Везде
Auschwitz and the Gulag: Remember Impossible (to) Forget
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Auschwitz and the Gulag: Remember Impossible (to) Forget
Annotation
PII
S023620070022794-0-1
DOI
10.31857/S023620070022794-0
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Еlena.V. Vvedenskaya 
ORCID: 0000-0003-1100-0033
Affiliation: INION RAS
Address: 51/21 Nakhimovsky Ave., Moscow 117418, Russian Federation
Oleg Gurov
ORCID: 0000-0002-8425-1338
Edition
Volume 33 Issue 5
Pages
115-131
Abstract

The article explores the problem of memory and oblivion on the example of the tragic events of the 20th century associated with Auschwitz and the Gulag. The choice of this problem for analysis is due to its relevance by today, since in modern public life discussions about Stalin's repressions and the policy of Nazism haven’t lost their sharpness. Critical analysis and an unbiased assessment of these events today are faced with the phenomenon of “post-truth”, which generates a corresponding narrative, in which specific facts and analytical conclusions have less persuasive power than ready-made interpretations. The article discusses the question of how this issue fits into the global agenda as a whole, and whether it is particularly relevant for Russia due to its historical and cultural characteristics. Based on the works of modern philosophers, in particular, Valery Podoroga’s “Time after. Auschwitz and the Gulag: to think absolute evil”, an attempt is made to identify the main fractures of human subjectivity and the points of splitting of the individual. The destructive transformation of the human who has passed the test of a concentration camp manifests itself through the psychological state of the subject, the reflex work of the body, and as a result of bodily manipulations. However, Podoroga considers not exactly the survival in inhuman conditions, but continuation of life after the camp experience, as the main problem. If survival is a physiological overcoming; then life after survival is an existential struggle with the past so painfully experienced, which haunts and tries to constantly remind of itself. The evil of the past days has not been dissolved in the past, has not been fully comprehended either. The reasons for its origin have not been overcome and persist in the present. Until the tragic mistakes of the past are worked out, society will not find an incentive for moral development. The conducted research allows us to conclude that it is necessary to strive to recognize the Absolute Evil in various guises and prevent new humanitarian disasters, restoring memory and historical justice by realizing and experiencing guilt in one's own history, since memory is one of the main foundations of culture.

Keywords
analytical anthropology, negative anthropology, oblivion, memory, GULAG, Auschwitz, existentialism, concentration camp, guilt, survival
Received
09.11.2022
Date of publication
09.11.2022
Number of purchasers
12
Views
860
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
970 RUB / 16.0 SU
Additional services for all issues for 2022
Services benefits
4365 RUB / 87.0 SU
1 «Не спрятать время, не стереть забвенье, Отдай мне память истины мои. Мое последнее стремление, Быть человеком чистоты». В. Шаламов
2 Тема памяти и забвения на примере чудовищных гуманитарных катастроф ХХ века: Освенцима и ГУЛАГа представляется сегодня особенно актуальной, поскольку в современной общественной жизни мы наблюдаем стремление к оправданию и даже реабилитации политики сталинизма и нацизма. Параллельно с этим мы видим попытки замолчать злодеяния прошлого, что грозит проявлением в настоящем и будущем их новых форм. Так, Ж. Бодрийяр утверждает, что «… анаморфоз всех современных форм Зла бесконечен… в обществе, где больше нет возможности говорить о Зле, — в таком обществе Зло трансформируется в различные вирусные и террористические формы, преследующие нас» [Бодрийяр, 2000: 121]. В более поздней работе «Интеллект зла или пакт ясности», он уточняет, что в современной парадигме «идеальная оппозиция между добром и злом была сведена к идеологической оппозиции между счастьем и несчастьем» [Бодрийяр, 2005]. Зло продолжает окружать нас повсюду, и, не преодолев самые невообразимые проявления зла в прошлом, невозможно обеспечить основание для осмысленного выживания в современном мире.
3 В данной статье для анализа темы памяти и забвения в посткатастрофическое время авторы исследуют в основном работы мыслителей XX века и современности, мемуары и художественную рефлексию узников и жертв описываемых событий, и в большой мере опираются на работу В.А. Подороги «Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло», в которой он, идеологически сталкивая два лагеря зла, пытается обнаружить корневые разломы человеческой субъективности и опыт расчеловечивания.
4 Так же, как и итальянский философ Дж. Агамбен [Агамбен, 2012], В.А. Подорога стремится к глобальному осмыслению этического и политического значения злонамеренного уничтожения людей, рассматривая субъекта в процессе его десубъективации. Через рефлекторную работу организма, психологическое состояние и телесные манипуляции нам явлен расщепленный субъект с «вывороченной» сущностью, действующий в логике утверждения и обличения зла. Зло встроено в мир, однако Абсолютное зло пытается встроить в себя мир. Здесь проявляется отрицательная антропология, которая, по словам Подороги, прослеживает, насколько человеческое в человеке уничтожается, стирается, насколько быстро он превращается в пассивное, равнодушное, рабское, гибнущее существо, а также как человек становится зверем, палачом и садистом [Подорога, 2019: 191‒192].
5 В.А. Подорога, соглашаясь с немецким философом Т. Адорно, что Освенцим является фактом тотальной культурной катастрофы Запада, стремится ответить на вопрос: что это за время — после Освенцима, в которое главной проблемой становится отнюдь не выживание человека в нечеловеческих условиях, а жизнь после такого «опыта», как Освенцим и ГУЛАГ. Так что же следует делать после: забыть или помнить?
6

