Везде
Foragers: a Natural Way of Life
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Foragers: a Natural Way of Life
Annotation
PII
S023620070024829-8-1
DOI
10.31857/S023620070024829-8
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Andrey V. Shipilov 
ORCID: 0000-0002-8885-2157
Occupation: Professor of the Department of Philosophy, Economics, Social and Humanitarian Disciplines
Affiliation: Voronezh State Pedagogical University
Address: 86 Lenin Str., Voronezh 394043, Russian Federation
Edition
Volume 34 Issue 1
Pages
82-98
Abstract

Postindustrial society is similar to preindustrial in the sense that the economy of the former is based on the appropriation of products from robotic production, and the latter is based on the appropriation of products produced by nature. The vast majority of people throughout almost the entire history of mankind lived off hunting and gathering, so the appropriating economy can be considered a natural form of life support. Hunters and gatherers (foragers) fully met their needs with minimal labor costs through the use of fishing technologies that were so effective that many populations and species of animals were exterminated. Compared to farmers, foragers ate better and were in better health. The transition to a productive economy was not historically inevitable. The Neolithic Revolution was actually evolution - drawn out, intermittent, and incomplete. The foraging groups that have survived to this day in remote areas are characterized by a positive psychological well-being and consider their way of life to be normal and correct. Given the current trend towards a green economy, the historical experience of hunters and gatherers deserves to be studied and rethought.

Keywords
hunter, gatherer, food, health, Neolithic revolution, appropriating economy, producing economy
Received
28.03.2023
Date of publication
30.03.2023
Number of purchasers
16
Views
479
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
1020 RUB / 16.0 SU
Additional services for all issues for 2023
Services benefits
4590 RUB / 91.0 SU
1

Вместо введения
2 Вектор развития современного общества направлен в сторону цифровизации, роботизации и консьюмеризации, уводя наиболее технологически продвинутые страны и страты от труда и производства и подводя к «цивилизации досуга» и «обществу ренты». Автоматизация и роботизация экономики превращает ее из производящей в присваивающую, хотя присваивается сегодня не то, что произвела природа, а то, что произвели роботы. Хотя это еще не повседневная реальность, а только обозначившаяся тенденция, постиндустриальный человек начинает походить на доиндустриального в том плане, что основным занятием обоих является не трудовая, а социальная деятельность. И, если мы отходим от производства и подходим к присвоению, стоит вспомнить, как жили люди в условиях присваивающего хозяйства. Возможно, кое-что из этого покажется сегодня не только занимательным, но и привлекательным, а главное, приглашающим к размышлению о далеком прошлом и близком будущем.
3

Общество первоначального изобилия
4 Доиндустриальный период обычно понимается как аграрный, однако аграрным обществом, не говоря уже об охватывающей последние пять тысяч лет цивилизации, человеческая история далеко не ограничивается. За всю историю человечества на Земле успело появиться на свет около 110 млрд. представителей нашего вида [Кинг, 2018: 406], и с подавляющим большинством из них это случилось до перехода к производящему хозяйству. Человек кормился охотой и собирательством на протяжении почти всей своей видовой истории, и 90% людей, когда-либо живших на Земле, практиковали присвоение; только 6% поддерживали существование с помощью земледелия, и только 4% жили в индустриальном обществе с его уникальной трудовой этикой, которую в силу этого нельзя признать традиционной в сколько-нибудь длительной ретроспективе [Артемова, 2009: 125; Даймонд, 2009: 102]. Что касается времени (в отличие от менявшейся численности населения планеты), то 99% истории человечества приходится на период охоты и собирательства, 0,6% — на период земледелия и скотоводства, и 0,4% — на цивилизованный период [Манн, 2018: 75–76]. Если выделить из последнего двухвековую эпоху индустриального общества, то на нее придется 0,008% от 2,5 млн. лет существования рода Homo — маловато для того, чтобы ее нормы считались универсально нормативными.
5 Заниматься производительным трудом несвойственно человеку как биологическому виду; естественным для него является присвоение у природы. Как считает И. Моррис, «мы можем даже назвать собирательство естественным образом жизни», тогда как Р.Б. Ли и И. ДеВор настаивают, что «до сих пор охотничий образ жизни остается самым успешным и самым долговременным приспособлением к природе из всего достигнутого человеком» [Моррис, 2017: 64; Радкау, 2014: 75]. Охота, рыболовство, собирательство суть наиболее естественные и традиционные человеческие практики жизнеобеспечения. «Традиционный образ жизни сформировал нас и сделал нас такими, какие мы есть», — напоминает Дж. Даймонд [Даймонд, 2016: 19]. Традиционно-досовременные способы приобретения необходимого для поддержания жизни являются и наиболее эффективными, раз уж, используя их, человечество провело большую часть своего существования. По мнению того же автора, «за всю историю нашего вида наиболее успешным и дольше всего просуществовавшим был образ жизни охотников и собирателей» [Даймонд, 2013: 253].
6 Социум охотников и собирателей М. Салинз охарактеризовал как «original affluent society», что можно перевести как «первичное/изначальное общество изобилия» или, как это чаще фигурирует в литературе, «общество первоначального изобилия». Речь о том, что их потребности были малы, а природные ресурсы — велики, поэтому фуражеры (foragers) весьма успешно удовлетворяли первые за счет вторых [Салинз, 1999: 19–21]. По крайней мере, их рационы вполне соответствовали трудозатратам (если у бушменов это 2000 Ккал, то у андамандцев – 2600 Ккал, аливаре — 3000 Ккал, хадза — 3300 Ккал, эскимосов — 5000 Ккал) и обычно полностью покрывали их. От Калахари до Аляски охотники потребляли от 85 до 532 кг мяса (и рыбы) в год на душу населения, не говоря о плодах собирательства [Кларк, 2012: 83; Семенов, 1989: 181; Файнберг, 1991: 128].
7 Нетрудно заметить, что приведенные данные в основном относятся к регионам с фактически экстремальными природно-климатическими условиями, где охотничье-собирательский образ жизни сохранился в позднейшие времена лишь в силу того, что местные почвы и климат не удовлетворяли потребностям производящего хозяйства. В более ресурсно обеспеченных регионах и тогда, когда конкуренция/давление со стороны земледельцев и скотоводов отсутствовали или были недостаточно сильными, обеспечиваемый присвоением у природы уровень потребления мог быть заметно выше. Собственно, он и так был сравнительно неплохим: как замечает Г. Кларк, «британские батраки лишь к 1863 году достигли медианного уровня потребления первобытных сообществ» [Кларк, 2012: 93].
8

