота в архитектуре малосовместимы: ведь и «классический витрувианский взгляд гласит, что инженерный дизайн и эстетический дизайн являются объединенными преднамеренными элементами архитектурных объектов…» [там же].
20 С этим «классическим витрувианским взглядом», казалось бы, разорвал все родственные связи советский модернизм. «В новых условиях эстетическое переосмысление архитектуры общественных зданий приняло более разнообразные формы, чем в области массового жилищного строительства. С отказом от проверенных веками ордерных архитектурных систем с их привычным, более-менее автономным от реальных инженерно-конструктивных решений современных зданий расчленением объемов и фасадов на части с использованием деталей часто создавало крупный градостроительный масштаб, в то же время соразмерный человеку, пришлось перейти на новые, неисследованные пути формирования архитектуры зданий, сооружаемых средствами машинной технологии…» [9, с. 228], — еще до завершения советской эпохи констатировали историки этого периода в архитектуре. Между тем основная задача сохранялась — найти верное соотношение утилитаристской функции, степени сообразности человеческому бытию и возможности «вписать» в сложившуюся застройку городов новые масштабные объекты.
21 Образ города, ассоциирующийся с парадным первым рядом улиц в духе так называемого сталинского ампира или неоклассицизма (на самом деле эклектики) второй половины 1930-х – первой половины 1950-х годов существенно трансформировался благодаря «оттепельным» экспериментам, которые лишь отчасти повторяли поиски авангардистов 1920-х годов и во многом имели отличные смыслы. Не в последнюю очередь это касалось взаимоотношений города и человека, которые должны были гармонично сложиться в результате подобных экспериментов. Полагаем, что и применительно к «первой волне» нового массового социалистического строительства говорить об утопии можно лишь фигурально, поскольку утопия, видимо, есть то, в реальность чего не очень-то верит и ее автор/рассказчик. Искренняя же вера в возможность радикального обновления общества была идейным стержнем, движущей силой социально-политических преобразований 1920-х годов; в свою очередь, заверения власти о реальности построения коммунизма к 1980 году дали определенный импульс и архитектурной теории 1960–1970-х годов.
22 Новое строительство отнюдь не всегда было практическим развитием «бумажной архитектуры», устремленной в будущее — у него были и вполне традиционные, исторические корни. Так, например, цветовое решение района Химки-Ховрино, строившегося в 1960-е, буквально апеллировало к образу «Москвы белокаменной» [там же, с. 247]. Интереснее, конечно, были проекты, в основе своей имевшие не столько сложившийся визуальный образ, который подлежал воспроизведению или, по крайней мере, цитированию, сколько идею. Идею надо было развить и воплотить. Тут подошло время обратиться к еще одному сюжету — модели организации городской среды, получившей название «новый элемент расселения» (НЭР).
23 Политическая составляющая архитектуры советского модернизма амбивалентна, но в этой амбивалентности есть логика. Что имеется в виду? С одной стороны, массовое строительство, как и другие отрасли экономики, было полностью подчинено государственному планированию. С другой — именно авторы НЭР продемонстрировали, как в облике города, в городском планировании могут сочетаться рациональный план и творческая свобода, органичная эволюция среды и человека в среде. «Каждый человек при коммунизме будет иметь реальную и равную возможность свободно и гармонично развивать свои способности и применять их в творческом труде. Человек как творческая личность — в центре внимания коммунистического общества. С точки зрения проблемы расселения это значит, что где бы человек ни жил при коммунизме, он будет иметь одинаково благоприятную общественную и материальную среду для своего развития и творчества» [3, с. 22], — поясняли свою идею теоретики НЭР в 1966 году.
24

[Рис. 3.] Новый элемент расселения (НЭР). Архитекторы А. Гутнов, И. Лежава. Выставка «НЭР» на 14-й Триеннале, Милан, 1968 Согласно проекту, по кругу города располагается высотная структура, с которой по эскалаторам жители спускаются в его центр. К данным коммуникациям примыкает жилое кольцо, по первым его этажам проходит транспортная система, связывающая НЭР с внешним миром. На въезде расположены обслуживающие город инженерные системы и гаражи. Диаметр НЭР не превышает 3 км; предполагаемое население города – 100 тыс. человек. Схема города: 1 — гражданский комплекс; 2 — парковая зона; 3 — жилые ячейки; 4 — спортивная зона; 5 — центр общения; 6 — школьный комплекс; 7 — коммунальная зона; 8 — детские учреждения