Забыть
7 Освенцим и ГУЛАГ явили собой чудовищные, немыслимые преступления против человечности. В обоих случаях мы имеем дело с террором, санкционированным государством. До нашего времени сохранился архив Освенцима, свидетельствующий о невероятных зверствах нацистов (груда мертвых тел измученных узников, крематорий, тонны женских волос для производства промышленных тканей и канатов, сумочки из человеческой кожи…). «Архив «Освенцима» (редкие фотографии и кадры документальной съемки) и многие другие свидетельства Непредставимого — все это неотвратимо движется на тебя, и ты видишь то, что нельзя видеть («человек не должен видеть это никогда»), — следы нацистской машины уничтожения», — пишет философ [Подорога, 2019: 25].
8 В.А. Подорога задает вопрос, почему эти невозможные свидетельства не уничтожены, может быть, лучше забыть то, что не должно произойти? Однако если мы отказываемся помнить явления Абсолютного зла, радикального Зла в терминологии американской исследовательницы Х. Арендт, как характеристики тоталитарного государства, то мы способствуем его забвению. Радикальное зло отражает отношение к человеку как к чему-то ненужному и даже не имеющему право на существование. Эта ненужность, как подчеркивает вслед за Арендт норвежский философ Л. Свендсен, формируется в три этапа. «Сначала человек уничтожается как юридическое лицо, т.е. выделенные личности или группы лишаются своих гражданских прав. Затем человек уничтожается как нравственная личность — совесть теряет свою неоспоримость и людская солидарность рушится. И наконец, всякая индивидуальность вообще стирается как таковая» [Свендсен, 2008: 31].
9 В концлагерях происходит, по словам Подороги, полное отчуждение и «отбрасывание» человеческого, которое задается посредством учреждения в лагерях нового статуса смерти [Подорога, 2019: 87‒88]. В концлагерях с «фабричным производством трупов» (по выражению Арендт) смерть стала анонимной и перестала означать конец прожитой жизни, индивид лишался не только жизни, но и смерти.
10 Многие выжившие узники Освенцима и ГУЛАГа старались забыть или хотя бы вытеснить в бессознательное невозможные травмирующие воспоминания о концлагере. Так, один из узников ГУЛАГа, Л.В. Шерешевский, констатирует:
11 «От всех моих бесчисленных желаний Осталось два: наесться и поспать. Прах пережеванных переживаний Не нужно растревоживать опять» [Поэты-узники ГУЛАГа, 2011].
12 Шерешевскому вторит узница Освенцима, Е. Сэпеши: «Я смогла жить дальше после войны, потому что все в себе подавила. Я старалась не думать, что происходило со мной в прошлом, построить новую жизнь. И я все подавила, запихнула вглубь души. Но это нельзя навечно спрятать» [Ивашина, 2020].
13 Незабываемое, по словам французского философа Ж.-Ф. Лиотара, не забывается, а именно вытесняется (забывается только пережитое) [Лиотар, 2001: 26‒27]. Феномен Освенцима, по мысли Подороги, состоит в том, что, будучи воспринятым, он остается непережитым, так как его переживание разрушительно и его невозможно пережить. Это как раз и будет являться препятствием для полного забвения.
14 Забвение является защитным механизмом психики и не только для жертв Освенцима или ГУЛАГа, но и для их палачей. Многие ухищрения нацистов для защиты совести субъектов, выполнявших отвратительную работу головорезов, базировались на том, что легче не допустить вторжения воспоминания, чем потом от него освобождаться. П. Леви пишет: «В конечном счете, всю недолговечную историю «Тысячелетнего рейха» можно назвать войной против памяти, оруэлловской фальсификацией памяти, подменой и даже отрицанием действительности, вплоть до окончательного бегства от нее» [Леви, 2010].
15 Говоря о времени после ГУЛАГа и Освенцима, В.А. Подорога обращает внимание, что это не только время осознания вины, страданий и неутихающей боли, но и время забвения. «Многое должно быть вытеснено и забыто: не вспоминать, а выживать — вот что главное. Глубокая разрывная травма лишает жертву защиты от прошлого, делает неспособной к полноценному существованию, теряется особо ценная человеческая способность — уметь забывать. Так, срабатывает механизм темпоральной перестановки: после уходит назад в прошлое, а до захватывает будущее, меняясь с прошлым местами, механизм забвения», — пишет философ [Подорога, 2019: 31‒32]. Выживший узник Дахау и Бухенвальда, психиатр Б. Беттельхайм, полагает, что лагерь не дает никаких шансов для последующего существования, поэтому всякое воспоминание о нем ведет к дезинтеграции личности, новым страданиям, обновлению и активизации прежней травмы.
16 Забвение ведет к отрицанию действительности жизненного опыта в лагере, которое приводит к дальнейшим отрицаниям и подавлению памяти. «Таким образом, каждое отрицание требует дальнейших отрицаний, чтобы поддерживать первоначальное отрицание. И подавление, чтобы оно сохранялось, требует дальнейшего подавления. /… / Выжившие, отрицающие то, что опыт лагеря разрушил их интеграцию, подавляющую чувство вины и ощущение особых обстоятельств, в соответствии с которыми они должны жить, часто кажутся внешне вполне благополучными. Но эмоционально они истощены, так как значительная часть их жизненной энергии идет на поддержание отрицания и подавления», — пишет Б. Беттельхайм [цит. по: Подорога, 2019: 201‒202].