Человек-охотник
9 Потребление охотников-рыболовов-собирателей обеспечивалось эффективными промысловыми технологиями — настолько эффективными, что с сегодняшней точки зрения их нельзя не признать хищническими. Комментируя книгу «Man the Hunter» (изданные в 1968 году материалы организованного двумя годами ранее Р.Б. Ли и И. ДеВором симпозиума), Й. Радкау пишет: «Если допустить, что история оставляет в человечестве долговременный отпечаток и что богатая яркими эмоциями охота оставляет более яркий след, чем собирательство, то человек (точнее — мужчина) должен по природе своей быть прежде всего охотником», а «охотники по сути своей настроены добывать столько, сколько могут добыть»; «у человека-охотника нет природного инстинкта, который призывал бы его к ограничению использования природных ресурсов» [Радкау, 2014: 75, 77]. Иными словами, частичное или полное истребление популяций, уничтожение видов в результате перепромысла исторически являлось нередким и закономерным результатом деятельности «человека-охотника». Man the Hunter охотится не только в силу необходимости, но и ради удовольствия, он добывает не только (не столько) для чего-то, но и потому что — потому что может. И если его возможности совпадают с желаниями, флоре и фауне грозят тяжелые потери, — чему, опять-таки, много примеров.
10 По мнению П.С. Мартина, Дж. Даймонда и ряда других исследователей, позднечетвертичное вымирание мегафауны стало прямым следствием деятельности человека разумного. Если в Африке и Евразии большинству видов удалось дожить до современности, то причиной этого было то, что последние два миллиона лет они эволюционировали в соседстве с родом Homo, а последние двести тысяч лет — с видом Homo Sapiens, и успели выработать страх перед человеком. Австралийские гигантские кенгуру, дипротодоны, сумчатые львы, гениорнисы, мегалании, квинканы, воманби и еще несколько десятков видов млекопитающих, птиц и пресмыкающихся такого опыта не имели, а потому исчезли в течение нескольких тысяч лет после того, как в Австралии появились люди (более 40 тысяч лет назад) [Даймонд, 2009: 49–52; Дробышевский, 2018: 440–441]. Аналогично исчезли гигантские сумчатые после появления человека в Тасмании [Кабо, 1975: 28]. В Америке население культуры кловис расселилось по обоим континентам за одну тысячу лет (XII тыс. до н.э.), и уже к XI тыс. до н.э. здесь исчезли мамонты, мастодонты, слоны, верблюды, лошади, сайгаки, гигантские ленивцы, гигантские броненосцы, гигантские бобры и другие крупные животные. Северная Америка утратила 75%, Южная Америка — 80% видов крупных млекопитающих, что произошло, по некоторым оценкам, всего за 600 лет [Моррис, 2016: 95]. Словами Дж. Даймонда, «итогом встречи стала молниеносная война, блицкриг, в результате которой животные были истреблены, — возможно, в каждом отдельном месте это произошло не более чем за десять лет» [Даймонд, 2013: 437].
11 Такие блицкриги случались и много позже. На Мадагаскаре, который во II–V вв. заселили индонезийцы, спустя несколько столетий были полностью выбиты три вида карликовых гиппопотамов, гигантские лемуры-ленивцы, весившие до 200 кг, и нелетающие птицы эпиорнисы, некоторые виды которых достигали трех метров в высоту и 450‒640 кг веса [Дробышевский, 2017: 406–407]. Маори начали заселять Новую Зеландию в середине XIII века; когда в начале XIX века к ним присоединились британские колонисты, на Северном и Южном островах уже не было ни крупных, ни мелких животных-эндемиков, кроме летучих мышей, а популяция морских котиков сильно сократилась. До прибытия европейцев (Новая Зеландия была открыта А. Тасманом в 1642 году) исчезли 28 видов птиц — летающих, как лебедь, пеликан, гигантские ворон и орел, и нелетающих, как большая утка, гигантские лысуха и гусь, а также птица моа. Не знавшие до того человека бескрылые птицы стали легкой добычей: маори массово истребляли их, запекая туши в земляных печах и выбрасывая ненужные части; на археологически изученных стоянках охотников обнаружено до 500 тысяч скелетов моа. Охотясь на птиц и собирая их яйца, маори полностью уничтожили все виды моа к началу XVI века — за три с половиной столетия, и только после этого стали уделять основное внимание подсечно-огневому земледелию: производить продовольствие стало необходимым потому, что присваивать было уже нечего. Такая же ситуация сложилась и на острове Пасхи, жители которого (рапануйцы) занялись птицеводством и мотыжным земледелием лишь после того, как все доступные для присвоения природные ресурсы были исчерпаны. Ставший следствием последнего дефицит животного белка оказался настолько острым, что и маори и рапануйцы практиковали каннибализм [Даймонд, 2008: 94–34; Даймонд, 2009: 135; Даймонд, 2013: 410–413].
12