25 Одни из главных идеологов НЭР — архитекторы и теоретики архитектуры А. Гутнов и И. Лежава — отмечали, что в рамках сложившейся практики советского градостроительства «размеры и структура микрорайона определяются рациональным кооперированием различных видов бытового и общественного обслуживания» [7, c. 273]. Микрорайонный центр, по существу, служит потребительским центром, констатировали нэровцы, — именно поэтому он не способен реально активизировать социальную деятельность и многосторонние контакты населения. Так каким же представлялся обновленный центр жилого пространства, который нэровцы называли «селитьбой»?
26 Не потребительский, а развитый культурный общественный центр, полагали авторы проекта, должен был стать центральным пунктом и точкой отсчета внутреннего развития нового города. А. Гутнов и И. Лежава утверждали, что «в определении структуры и мощности такого центра решающую роль играет общение людей по интересам. Его цель — удовлетворение и развитие природных склонностей, расширение кругозора, всестороннее совершенствование человека. Основные формы — лекции, семинары, систематические курсы (по типу университетов культуры), обсуждения, беседы, индивидуальная и кружковая самодеятельность, информация о достижениях науки, техники, искусства…» [там же, c. 274]. Важно заметить, как здесь категория «интереса», «общения по интересам» если не подменяет, то во всяком случае дополняет категорию общественной полезности и государственной значимости, системообразующую для развития советской архитектуры в 1920–1950-е годы. «Общение по интересам уже сейчас представляет собой реальную потребность», — подчеркивали авторы НЭР, вместе с тем отмечая, что «эта потребность не может быть удовлетворена в полной мере из-за недостатков пространственной организации такого типа деятельности в системе случайно рассредоточенных, разномасштабных сооружений. Общение по интересам требует создания централизованных комплексов типа клуба, охватывающего основные сферы познания и жизнедеятельности общества и включающего хранилища информации, выставки, лаборатории, аудитории, залы, помещения для занятий, специальное оборудование и т.д. Такой комплекс может полноценно функционировать и быть рентабельным только на уровне достаточно больших скоплений населения — порядка 100 тыс. человек» [там же]. Кстати, указанное число — вовсе не абстрактная цифра, а результат многочисленных социологических исследований, проведенных еще одним участником группы НЭР — Г. Дюментоном. Сто тысяч, согласно расчетам социолога, — максимально возможное количество жителей, при котором человек внутри такого организма не становится анонимным, сохраняет свою индивидуальность и развивает ее в общении и совместной деятельности — причем не только трудовой.
27 Идеологи советского модернизма в архитектуре, сравнивая «два начала — машина и человек, два типа искусственной среды, два мира пространственных образов» [там же, с. 280], таким образом преодолевают машинизм Ле Корбюзье и конструктивистов. Они предлагают не «лучезарный город» [11] — подлинную утопию, а город, населенный людьми, «место “восстановления” и “воспроизводства” человека», в котором именно последний был бы отправной точкой. (Интересно, что А. Гутнова, дочь А. Гутнова, отношение теоретиков НЭР к идеальному городу для советского человека определила следующим образом: «Они понимали город как место, куда человек возвращается “зализывать раны”» [8].)
28 С учетом вышесказанного, идея НЭР представляется естественным следствием духа «оттепели». С одной стороны, данная идея укоренена именно в советском проекте, в советской истории, с другой — это попытка установления баланса между потребностями человека (возможно, пока только будущего) в уединении и общении, в производстве и потреблении культуры, стремление нащупать и установить точку равновесия индивида и коллектива в месте для жизни, которым должен был стать социалистический город. Другими словами, нэровцы, «родившись и работая в несвободной стране, в каком-то смысле занимались проектированием свободы» [там же].
29