17 Многие из выживших узников нацистских концлагерей пытались реконструировать собственную жизнь, восстанавливая в памяти время до, вытесняя и тем самым стирая воспоминания пережитого в концлагере. В этом проявляется «парадокс выжившего», который, как пишет В.А. Подорога, состоит в том, что он испытывает чувство освобождения лишь тогда, когда вытесняет травматическое переживание и способен больше не помнить. Чтобы бывшему узнику концлагеря воскресить в себе человека, нужно время. Однако далеко не каждому это оказывалось по силам. Многие не выдерживали и даже спустя годы совершали самоубийство (как Ж. Амери и П. Леви).
18 Не случайно Подорога обращается к образам выживших бывших узников, созданным в литературных произведениях С. Беккета. Выживший вечно занят собой, у него нет времени для других людей, каждое мгновение его жизни приводит ко все большему распаду его личности. Можно сказать, что забвение помогает бывшему узнику концлагеря выжить и продолжать как-то существовать, однако существованию в жертву приносится сущность. Мы здесь имеем дело, в терминологии немецкого философа М. Хайдеггера, с забвением бытия, что означает жизнь в мире вещей, попытки избавиться от груза ответственности за существование путем ухода в повседневность, тем самым все больше делая себя чуждым самому себе. Забвение бытия — это «неподлинный» способ существования в мире, так как в нем мы не сознаем себя творцами собственной жизни и мира, мы «спасаемся бегством», «попадаем в ловушку» и обретаем покой путем отказа от выбора. «Неистинное существование» Хайдеггер определяет термином «Das man» (некто), которому свойственна изолированность, усредненность и взаимозаменяемость. «Усредненность, — пишет Хайдеггер, — представляет собой одно из экзистенциальных определений “некто”; “некто” сущностно озабочено усредненностью… Эта отшлифованная усредненность повседневного истолкования вот-бытия…Это общий мир “некто”, т.е. мир, в котором растворяется вот-бытие, поскольку оно еще не пришло к самому себе, мир, в котором оно может пребывать, не придя к самому себе, сколь угодно долго» [Хайдеггер, 1998: 259].
19 Подлинное же бытие «Dasеin» («вот-бытие») подразумевает осознание бытия и ответственность за него. Мы осознаем свои возможности и ограничения перед абсолютной свободой и небытием, испытывая тревогу. Упомянутый выше узник Освенцима П. Леви старается практиковать именно этот подлинный способ существования, которому не свойственно забвение.
20 П. Леви считает, что человеческая память — инструмент ненадежный. «Наши воспоминания не выбиты на камне; с годами они стираются, а часто и вовсе меняются, дополняются фрагментами постороннего опыта», — констатирует он [Леви, 2010]. Для того, чтобы сохранить живость и свежесть воспоминаний, надо их «тренировать». Однако такая тренировка памяти часто приносит невыносимые тревогу, боль и отчаяние, что и произошло с выжившим узником Освенцима австрийским философом Ж. Амери. Его пытали нацисты, и он не мог забыть это до самой смерти, потеряв окончательно веру в человечность. «Кто подвергался пытке, уже не способен чувствовать себя в мире как дома. Стыд уничтожения неистребим. Поруганного доверия к миру, которое отчасти утрачивается с первым же ударом и окончательно — в пытке, не восстановить», — писал Амери [Амери, 2015: 77]. Воспоминания о перенесенных пытках стали для Амери началом смерти, и как мы уже отметили, в 1978 году он совершил суицид, как его потом совершит и сам П. Леви в 1987 году. По словам П. Леви, именно неудержимое желание посмотреть назад, заглянуть в «опасную пучину» становилось причиной многих самоубийств после освобождения из концлагеря.
21 П. Леви обращает внимание на то, что, когда бывший узник снова начинает превращаться в человека после лагеря, то он ощущает себя ответственным, у него нередко возникает феномен «стыда выжившего». «То, что многие (и я в том числе) испытывали в заключении и после «стыд», а также чувство вины — неопровержимый факт, подтверждаемый многочисленными свидетельствами», — утверждает он [Леви, 2010].
22 Бывший заключенный ГУЛАГа В.Т. Шаламов, так же, как бывшие заключенные фашистских концлагерей П. Леви и В. Франкл, констатировал, что выживали по большей части худшие по своей природе люди, и даже подспудно себя обвинял, что выжил вопреки, так как не изменял себе. В «Инженере Киселеве» Шаламов с горечью отмечает: «Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали. Те, кто выдерживал, — умирали вместе с теми, кто не выдерживал, стараясь быть лучше всех, тверже всех — только для самих себя» [Шаламов, 2013: 470].
23 Усиление исторической памяти направлено против забвения Абсолютного Зла, что дает возможность заложить фундамент новой этики. «Ведь Освенцим и ГУЛАГ — это те пределы человеческого, которые нельзя вытеснить из памяти, не перестав быть человеком, цивилизованным существом, живущим по общим правилам морали и под Законом», — отмечает В.А. Подорога [Подорога, 2019: 30–31]. Торжество же постправды сегодня требует забвения прошлого травмирующего исторического опыта вплоть до полной амнезии, в то время как память является единственным средством сохранения культуры и нравственных основ цивилизации в условиях неопределенности и наслаивающихся друг на друга масштабных кризисов.
24