Питание и здоровье: фуражеры vs земледельцы
13 Впрочем, такие эксцессы все же не являлись повсеместными и неизбежными и могли случаться по большей части с примитивными земледельцами и высшими (специализированными) охотниками, собирателями и рыболовами. На гораздо более широких территориях в продолжение гораздо большего времени жили группы неспециализированных фуражеров, чьи до-, а с неолита — внеземледельческие коллективы в полном смысле слова представляли собой «общество первоначального изобилия», так как их уровень потребления и состояние здоровья были как минимум не хуже, чем у земледельцев.
14 В свое время считалось, что первобытные (да и позднейшие) охотники и собиратели постоянно балансировали на грани голода и вымирания, и только переход к производящему хозяйству позволил человеку надежно обеспечить свое выживание и даже приобрести некоторый достаток [История, 1989: 31–32]. Однако наблюдения этнографов и исследования антропологов внесли в эти представления существенные коррективы. Как говорил в одной из своих лекций, прочитанных в 1986 году, К. Леви-Стросс, «сегодня нам известно, что “примитивные” народы, которые не разводят скот и не возделывают землю (последнее — разве что в зачаточной стадии), могут не знать гончарного ремесла и ткачества, живут главным образом охотой, рыболовством и собирательством в дикой природе, — не охвачены страхом голодной смерти и тревогой о том, как выжить во враждебной среде» [Леви-Стросс, 2016: 51]. В случаях климатических катаклизмов типа продолжительных засух фуражеры действительно голодали, но это вовсе не являлось нормой; обычно им вполне хватало пищи и они не страдали от недоедания [Крживицкий, 1925: 26–27].
15 Но дело даже не в количестве, а в качестве питания: рацион охотников и собирателей чрезвычайно разнообразен и включает в себя, как правило, до сотни и более видов пищи растительного и животного происхождения. (Кстати, шимпанзе — генетически ближайший родственник человека — употребляют в пищу до двухсот видов растений, а также едят термитов, муравьев, мед, птичьи яйца, черепах, птиц и мелких млекопитающих типа галаго, красных колобусов, мартышек и еще несколько видов приматов [Эттенборо, 1984: 158]). Так, в не слишком благоприятных условиях джунглей Восточного Эквадора индейцы ваорани использовали в пищу 32 вида млекопитающих из 72, обитающих в регионе, 115 видов птиц из 341 и 9 видов рептилий из 11 [Панов, 2019: 79]. Широта пищевого ассортимента отличала охотников и собирателей с времен палеолита: археологические исследования показывают, что население африканской Великой Рифтовой долины 23 тыс. лет назад потребляло 20 видов крупных и мелких млекопитающих, птиц 16 семейств и 140 видов фруктов, орехов, семян и бобовых [Скотт, 2020: 61]. Рацион фуражера содержит умеренную долю углеводов и жиров, но значительную долю белков, особенно животного происхождения, богат волокнами, минеральными солями и витаминами. Такая «палеолитическая диета» препятствует возникновению заболеваний типа ожирения, диабета, атеросклероза, гипертонии и их последствий вроде ишемии, стенокардии, инфаркта, инсульта. Кроме того, широкий ассортимент источников пищи у фуражеров до известной степени выступает гарантией от голода, переживаемого земледельцами в случае неурожая одной или нескольких из ограниченного количества возделываемых культур [Даймонд, 2013: 176].
16 Таким образом, представляется, что «примитивные» охотничье-собирательские группы питались и больше и лучше, чем земледельцы, чей рацион обычно составляют несколько продуктов растениеводства, богатых углеводами, но бедных жирами, белками и минеральными веществами. По современным нормам, оптимальное соотношение белков, жиров и углеводов в сбалансированном рационе составляет 1:1:4, при этом 55% суточного энергопотребления должно приходиться на углеводы, 33% — на жиры, 12% — на белки. Однако русский крестьянин XVIII века только за счет потребления ржаного хлеба покрывал до 75% энергозатрат, а если учесть крупяные каши, толокно, кисель, квас, пиво и прочее, то эту цифру можно увеличить примерно до 85%, и почти все это будут углеводы [Шипилов, 2016: 553]. У других исторически и этнографически изученных земледельцев пища на 80‒90%, а иногда почти целиком, состояла из растительных продуктов. В сельских местностях Таиланда 87% калорий давал рис; коренное население Папуа-Новой Гвинеи, ведя традиционный образ жизни, обеспечивало 90% калорий рациона за счет батата, таро и ямса; в некоторых районах Китая на долю растительной пищи приходилось более 99% калорий. Соответственно, доля углеводов была намного выше нормы. У индейцев майя она составляла 70%, у земледельцев Замбии — свыше 75%, у жителей Заира — 85% и т.д. В то же время доля белков, особенно животных, была гораздо ниже нормы. Если у бушменов потребление последних равнялось 93 г, в том числе 35 г животных, то у австралийских аборигенов — 190 г, в том числе. 176 г животных, а у эскимосов — 200-400 г почти исключительно животных. По сравнению с ними у индейцев бассейна Амазонки количество общих белков в дневном рационе составляло 15 г, у папуасов — 8,5 г, у жителей Явы в районах культивации маниоки — 16 г, в районах культивации риса — 6 г. Животных белков в рационе аборигенов Тайваня — 8 г, у традиционных земледельцев Индии — от 2 до 5 г, у жителей ямсовых областей Нигерии — 2 г. Белковая недостаточность ведет к тяжелой дистрофии («квашиоркор»), которой часто страдают дети традиционных земледельцев, и безбелковым отекам у взрослых, к чему добавляются последствия гиповитаминозов и дефицита микроэлементов [Козинцев, 1980: 25–31].