[Рис. 4.] Научный комплекс. Проект НЭР на 14-й Триеннале, Милан. 1968. Макет На переднем плане — исследовательские институты, комплексы временного активного расселения (КВАР), далее — лаборатории и экспериментальные площадки
30 Еще один вопрос, касающийся динамики отношений между человеком и городом, между человеком и средой — вопрос не только организации пространства, но и времени. Авторы НЭР исходили из представлений о том, что располагаемого свободного времени у человека в городе будет оставаться больше, при этом они ориентировались на оригинальное вѝдение этого вопроса у К. Маркса и Ф. Энгельса. «С учетом предела рационального сокращения рабочего времени до 4 часов в день и в результате рациональной организации системы бытового обслуживания свободное время в ближайшее десятилетие может достигнуть 8–9 часов в день, не считая увеличения числа выходных дней и продолжительности ежегодного отпуска» [3, с. 61], — полагали теоретики НЭР уже в 1970-е годы. Дилемма труда и свободного времени в социальной философии осмысливалась неоднократно, прежде всего в качестве критики марксизма. В частности, Х. Арендт в «Vita activa» («О деятельной жизни») задается вопросом о том, как разрешить «вопиющее» противоречие, «состоящее в том, что Маркс на всех стадиях своей мысли исходит из определения человека как animal laborans, чтобы затем ввести это работающее живое существо в идеальный общественный порядок, где как раз его величайшая и человечнейшая способность окажется ни к чему…» [1, с. 49]. Предложенную К. Марксом альтернативу «между производительным рабством и непроизводительной свободой» Х. Арендт сочла «невыносимой», между тем, на взгляд В.М. Межуева, противоречия в этом отношении нет ни у Маркса, ни в принципе.
31 В.М. Межуев подчеркивает, что К. Маркс под освобождением человека понимал его свободу не от труда вообще, а только от труда в рабочее время: принципиальным является уточнение, согласно которому это творческий труд, итогом которого становится не производство товара, но производство самого человека в своем наиболее человеческом качестве, измеримом —предположим мы в свою очередь — в параметрах культуры и свободы. Это вѝдение конгениально представлениям идеологов НЭР о качестве жизни человека в городе будущего и о коллективах «совершенно многосторонне гармонично развитых людей с призванием, способных к полноценному продуктивному общению, к совместной обработке информации» [14, с. 31].
32 Таким образом, город нового типа допускал индивидуализм, в то время как город эпохи авангарда был пронизан духом коллективизма, был только лишь местом пребывания и развития коллектива. Новый образ города-сада, который архитекторы-авангардисты в целом полагали буржуазным пережитком, потаканием «вкусам и вкусикам», должен был бы стать общим пространством, соразмерным человеку, соответствующим его естественной скорости, его масштабу как в статике, так и в динамике (применительно к жилому дому, в частности, это два человеческих роста в высоту и 10 шагов в длину) [см.: 17], что сопоставимо с масштабами античного полиса и средневекового города. Можно сказать, социалистический город будущего призван был стать своеобразной новой городской республикой по качественным и количественным параметрам.
33 В указанном смысле архитекторы эпохи советского модернизма являлись продолжателями того типа философии городской среды, который можно усмотреть еще в античной онтологической и антропологической традиции: макрокосм, «опрокинутый» в полис и сосредоточившийся в нем, давал человеку-микрокосму возможность постижения универсального порядка. Аристотель в трактате «Политика» объединял эти три уровня, обосновывая соприродность политического (по умолчанию городского) и человеческого: «…государство принадлежит к тому, что существует по природе, и что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек...» [2, с. 7]. Авторы проекта нового социалистического города ориентировались на человека современного им типа, но их вѝдение устремлялось также и в сторону человека будущего — жителя не утопии, но гармоничного и вполне возможного, как представлялось, города для жизни в труде, творчестве и общении.

References

1. Arendt H. Vita activa, ili o deyatel'noi zhizni [The Human Condition], transl. from Germ. and Engl. by V.V. Bibikhin. St. Petersburg: Aleteiya Publ., 2000.

2. Aristotle. Politika [Politics], transl. from Аncient Greek by S.A. Zhebelev, M.L. Gasparov. Moscow: AST: Astrel Publ., 2012.