Помнить
25 Говоря о памяти как о противоположности забвению, следует задать вопрос, почему книга В.А. Подороги родилась в наши дни, и почему она так сильно отзывается в сознании современника. Представляет ли описываемая проблематика актуальное поле для всей мировой цивилизации или является чем-то «кровным» именно для отечественной культуры? Возможно, тема памяти и забвения является особенной для российского восприятия, отличного от рационального западного взгляда и рефлексии?
26 Категории памяти и забвения представляют собой, в первую очередь, нечто персональное, глубинное, подсознательное, то, что в связи с исторической памятью, имеет особое значение для советского народа, пережившего ужасы ГУЛАГа и фашистских концлагерей, и то, что вошло в отечественный культурный генотип в виде «стыда выжившего» и необходимости этот стыд так или иначе преодолевать. В этом отношении историческая память имеет не просто большое значение как элемент национальной культуры, но является и инструментом самоидентификации современного человека. При формировании коллективной самоидентификации, по мнению немецкого историка А. Ассман, решающее значение имеет не онтологический статус, а потенциал социального воздействия исторического опыта, который передается и обогащается новыми толкованиями. Наряду с вопросами «что было?» и «как это произошло?» все большую роль играет вопрос «как мы узнаем об историческом событии и как мы вспоминаем о нем?» [Ассман, 2014, 39]
27 Для России память и забвение — темы проблемные и болезненные. Еще мыслитель XIX века П.Я. Чаадаев обратил внимание на природную склонность русских к забвению и на отсутствие национальной традиции памяти: «Мы же, явившись на свет, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле… Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня, мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно» [Чаадаев, 1991, 326] .
28 За последнее столетие страна пережила не одну кардинальную и болезненную ломку идеологических парадигм. Эти тектонические переломы сопровождались разрушением, перестройкой и новостроем, воссозданием и реставрацией в разной последовательности и сочетаниях практически всех категорий культуры. Среди них мы должны особенно отметить память и забвение как оказывающие наиболее сильный эффект на самые масштабные системы государственного устройства и на повседневную жизнь людей. Стоит ли говорить, что это по большей части носило травмирующий и зачастую разрушительный характер, и оказывало всеобъемлющее влияние на жизнь отдельного человека, семьи, народа, религиозных объединений, научных школ и т.д., выламывало их и встраивало в новые формации, зачастую производя, по словам В.А. Подороги, «совершенно новые масштабы монструозности».
29 М.К. Мамардашвили отмечает, что в России никто никогда не учился на опыте истории и не извлекал из него уроков, поскольку здесь главенствовала «алхимическая мысль» в противовес мысли исторической и социальной. «Посмотрите на молекулярные и прочие скрытые движения и шевеления русской культурной массы, и вы увидите странную вещь: все возвращается на круги своя, как будто не прошло шестьдесят-восемьдесят лет, ничего не происходило, всё те же самые связки, сцепления. Почему такая потрясающая иммунность по отношению к тому, что можно и нужно извлечь из исторического опыта? Да просто потому, что это алхимическая мысль, а не историческая или социальная мысль, там нет опровержений», — пишет философ [Мамардашвили, 2009]. Главная задача русской «алхимической мысли» состояла не в том, чтобы описать, установить, что есть на самом деле, а в том, чтобы изжить свои состояния.
30 Также необходимо отметить, что в нашей стране по отношению к памяти реализуется скорее «историческая политика», подразумевающая директивный, диктуемый «сверху» гомогенный характер памяти, нежели «мемориальная культура», предполагающая идущий снизу, независимый, гражданский характер обращения с памятью. Так, русист Ю. Шерер замечает, что «в России мы имеем дело с государственной директивной исторической политикой, которая ориентирована на внутреннюю консолидацию и на “представление России в качестве великой державы”; ей противостоит независимая и подвергающаяся все большему давлению общественная организация “Мемориал”, которая занимается проблемными воспоминаниями, изучая сталинский террор» [цит. по: Ассман, 2014, 301].
31 Безусловно, тема забвения и памяти важна не только для России. Та же дилемма стояла перед германским народом при необходимости осмыслить и оценить невообразимые ужасы (войны и концлагерей), «пережить» вину и восстановить память. Шоковая болезненность этого процесса подтверждается тем, что опубликованная в 1946 году работа К. Ясперса «Вопрос о вине» изначально вызвала враждебное отношение в обществе. В письме Х. Арендт К. Ясперс говорит о той негативной обстановке, которая его окружала в эти годы: «За моей спиной люди клевещут на меня: коммунисты называют меня ярым сторонником национал-социализма; сердитые неудачники — предателем своей страны»» [цит. по: Obidin, 2016]. К. Ясперс принял участие в огромной работе по восстановлению памяти, чтобы «достучаться» до соотечественников, прорваться через их сопротивление с тем, чтобы заставить людей осмыслить прошлое через призму собственной совести и принять покаяние, необходимое для очищения и оздоровления как отдельного человека, так и всей нации. Восстановление памяти вместе с осознанием и переживанием вины являются очень важным комплексом, который может предотвратить попытки в будущем повторить чудовищный опыт расчеловечивания.