17 В целом можно считать установленным, что по мере перехода от охоты и собирательства к земледелию и повышения доли растительной пищи, а в последней — продукции земледелия и особенно сельскохозяйственных монокультур, у соответствующих групп снижается основной обмен, уменьшается содержание холестерина в крови, меняется азотный баланс, учащаются дефекты зрения и слуха, уменьшаются показатели роста тела [Козинцев, 1980: 8, 27, 30]. Следствием перехода к земледелию стала грацилизация населения: если палеолитические охотники и собиратели территорий современных Турции и Греции имели средний рост 175 см мужчины и 165 см женщины, то неолитические/энеолитические земледельцы тех же регионов — 157,5 см мужчины и 152,5 см женщины; как отмечает Дж. Даймонд, «современные греки и турки все еще не достигли роста своих здоровых предков, охотников и собирателей» [Даймонд, 2013: 246]. «Средний рост — показатель качества питания, а также заболеваемости среди детей — в каменном веке был выше, чем в 1800 году», — подтверждает Г. Кларк; так же обстояло дело и в еще более поздние времена [Кларк, 2012: 15, 94]. В Российской империи в начале XX века средний рост новобранцев равнялся 163‒165 см. В советской нормативной документации по пошиву одежды, относящейся к середине 1960-х годов, приводились такие цифры: I-й мужской рост — 152 см, II-й — 158 см, III-й — 164 см, IV-й — 170 см, V-й — 176 см; I-й женский рост — 140 см, II-й — 146 см, III-й — 152 см, IV-й — 158 см, V-й — 164 см; средние значения получаются 164 см для мужчин и 152 см для женщин [Шипилов, 2016: 552].
18 По крайней мере в некоторых отношениях фуражеры действительно выглядят более здоровыми, чем земледельцы, которым свойственны специфически земледельческие болезни — в первую очередь кариес, также цинга, рахит, гиперстоз, гипоплазия зубной эмали, железодефицитная анемия и др. Палеопатологические исследования населения долин рек Иллинойс и Огайо, перешедшего к интенсивной культивации кукурузы на рубеже X–XI веков н.э., показали, что после — и вследствие — этого количество случаев кариеса выросло в 7 раз, стали обычными дефекты зубной эмали, абсцессы и отсутствие зубов. В 4 раза более частыми стали случаи анемии; также распространился туберкулез, половина населения страдала от сифилиса, две трети — от остеоартрита; во всех возрастах увеличилась смертность, и лишь 1% населения жил дольше 50 лет, тогда как в «докукурузную» эпоху этот показатель равнялся 5% [Скотт, 2020: 103–106, 130]. Много позже и в гораздо более развитом обществе — в Англии 1541 году — средняя вероятная продолжительность жизни была меньше 34 лет, к 1696 году она повысилась на полгода, и только в 1830‒х годах выросла до 43 лет; та же картина наблюдалась во Франции и во всей остальной Европе [Лахман, 2010: 22]. По сравнению с этим, в доземледельческий период средняя продолжительность жизни составляла 30‒40 лет, при этом основным фактором, определявшим эти скромные по нынешним меркам цифры, служила высокая детская смертность [Харари, 2016: 65–66].
19 При переходе к земледелию увеличились оседлость, плотность населения и скученность проживания, в результате чего резко ухудшились санитарные условия. Рядом с постоянными жилищами стали накапливаться отбросы и нечистоты, в самих жилищах поселились грызуны и насекомые, а использование фекалий в качестве удобрения и заливные формы земледелия привели к распространению желудочно-кишечных и паразитарных заболеваний. Но глисты и москиты были только половиной беды; по мере развития сопутствующего земледелию животноводства в крупных постоянных поселениях распространились инфекционные зоонозы (бруцеллез, сальмонеллез, пситтакоз) и зооантропонозы — эпидемические болезни, изначально приобретенные людьми от домашнего скота и в дальнейшем эволюционировавшие, такие как корь (от овец и коз), оспа (от верблюдов), грипп (от водоплавающей птицы), туберкулез, тропическая малярия и др. [Скотт, 2020: 125–126]. Долговременное проживание на одном месте в сравнительно крупных по сравнению с фуражерскими коллективах создало условия для распространения эпидемических инфекций — тифа, чумы, холеры. Жившие небольшими, подвижными и часто сезонно дисперсными коллективами охотники и собиратели этих заболеваний практически не знали, и хотя фуражеры палеолита и последующих эпох тоже страдали от травм, артрозов, спондилезов, гельминтозов, малярии, дизентерии, в целом они отличались лучшим здоровьем по сравнению с сообществами, перешедшими к производящему хозяйству [Бужилова, 2005: 66, 88–100].
20