3. Baburov A., Gutnov A., Dyumenton G. et al. Novyi element rasseleniya: Na puti k novomu gorodu [A New Element of Resettlement: On the Way to a New City]. Moscow: Stroiizdat Publ., 1966.

4. Berdyaev N.A. Tsarstvo dukha i tsarstvo kesarya [The Kingdom of the Spirit and the Kingdom of Caesar]. Paris: YMCA-Press Publ., 1951.

5. Ginzburg M.Ya. Novye metody arkhitekturnogo myshleniya [New Methods of Architectural Thinking]. Sovremennaya arkhitektura. 1926. N 1. P. 1–4.

6. Gutnov A.E, Lezhava I.G. Budushchee goroda [The Future of the City]. Moscow: Stroiizdat Publ., 1977.

7. Gutnov A.E, Lezhava I.G. Nekotorye predposylki formirovaniya perspektivnoi sistemy rasseleniya [Some Prerequisites for the Formation of a Promising Settlement System]. Gorod i vremya [The City and Time], Research Institute of Theory, History and Prospective Problems of Soviet Architecture (Moscow); Institute for Basic Problems of Spatial Planning (Warsaw). Moscow: Stroiizdat Publ., 1973.

8. Doch' Alekseya Gutnova — ob ottse-ideologe utopicheskogo goroda i poslevoennom pokolenii arkhitektorov [Daughter of Alexei Gutnov — About the Father, Ideologist of the Utopian City and the Post-war Generation of Architects] [Electronic resource]. URL: https://strelkamag.com/ru/article/gutnov (date of access: 01.08.2020).

9. Zhuravlev A.M., Ikonnikov A.V., Rochegov A.G. Arkhitektura Sovetskoi Rossii [Architecture of the Soviet Russia]. Moscow: Stroiizdat Publ., 1987.

10. Ikonnikov A.V. Utopicheskoe myshlenie i arkhitektura [Utopian Thinking and Architecture]. Moscow: Arkhitektura-S Publ., 2004.

11. Le Corbusier. Luchezarnyi gorod [Radiant City]. Le Corbusier. Arkhitektura XX veka [Architecture of the XXth Century], transl. from French by V.V. Fryazinov; ed. by K.T. Topuridze. Moscow: Progress Publ., 1970.

12. Le Corbusier. Novyi dukh v arkhitekture [A New Spirit in Architecture]. Le Corbusier. Arkhitektura XX veka [Architecture of the XXth Century], transl. from French by V.V. Fryazinov; ed. by K.T. Topuridze. Moscow: Progress Publ., 1970.

13. Lynch K. Obraz goroda [The Image of the City], transl. from Engl. by V.L. Glazychev; ed. by A.V. Ikonnikov. Moscow: Stroiizdat Publ., 1982.

14. Mezhuev V.M. Ideya vsemirnoi istorii v uchenii Karla Marksa [The Idea of World History in the Teachings of Karl Marx]. Logos. 2001. N 2(81). P. 3–36.

15. Park R. Gorod kak sotsial'naya laboratoriya [The City as a Social Laboratory]. Sotsiologicheskoe obozrenie. 2002. Vol. 2, N 3. P. 3–12.

16. Pervushina E.V. Leningradskaya utopiya: Avangard v arkhitekture Severnoi stolitsy [Leningrad Utopia: Avant-garde in the Architecture of the Northern Capital]. Moscow: Tsentrpoligraf Publ., 2012.

17. Tarabarina Y. Chto takoe byl NER? [What was NER?] [Electronic resource]. URL: https://archi.ru/russia/82147/chto-takoe-byl-ner (date of access: 22.07.2020).

18. Engels F. K zhilishchnomu voprosu [On the Housing Issue]. Marks K., Engels F. Sochineniya: v 30 t. [Works: in 30 vol.]. 2nd ed. Vol. 18. Moscow: Gospolitizdat Publ., 1961.

19. Fisher S. Philosophy of Architecture. The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Winter 2016 Edition), ed. by E.N. Zalta [Electronic resource]. URL: https://plato.stanford.edu/archives/win2016/entries/architecture/ (date of access: 24.07.2020).

Comments

No posts found

Write a review
Translate