32 Исследуя связь между памятью и забвением, П. Рикёр отмечает, что необходимо «уметь не забывать, но и не становиться заложником собственной памяти» [Рикер, 2002: 57]. Мыслитель вводит понятие «соразмерной памяти», предполагающей забвение в форме не только «стирания следов», но и создания «резерва памяти». При таком подходе «соразмерная память» становится памятью «умиротворенной», и во главе угла оказывается признание «вины, прощения и покаяния» [там же]. Это может стать возможным при развитии этических оснований культуры, при установлении критериев социальной справедливости в качестве главных цивилизационных оснований – целей столь же прекрасных, сколь и далеких. Поэтому особенно актуальными звучат слова В.А. Подороги о том, что «память — тяжкое бремя, ведь именно она приговаривает, разрушает изнутри, убивает. Память — это помнить о том стыде, который ты испытал и который действительно способен уничтожить в тебе всё человеческое, изгнать всякий смысл из жизни. Что это за стыд? То, что здесь имеется в виду, — это всё та же невытесненная травма, то, что оказывает сопротивление забвению… Человек, не способный забывать, обречен на гибель» [Подорога, 2019: 92]. Стирание памяти, с одной стороны, – один из шагов расчеловечивания, с другой, – память является невыносимой ношей и раковой опухолью, разлагающей человека изнутри. В то же время память представляет собой связь с настоящим, и, как считает французский историк П. Нор, «Память изначально представляет собой субъективную операцию, даже если речь идет о так называемой “коллективной памяти” — выражение, смысл которого с трудом поддается определению. Память — это эмоциональное переживание, связанное с реальным или воображаемым воспоминанием и допускающее всевозможные манипуляции, изменения, вытеснения, забвения. Она связана с прямым или опосредованным личным переживанием событий прошлого» [Филиппова, 2011: 75]. Более того, П. Нор отмечает, что хотя наше время можно назвать эпохой памяти, эта память манипуляторная и искусственная, ее «модифицируют» и ей управляют различные силы, пользующиеся возможностями информационно-коммуникативных технологий. Таким образом, идеи П. Рикёра о понимании, прощении и целительном забвении представляются утопичными в рамках текущей парадигмы, и какое-либо примирение, как на субъективном уровне, так и в общественном масштабе, едва ли достижимо.
33 Большую роль в сохранении памяти играют деятели культуры. В частности, американский писатель К. Воннегут отмечал, что «в широком смысле художник (artist) должен цениться как система охранной сигнализации» [Vonnegut, 1976: 237]. Согласен с ним и В.А. Подорога, который пишет: «Поэт у Данте предстает в своем исконном и самом древнем предназначении: тот, кто помнит все, что нужно помнить, чтобы род человеческий смог выжить и не потерять разум» [Подорога, 2019: 175]. То, что является мучительным и невыносимым грузом, в то же время служит и терапевтическим средством, выполняет целебную функцию. Так, Подорога отмечает, что В.Т. Шаламов преодолевает травму, вспоминая, и обращает внимание: «Таков выбор В.Ш.: он преодолевает травму тем, что собирает свою “новую” личность в авторскую ипостась, т.е. реинтегрирует себя в другого полноценного субъекта опыта (теперь этот опыт исключительно литературный). Литературу свидетельств он использует в качестве важнейшего инструмента реинтеграции» [там же: 203].
34 Подорога при этом отмечает, что, по мнению Б. Беттельхайма, остается открытым вопрос, что «эффективнее устраняет травматическое — все забыть или все вспомнить…», поскольку физическое выживание не гарантирует психическое, то есть, полноценного рецепта для сохранения или восстановления личности быть не может [там же: 201]. При этом негативный физический опыт сохраняется в глубинной памяти, формируя многоуровневую разрушительную силу, подобно бодлеровской химере, которая лишает людей воли и ведет к смерти: «Каждый из них нес на спине громадную Химеру, тяжелую, словно мешок муки или угля, словно снаряжение римского пехотинца. Но чудовищная тварь вовсе не была неподвижным грузом; напротив, она охватывала и сковывала человека своими упругими и сильными мускулами; она вцеплялась мощными когтями в грудь своего носильщика; и ее фантастическая голова вздымалась над его лбом» [Бодлер, 1993: 190‒191]. В.А. Подорога делает вывод, что, если человек не может забыть, ему обеспечена гибель, однако всегда ли существует такой выбор? Н.Н. Никулин, автор еще одной пронзительной книги, «Воспоминаний о войне», написанной в семидесятые и изданной в девяностые годы ХХ века, в предисловии поясняет, что его труд — «… попытка освободиться от прошлого… Попытка наверняка безуспешная, безнадежная… главное — это попытка ответить самому себе на вопросы, которые неотвязно мучают меня и не дают покоя, хотя война давно уже кончилась, да по сути дела, кончается и моя жизнь, у истоков которой была эта война» [Никулин, 2008: 8].
35