Неолитическая эволюция
21 В свое время Г. Чайлд назвал переход от присваивающего к производящему хозяйству «неолитической революцией» [Чайлд, 2012: 60]). По масштабу произошедших вследствие этого перехода изменений это действительно революция, но вот по их временному темпу, широте распространения и глубине проникновения в географически-демографическом и социально-культурном смысле данный процесс можно было бы обозначить как «неолитическую эволюцию». Становление производящего хозяйства традиционно оценивалось как прогрессивный/позитивный переход от дикости к варварству на пути к цивилизации (или, по Г.Л. Моргану, от низшей к средней ступени варварства, которая началась «в восточном полушарии с приручения животных, а в западном — с возделывания растений» [Морган, 1935: 10]), однако в последние десятилетия прогрессивность и позитивность  Neolithic Revolution поставлены под вопрос. К. Леви-Стросс признает, что возникновение земледелия было во многих отношениях явлением прогрессивным (увеличение количества пищи на единицу времени и пространства, возрастание численности и плотности населения, расширение сферы обитания), но, с другой стороны, отмечает в нем и черты регресса (обеднение рациона, повышение вероятности голодовок, распространение инфекций и т.д.) [Леви-Стросс, 2016: 83]. Что же касается более отдаленных последствий неолитической революции, то ими стали имущественное и социальное неравенство, господство и эксплуатация, войны за собственность и территорию и многое другое, поэтому Л. Тайгер заявляет, что переход к земледелию и скотоводству явился началом «всемирного грехопадения» и «производства мирового зла» [Артемова, 2009: 484].
22 Следует признать, что неолитическая революция была явлением достаточно неоднозначным. Но важнее не оценивать ее последствия, а понимать ее причины: ведь переход к производящему хозяйству не был исторически неизбежным, произойдя самостоятельно лишь несколько раз в нескольких регионах Земли под воздействием сложного сочетания экологических и социокультурных факторов [История, 1986: 271]). «Одомашнивание растений и животных вовсе не является исторической неизбежностью, которая по каким-то причинам задержалась в том или ином регионе, — считает Ф. Дескола. — Многие народы мира, как видится, вовсе не испытывали потребности в подобном перевороте» [Дескола, 2012: 73]. Некоторые не испытывают ее и до сих пор, так что, по мнению О.Ю. Артемовой, вместо вопроса о том, почему современные фуражеры не перешли к производящему хозяйству, следует задаться вопросом о том, почему к нему все же перешли фуражеры древности? [Артемова, 2009: 487].
23 Трудно сказать, что именно руководило людьми натуфийской и других культур, начавших переход к земледелию, однако несомненно, что это был процесс постепенный и долгий — в Передней Азии и Мезоамерике он занял 3‒4 тыс. лет, в Европе – 3 тыс. лет; кроме того, он был неполным и обратимым [Кабо, 1980: 80–83]. Что касается этнографически изученных примитивных земледельцев, то они не столько земледельцы, сколько полуоседлые охотники-собиратели (или hunter-horticulturalists — «охотники-садоводы», или shifting cultivators and hunters — «земледельцы и охотники, склонные к перемене мест» [Панов, 2017: 413]), которые в определенный сезон задерживаются на одном месте на несколько месяцев, что дает возможность выращивать картофель, маис или маниоку. Но и у этих полуаграрных групп земледелие является непрестижным и в основном женским делом, тогда как охота практически всегда рассматривается как престижное мужское занятие. Как свидетельствует В. Тэрнер, у ндембу «мужчины очень высоко ценят охоту» [Тэрнер, 1983: 159]; «Охота на крупных наземных млекопитающих остается у мочика престижным занятием, — говорит Ю.Е. Березкин об одной из раннеземледельческих цивилизаций Перу. — Судя по изображениям среднего и финального периодов этой культуры, ею могли заниматься лишь знатные воины. В противоположность тому земледельческие работы сами по себе непрестижны» [Березкин, 1980: 109]. Да и в позднейшие эпохи вплоть до современности охота представляется делом доблестным и почетным, недаром в ней упражнялись и продолжают это делать представители социальной элиты [Веблен, 1984: 87]. Земледелие, напротив, воспринималось как что-то неестественное, подозрительное и предосудительное: например, у таиландских мрабри существовало поверье, что искусственное выращивание растений наказывается духами [Кабо, 1986: 112].
24