⁎⁎⁎
36 Бывший заключённый № 149894 Освенцима (с сентября 1943 по август 1944) Г. Томашевский (Григорий Жуков), которому было всего лишь три года, когда он попал в концлагерь, вспоминая свои детские неистребимые впечатления об ужасах того времени, пишет: «Долгие годы я боролся с мыслями о том, стоит ли вспоминать минувшие дни, кому это нужно. Сейчас я знаю, что это история, которую забыть недопустимо, которая должна быть передана будущим поколениям» [Тимофеева, 2016]. Упомянутая выше еще одна узница Освенцима, Е. Сэпеши, полвека молчавшая о своих переживаниях, сказала: «Хуже Освенцима может быть только одно — забыть, что он был» [Ивашина, 2020]. В то же время узница ГУЛАГа Т. Лещенко-Сухомлина в своем стихотворении отмечает, что память о безвинных жертвах государственной машины уничтожения является признаком человеческого в человеке:
37 «В безымянных могилах Мы окончили век... Кто забыть о нас в силах, Если он — человек?» [Поэты-узники ГУЛАГа, 2011]
38 Когда мы размышляем об Освенциме и ГУЛАГе, то феномен памяти здесь представлен на двух различных уровнях — как опыт, пережитый выжившими людьми, и как заповедь человечеству помнить об этом событии. Поэтому забвение не является решением, по крайней мере, в отношении коллективной, национальной и культурной памяти. Напротив, преодоление забвения может излечить травму и наметить путь к возвращению культурной идентичности. Нахождение баланса между счастливым забвением и памятью, примирившейся с прошлым, позволяет поставить на одну прямую линию память и забвение, которые при этом перестают между собой конфликтовать. Как справедливо отмечает А. Ассман: «Структура культурной памяти определяется напряженным взаимоотношением между функциональной и накопительной памятью, между припоминанием и забвением, между сознательным и бессознательным, между явным и латентным» [Ассман, 2014, 299]. При этом предназначение как коллективной, национальной, так и культурной памяти заключается в передаче опыта и знаний из поколения в поколение.
39 Для распознавания Абсолютного зла в разных обличьях недостаточно только восстановления памяти и исторической справедливости. Более того, недостаточно осознать вину в собственной истории — ее необходимо пережить, то есть проработать. «Прошлое будет проработано лишь тогда, когда удастся преодолеть сами причины событий прошлого. Лишь потому, что эти причины продолжают действовать, чары прошлого до сих пор не рассеяны», пишет Т. Адорно [Адорно, 2005, 45].
40 По словам Подороги: «… вина и ответственность — это те наши возможности, которые дадут нам возможность открыть сознательный путь к прощению и одновременно, к забвению. То есть мы должны относиться к своей истории не с точки зрения того, что она кипит и нас обжигает, но в том смысле, в каком мы можем ее забывать, чтобы делать другие дела. Это не полное забвение, а то, которое, мы полагаем, идет рядом с историей постоянно» [Подорога, 2020]. Однако следует отметить, что со времени событий в Освенциме и ГУЛАГе прошло достаточно времени — никто из нас персонально не пережил этот опыт и поэтому нам остается только довольствоваться современной интерпретацией истории. Поменялись не только поколения людей, но изменилась и сама социальная парадигма, в которой релятивизм и интерпретация заняли главное место. При этом кадр, момент, секунда в восприятии современного человека имеют гораздо больше значения, чем фундаментальные вызовы вчерашнего дня. Мы живем, по меткому выражению М. Мамардашвили, с перепутанной памятью, с переписанной историей, не зная порой, что действительно происходило и происходит вокруг нас и в самих нас.
41 У памятника жертвам Освенцима начертано, что это место, где было уничтожено полтора миллиона человек, служит человечеству «криком отчаяния и предостережением». Эта надпись устанавливает связь с Освенцимом как с прошлым, требующим понимания в настоящем. Но это верно и относительно ГУЛАГа. Чтобы предотвратить повторение подобных гуманитарных катастроф, необходимо восстановить память и историческую справедливость, осознав вину в собственной истории и пережив ее. Опыт забвения, по словам В.А. Подороги, возможен только после обнаружения этого условия вины. 

References

1. Agamben G. Homo sacer. Chto ostaetsya posle Osvencima: arhiv i svidetel'. [Homo Sacer.What Remains After Auschwitz: Archive and Witness]. Moscow: Evropa Publ., 2012.

2. Adorno T. Chto znachit «prorabotka proshlogo» [What Does “Working Through the Past” Mean]. Neprikosnovennyy zapas. 2005. № 2‒3 (40‒41). P. 58–65.

3. Améry J. Po tu storonu prestupleniya i nakazaniya: Popytki odolennogo odolet' [Jenseits von Schuld und Sühne Bewältigungsversuche eines Überwältigten], transl. from Germ. by I. Ebanoidze. Moscow: Novoe izdatel'stvo, 2015.

4. Assman A. Dlinnaya ten' proshlogo: Memorial'naya kul'tura i istoricheskaya politika [The Long Shadow of the Past: Memorial Culture and Historical Politics], transl. from Germ. by B. Khlebnikov. Moscow: Novoye literaturnoye obozreniye, 2014.

5. Baudelaire C. Cvety Zla. Stihotvoreniya v proze. Dnevniki. Jean-Paul Sartre. Baudelaire [Flowers of Evil. Poems in Prose. Diaries. Jean-Paul Sartre. Baudelaire], compil., intr. and comment. by: G.K. Kossikov. Moscow: Vysshaya Shkola Publ., 1993.

6. Baudrillard J. Intellekt zla ili pakt yasnosti [The Intelligence of Evil or the Pact of Clarity]. 2005. URL:https://oleg-maltsev.com/wp-ontent/uploads/2020/11/intellekt-zla-ili-pakt-yasnosti.-zhan-bodrijyar.pdf (date of access: 20.05.2022).

7. Baudrillard J. Prozrachnost' Zla [Transparency of Evil]. Moscow: Dobrosvet Publ., 2000.

8. Ivashina. O. “Yy lezhala na gore trupov, no ne sdalas”. Kak vyzhili i kak zhivut poslednie svideteli Holokosta [“I Was Lying on a Mountain of Corpses, but I Didn't Give Up”. How the Last Holocaust Witnesses Survived and How They Live]. BBC Russia, 27.01.2020.