Вместо заключения
25 Жизнь, которую ведут сохранившиеся до наших дней в отдаленных, климатически и экологически неблагоприятных регионах охотники и собиратели, их вполне устраивает, они ей довольны — и счастливы, считая, что пребывают в достатке и благополучии, ведя единственно возможный и правильный образ жизни [Леви-Стросс, 2016: 92]. Как свидетельствует Д. Эверетт, индейцы пираха постоянно смеются и улыбаются, у них «нет и следа депрессии, хронической усталости, крайней тревожности, приступов паники и других психических недугов, обычных во многих индустриальных странах» [Эверетт, 2016: 299]. Можно заметить, что по мере того, как индустриальное общество превращается в постиндустриальное, начинает привлекать внимание не просто доиндустриальный, а доаграрный образ жизни. «Одно из главный открытий, сделанных мной за те без малого тридцать лет, что я преподаю домодерную историю, состоит в том, что студенты в большинстве своем с трудом способны понять “Аграрию” и ее ценности и еще менее способны полюбить их, — замечает И. Моррис. — Напротив, собиратели и их ценности нередко кажутся… молодежи весьма привлекательными» [Моррис, 2017: 247]. В последнее время много говорится о «зеленом тренде» к соответствующего цвета экономике, предполагающей снижение роста ВВП или даже отрицательный рост и ограничение потребления; трудно сказать, насколько все это реально и дóлжно, но нельзя исключать, что действительно future could be greener than we commonly assume [Schwab, 2020: 47–50, 113]. Разумеется, речь не идет о том, что мы снова вооружимся луками и копьями и начнем жить охотой и собирательством: при уже почти восьмимиллиардном населении Земли и прогрессирующей деградации биоценозов это по понятным причинам невозможно. Речь идет о том, что, возможно, социальный идеал от развития должен будет сдвинуться к равновесию; статика станет нормой вместо динамики, и экспансия сменится гомеостазом. Вполне вероятно, что второе присваивающее хозяйство потребует ментально-аксиологических изменений, приводящих мышление и поведение людей в положение, аналогичное условиям первого, и здесь фуражерский опыт может оказаться востребованным, почему и заслуживает исследовательского внимания.