9. Levi P. Kanuvshie i spasennye [Gone and Saved]. Moscow: Novoe izdatel'stvo Publ., 2010.

10. Lyotard J.-F. Heidegger i «evrei» [Heidegger and the “Jews”]. Saint Petersburg: Axioma Publ., 2001.

11. Mamardashvili M.K. Opyt fizicheskoj metafiziki. Vil'nyusskie lekcii po social'noj filosofii. Iyul' 1981 goda [The experience of Physical Metaphysics. Vilnius Lectures on Social Philosophy. July 1981]. 2009. URL: https://gtmarket.ru/library/basis/5529/5542 (date of access: 20.05.2022).

12. Nikulin N. N. Vospominaniya o vojne [Memories of the War]. Saint Petersburg: Ermitazh Publ., 2008.

13. Podoroga V.A. Vina i otvetstvennost' — te nashi vozmozhnosti, kotorye otkryvayut soznatel'nyj put' k proshcheniyu i odnovremenno, k zabveniyu [Guilt and Responsibility are Our Opportunities that Open a Conscious Path to Forgiveness and, at the Same Time, to Oblivion.]. 2020. URL: https://www.gorby.ru/activity/conference/show_685/view_27421/ (date of access: 20.05.2022).

14. Podoroga V.A. Vremya posle [Time after]. Moscow: RIPOL Klassik Publ., 2019.

15. Poety — uzniki GULAGa [Poets — Prisoners of the GULAG], compil. by: Veselaya Z.A. Moscow: Vozvrashchenie Publ., 2011.

16. Ricœur P. Dialektika pamyati i zabveniya [Dialectics of memory and oblivion]. Kul'turologiya: Dajdzhest. 2002. N 1 (20). P. 57‒62.

17. Svendsen L. Filosofiya Zla [The Philosophy of Evil]. M.: Progress-Tradiciya, 2008.

18. Timofeeva L. Ispoved' uznikov Osvencima: Chtoby vyzhit', my eli travu i gazety [Confessions of Auschwitz prisoners: To survive, we ate grass and newspapers]. 2016. URL: https://myslo.ru/city/tula/tulyaki/ispoved-uznikov-lagerya-osventsim-chtobi-vizhit-mi-eli-travu-i-gazeti (date of access: 20.05.2022).

19. Filippova E.I. Istoriya i pamyat' v epohu gospodstva identichnostej (beseda s dejstvitel'nym chlenom Francuzskoj Akademii istorikom P. Norom) [History and Memory in the Era of the Domination of Identities (Conversation with a Full Member of the French Academy, Historian P. Nor)] Etnograficheskoe obozrenie. 2011. N 4. P. 75–84.

20. Heidegger M. Prolegomeny k istorii ponyatiya vremeni [Proleqomena zur qeschichte des zeitbegrifes]. Tomsk: Vodolej, 1998.

21. Chaadayev P.Ya. Filosoficheskiye pis'ma [Philosophical letters]. Chaadayev P.Ya. Polnoye sobraniye sochineniy i izbrannyye pis'ma: V 2 t. [Works and Selected Letters: in 2 Vol.]. Moscow: Nauka Publ., 1991. T. 1.

22. Shalamov V.T. Sobranie sochinenij: V 6 t. + t. 7, dop. T. 1: Rasskazy 30-h godov; Kolymskie rasskazy; Levyj bereg; Artist lopaty [Works: in 6 Vol. + Vol. 7. Vol. 1. Stories of the 30s; Kolyma Stories; Left Bank; Artist of Shovels], compil., intr., comment. by: I. Sirotinskaya. Moscow: Knizhnyj Klub Knigovek Publ., 2013.

23. Obidin De Y. Карл Ясперс: «Проблема вины» в немецком самосознании после Второй Мировой войны. URL: https://razboiulpentrutrecut.wordpress.com/2016/05/10/карл-ясперс-проблема-вины-в-немецко/ (дата обращения: 20.05.2022).

24. Obidin De Y. Karl Jaspers: «Problema viny» v nemeckom samosoznanii posle Vtoroj Mirovoj vojny [The “problem of guilt” in German Self-consciousness after the Second World War]. URL: https://razboiulpentrutrecut.wordpress.com/2016/05/10/karl-yaspers-problema-viny-v-nemecko (date of access: 20.05.2022).

25. Vonnegut K. Jr. Wampeters, Foma and Grandfalloons: Opinions. New York, 1976.

Comments

No posts found

Write a review
Translate