References

1. Artemova O.Yu. Koleno Isava: Ohotniki, sobirateli, rybolovy (opyt izucheniya al'ternativnyh social'nyh sistem) [The generation of Esau: Hunters, Gatherers, Fishermen (Experience of Studying Alternative Social Systems)]. Moscow: Smysl Publ., 2009.

2. Berezkin E.Yu. Rannie zemledel'tsy poberezh'ya Peru [Early Farmers of the Peruvian Coast]. Rannie zemledel'tsy [Early farmers]. Leningrad: Nauka Publ., 1980. P. 86–109.

3. Buzhilova A.P. Homo sapiens: Istoriya bolezni [Homo sapiens: A Case History]. Moscow: Yazyki slavyanskoy kul'tury Publ., 2005.

4. Veblen T. Teoriya prazdnogo klassa [The Theory of the Leisure Class]. Moscow: Progress Publ., 1984

5. Diamond J. Kollaps. Pochemu odni obshchestva vyzhivayut, a drugie umirayut [Collapse: How Societies Choose to Fail or Succeed]. Moscow: AST Publ., 2008.

6. Diamond J. Mir pozavchera. Chemu nas mogut nauchit' lyudi, do sikh por zhivushchie v kamennom veke [The World Until Yesterday: What Can We Learn from Traditional Societies?]. Moscow: AST Publ., 2016.

7. Diamond J. Ruzh'ya, mikroby i stal': Istoriya chelovecheskikh soobshchestv [Guns, Germs, and Steel: The Fates of Human Societies]. Moscow: AST Publ., 2009.

8. Diamond J. Tretiy shimpanze: Evolyutsiya i perspektivy chelovecheskogo zhivotnogo [The Third Chimpanzee: The Evolution and Future of the Human Animal]. Moscow: AST Publ., 2013.

9. Descola Ph. Po tu storonu prirody i kul'tury [Beyond Nature and Culture]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2012.

10. Drobyshevskiy S.V. Dostayushchee zveno. Kniga vtoraya: Lyudi [The reaching link. Book Two: People]. Moscow: AST Publ., 2018.

11. Drobyshevskiy S.V. Dostayushchee zveno. Kniga pervaya: Obez'yany i vse-vse-vse [The Reaching Link. Book One: Monkeys and Everything, Everything, Everything]. Moscow: AST Publ., 2017.

12. Istoriya drevnego mira. Rannyaya drevnost' [Ancient world history. Early antiquity]. Moscow: Nauka Publ., 1989.

13. Istoriya pervobytnogo obshchestva. Epokha pervobytnoy rodovoy obshchiny [The history of primitive society. The era of the primitive tribal community]. Moscow: Nauka Publ., 1986.

14. Kabo V.R. Pervobytnaya dozemledel'cheskaya obshchina [Primitive pre-farming community]. Moscow: Nauka Publ., 1986.

15. Kabo V.R. U istokov proizvodyashchey ekonomiki [At the origins of the producing economy] Rannie zemledel'tsy [Early farmers]. Leningrad: Nauka Publ., 1980. P. 59–85.

16. Kabo V.R. Tasmaniytsy i tasmaniyskaya problema [Tasmanians and the Tasmanian problem]. Moscow: Nauka Publ., 1975.

17. King B., Lightman A., Rangaswami J. P., Lark A. Jepoha dopolnennoj real'nosti [Smart Life]. Moscow: Olimp-Biznes Publ., 2018.

18. Klark G. Proshchay, nishcheta! Kratkaya ekonomicheskaya istoriya mira [A Farewell to Alms: a Brief Economic History of the World]. Moscow: Izdatel'stvo Instituta Gaydara Publ., 2012.

19. Kozintsev A.G. Perekhod k zemledeliyu i ekologiya cheloveka [Transition to agriculture and human ecology]. Rannie zemledel'tsy [Early farmers]. Leningrad: Nauka Publ., 1980. P. 6–33.

20. Krzhivickij L. Hozyajstvennyj i obshchestvennyj stroj pervobytnyh narodov [The economic and social system of primitive peoples]. Moscow-Leningrad: GIZ Publ., 1925.

21. Lachmann R. Kapitalisty ponevole: Konflikt elit i ekonomicheskie preobrazovaniya v Evrope rannego Novogo vremeni [Capitalists in Spite of Themselves : Elite Conflict and Economic Transitions in Early Modern Europe]. Moscow: Izdatel'skiy dom «Territoriya budushchego» Publ., 2010.

22. Lévi-Strauss C. Uznavat' drugih. Antropologija i problemy sovremennosti [Anthropoligy Faced with the Problems of the Modern World]. Moscow: Tekst Publ., 2016.

23. Mann M. Istochniki sotsial'noy vlasti: v 4 t. T. 1. Istoriya vlasti ot istokov do 1760 goda n.e. [The Sources of Social Power: in 4 vol. Vol. 1. A history of power from the beginning to 1760 AD]. Moscow: Izdatel'skiy dom «Delo» RANKhiGS Publ., 2018.

24. Morgan G.L. Drevnee obshchestvo ili issledovanie liniy chelovecheskogo progressa ot dikosti cherez varvarstvo k tsivilizatsii [Ancient Society or Researches in the Lines of Human Progress from Savagery through Barbarism to Civilization]. Moscow: Izdatel'stvo instituta narodov Severa TsIK SSSR Publ., 1935.

25. Morris I. Pochemu vlastvuet Zapad… po krayney mere, poka eshche. Zakonomernosti istorii, i chto oni soobshchayut nam o budushchem [Why the West Rules — For Now. The patterns of history and what they reveal about the future]. Moscow: Kar'era Press Publ., 2016.

26. Morris I. Sobirateli, zemledel'cy i iskopaemoe toplivo. Kak izmenyayutsya chelovecheskie cennosti [Foragers, Farmers, and Fossil Fuels. How Human Values Evolve]. Moscow: Izdatel'stvo Institutа Gajdara Publ., 2017.

27. Panov E.N. Chelovek — sozidatel' i razrushitel': Evolyutsiya povedeniya i sotsial'noi organizatsii [Man – Creator and Destroyer: The Evolution of Behavior and Social Organization]. Moscow: Izdatel'skii Dom YaSK Publ., 2017.

28. Panov E.N. Chelovek strelyayushchiy. Kak my nauchilis' etomu [The man is shooting. How we learned this]. Moscow: Tovarishchestvo nauchnykh izdaniy KMK Publ., 2019.

29. Radkau J. Priroda i vlast'. Vsemirnaya istoriya okruzhayushchey sredy [Nature and Power: A Global History of the Environment]. Moscow Publishing House of the Higher School of Economics Publ., 2014.

30. Sahlins M. Ekonomika kamennogo veka [Stone Age Economics]. Moscow: OGI Publ., 1999.

31. Semenov Yu.I. Na zare chelovecheskoy istorii [At the dawn of human history]. Moscow: Mysl' Publ., 1989.

32. Skott J. Protiv zerna: glubinnaya istoriya drevneyshikh gosudarstv [Against the Grain. A Deep History of the Earliest States]. Moscow: Izdatel'skiy dom «Delo» RANKhiGS Publ., 2020.

33. Turner V. Simvol i ritual [Symbol and ritual]. Moscow: Nauka Publ., 1983.

34. Faynberg L.A. Okhotniki Amerikanskogo Severa (indeytsy i eskimosy) [Hunters of the American North (Indians and Eskimos)]. Moscow: Nauka Publ., 1991.

35. Harari Y.N. Sapiens. Kratkaja istorija chelovechestva [Sapiens: A Brief History of Humankind]. Moscow: Sindbad Publ., 2016.

36. Childe G. Rastsvet i padenie drevnikh tsivilizatsiy [What Happened in History]. Moscow: ZAO «Tsentrpoligraf» Publ., 2012.

37. Shipilov A.V. Trud i byt rossiyskogo krest'yanstva pervoy poloviny XVIII veka [Labor and everyday life of the Russian peasantry in the first half of the 18th century]. Voronezh: VGPU Publ., 2016.

38. Everett D.L. Ne spi — krugom zmei! Byt i yazyk indejcev amazonskih dzhunglej [Don't Sleep, There Are Snakes. Life and Language in The Amazonian Jungle]. Moscow: Izdatel'skij Dom YaSK Publ., 2016.

39. Attenboro D. Zhizn' na Zemle [Life on Earth]. Moscow: Mir Publ., 1984.

40. Schwab К., Malleret Т. COVID-19: The Great Reset. ISBN Agentur Schweiz, 2020.

Comments

No posts found

Write a review
Translate